Федор Кнорре - Черничные Глазки

• Название: Черничные Глазки
• Автор: Федор Кнорре
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1970

Детская повесть об одном путешествии, с приложением подлинных записей бельчонка Черничные Глазки (в переводе с беличьего) с примечаниями переводчика.

Мальчик, страстно мечтавший о необитаемых островах, кораблекрушениях, опасных приключениях в тропических лесах, благополучно вырос в большом городе.

Но однажды всё же на его долю выпало приключение не менее опасное, чем те, о которых он мечтал в детстве.

Ни голод, ни морозы, ни дикие звери и вьюги, но полное одиночество и оторванность от людей оказываются самым тяжёлым испытанием для этого городского жителя, оставшегося, точно на необитаемом острове, среди засыпанных снегами пустынных лесов.

Тоску, одиночество и отчаяние помогает ему побороть подобранный в лесу подбитый бельчонок, такой же беспомощный, как он сам. Начинается как бы совместная жизнь двух приятелей. Давно повзрослевший мальчик, для которого нисколько не потускнели его радужные детские фантазии, теперь старается проникнуть в мысли, в жизнь своего приятеля, понять его характер.

Долгими ночами, под вой вьюги, при свете маленького язычка пламени в фонаре, одинокий человек начинает писать. А бельчонок сидит тут же рядом, на столе, внимательно следит за кончиком бегающего по бумаге карандаша, а иногда вдруг прыгает, стараясь поймать его лапками.

Много дней спустя, закончив рукопись, где он описывает беды и радости, мысли и приключения своего приятеля, человек озаглавит её так: «Дневник бельчонка Черничные Глазки».

---

Я не хочу ничего вспоминать, я хочу позабыть, как мы плыли, подняв как можно выше хвосты — они у нас очень красивые и пушистые, но если хвост намокнет, он делается таким тяжёлым, что уже не удержишься на поверхности воды. Страшно было смотреть, как у одной, другой, третьей из плывущих белок мало-помалу хвостики опускались всё ниже, — это значило, у них кончаются силы… Потом хвост опускался на воду, и это был уже конец: бедняги ещё плыли, но всё медленнее, тяжелее и вдруг разом исчезали под водой. Одна, другая… а деревья на том берегу были ещё так далеко…

И тут мы во второй раз в жизни увидели людей!

Мы слышали шум, что-то стучало и как будто трясло воду. Запахло дымом. Потом показалась большая высокая человеческая хижина, она плыла прямо посередине реки, стучала и дымила, а за ней плыла низкая, другая, без дыма.

Люди нас заметили: они махали друг другу руками, галдели и перебегали с места на место, глядя, как мы плывём.

Мы чувствовали, что погибаем, лапки у нас уже еле шевелились и глубина реки тянула нас вниз, в холодную мокрую темноту, где, наверное, не было вовсе дна. А перед нами были люди, мы слышали их голоса, мы знали, что они сейчас набросятся на нас со своими палками, но в воде было ещё страшнее, и вот мы стали кое-как выкарабкиваться на большую низкую хижину — это было громадное человеческое гнездо (плавучее), посредине которого была насыпана большая гора песка.

Целой толпой белки, тяжело дыша, выползали перед нами и после нас, промокшие, обессиленные, с отяжелевшей шерстью, медленно взбирались на гору сухого песка и там ложились, садились, падали и оставались неподвижными.

Мы знали, что сейчас придут люди с палками, они уже приближались и галдели ужасными голосами: «Га!.. га!.. га!..»

Мы не двигались, мы ждали, дышали и смотрели, как они к нам идут.

Первым подбежал к нам человек с большим лицом, совсем лысым, без всякой шерсти. Он нагнулся, и схватил за хвост бабушку и мою сестрёнку, и высоко поднял их в воздух, и стал ими размахивать, что-то собираясь делать, наверное, ударить об землю, потому что палки у него не было.

Другие с высокой хижины ему что-то кричали злыми голосами — те были, наверное, ещё хуже гололицего. Потом подбежали ещё сразу двое с густой шерстью вокруг рта, и мы подумали — вот старые люди, эти уж самые злые. Они стали махать руками и оглушительно галдеть очень грубыми, сердитыми голосами — не знаю, есть ли у них настоящие слова или они просто так рычат, галдят «га-га-га!», но они как-то понимают друг друга.

Бородатый хотел отнять у лысомордого бабушку и сестрёнку для себя, и они ссорились, хотя кругом полным-полно было нашего брата и можно было хватать кого угодно. Хоть меня с мамой — мы сидели совсем у них под ногами.

И тут один бородатый вдруг размахнулся и — боп! — звонко шлёпнул того по его лысой морде, и с высоты дымящей хижины другие люди ещё громче закричали, и тогда лысомордый опустил руки и бородатый взял от него бабушку и сестрёнку. Сестрёнку он опустил на песок, а бабушку поднял к своему рту и посмотрел ей в глаза. И бабушка смотрела на него и не шевелилась, и тут все крики прекратились. Мы думали, он просто хочет откусить ей голову, но бородатый что-то пробурчал совсем не страшное, даже, пожалуй, ласковое.

Мы заметили, когда пришли в себя, что хижина уже не движется, а стоит почти на месте и дым из неё идёт совсем слабо.

Белки, оставшиеся в воде, это тоже заметили и изо всех сил работали лапками, чтоб к нам подплыть поближе. И какие-то люди стали бросать сверху на воду толстые верёвки, по которым самая слабая белка могла легко вскарабкаться наверх.

А тот лысомордый, который сперва хотел убить бабушку, громко бурчал и пыхтел, стоял-стоял и вдруг бросился помогать — лёг на живот, перевесился через край и стал подхватывать тех, кто с трудом вползал по гладкому дереву, и поскорей их перекидывал на песок и сейчас же хватал других и при этом покрикивал негромко что-то весёлое… Бабушка потом мне сказала, что, наверное, некоторые люди делаются добрыми, если их вовремя шлёпнуть так: боп!

Скоро песка не стало видно, повсюду только шевелился, почёсывался, обсыхал наш народец, повсюду видны были тёмные полоски на рыжих спинках.

И люди ходили среди нас и рычали на своём непонятном языке и иногда своими громадными мягкими руками брали одну из нас и потом осторожно опускали на место, и мы перестали бояться их гудения, цоканья и бурчания — мы поняли, что это люди какой-то совсем другой породы, и думали, как хорошо бы нам жилось около таких людей, чтоб с ними дружить и играть, и пусть бы кричали своё «га-га-га!» не от злости, а от удовольствия, от радости, потому что мы поняли, что мы им чем-то очень нравимся, раз они так гогочут и не трогают нас, а только подбирают и ласково тискают.

Мы обсохли и передохнули, и тогда самые крайние спереди белки стали снова прыгать в воду. Мы все попрыгали и опять поплыли, и люди махали нам шапками и кричали что-то незлое, вроде ободряя нас.

Берег был ещё очень далеко, и я опять стал бояться, что утону, и опять был как без памяти, только работал лапками и старался держать хвост повыше над водой. Ничего не помню, что было дальше, но, наверное, я не утонул, потому что, когда пришёл в себя, увидел сосновую шишку, набросился на неё и стал её шелушить и грызть.

Мы оказались в каком-то новом лесу, где было много еды, но белок было ещё больше, и, полуголодные, двинулись дальше и начали мало-помалу расходиться в разные стороны.

Мы выбрали себе подходящее местечко и нашли гнездо и в нём свернувшуюся клубочком мёртвую белку — она дошла, сделала плохонькое гнездо, но больше сил у неё не было.

Мы жили впроголодь, но изо всех сил спешили сделать запасы на зиму. Хоть самые маленькие запасики! Мы прятали каждый орешек, каждый жёлудь и сморщенный грибок. Мы спешили, полные страха перед тем, что надвигалось, что называлось «зима», которой мы с сестрёнкой ещё не знали, но чувствовали, что она идёт, и боялись её.

Ещё нужно было поскорей строить гнёзда — без них пропадём! Бабушка нашла удобное место между двумя сучками большого дерева и стала вплетать между ними веточки, сгибая их так, что через два дня уже получился превосходный шарик с двумя выходами.

Мы тоже стали плести себе домики, поглядывая, как всё делает бабушка, как она устилает пол мохом, лишайником, сухими листьями и мочалом. Мочало она добывала сама так: откусывала кончик веточки, уцепившись зубами за этот кончик, пятилась по стволу вниз, пока не оборвётся мочало, потом аккуратно сомнёт мочало петлями и заберёт в рот и притащит в гнездо.

Потом она ещё долго мяла и теребила подстилку, чтоб сделать её пушистой и мягкой, заготовила два комка сухой травы и моха, чтоб плотно затыкать оба выходных отверстия — главное и запасное, на всякий случай; и домик готов, можно отдыхать, прятаться от мороза, дождя и ветра.

Наши гнёзда вышли похуже, но мама меня утешила, сказав, что мальчишки, да и взрослые мужички, никогда не умеют так хорошо сделать гнездо, как мама или бабушка. Терпения у них не хватает!

И вдруг наступила зима, и мы увидели снег, который покрыл всю землю, скрыв грибы, и ягоды, и шишки, которые мы подбирали, бегая понизу.

Запасики наши были такие тощенькие и маленькие, что бабушка нам притронуться к ним не давала, как бы мы ни были голодны.

— Да ведь пришла зима! — спорили мы с сестрёнкой. — Это зимние запасы — их можно теперь есть!

— Это ещё не зима! — гневно фыркала бабушка. — Зима — это когда нельзя носу из гнезда высунуть по нескольку дней! Вот тогда узнаете, какая бывает зима!

Зима всё-таки наступила. На земле всё толще становился слой снега, и отыскивать под ним корм стало очень трудно.

Бабушка сказала, что мы всё-таки можем продержаться зиму, если не будет слишком долгих и сильных морозов и если мы будем очень мало есть и очень много спать у себя в домиках, заложив входы потуже моховыми комочками.

Теперь нам приходилось много путешествовать по деревьям, далеко отходить от дома, чтоб найти что-нибудь съестное.

Я несколько раз доходил даже до самой полянки, посредине которой стояла хижина людей и дымила чёрным дымом.

Я видел, как из неё выходил, сильно хромая, человек и таскал куски деревьев к себе в дом. И я всё гадал, из каких людей этот человек — из тех, что сдирают с нас шкурки, или из тех, которые помогали нам посушиться среди реки на куче песка?

Я прятался и подглядывал за человеком издали и чувствовал, что меня так и тянет подойти поближе и если выйдет, то и поиграть с ним немножко!

И вот я выглянул из-за дерева — только немножко показался, цокнул и помахал хвостом, как делают, когда приглашают поиграть.

Человек, как будто понял и стал подходить поближе. В руках у него была длинная палка, на которую он опирался, но он не злился и не рычал на меня.