Алексей Филиппов - Плач Агриопы

• Название: Плач Агриопы
• Автор: Алексей Филиппов
• Жанр: Ужасы и Мистика

Все события далекого прошлого и настоящего являются отражением извечной битвы между силами Света и Тьмы. Средневековая бубонная чума, против которой не помогают ни крестное знамение, ни алхимические таинства, обретает черты охватившей Москву пандемии: так называемого Босфорского гриппа, от которого не спасают все достижения современной медицины. Стабильное общество потребления оказывается радужной пленкой на воде. 8-летняя дочь главного героя становится жертвой неизвестного вируса, и, не верящий ни в какую дьявольщину человек эпохи Интернета, ипотеки и фастфуда, начинает цепляться за все, что лежит за пределами здравого смысла — лишь бы спасти свою единственную девочку от страданий и смерти. Его задача — выявить носителей древнего сакрального знания: Инквизитора, Деву, Стрелка и Алхимика — и сколотить из них команду чумоборцев. Никому не известный электрик, знаменитый врач-вирусолог, разведчик ГРУ в отставке и живущая в сектантском «граде» староверка становятся заложниками вселившихся в них личностей, теряя при этом свое современное «я» и начиная разговаривать на языке Овидия, Данте и протопопа Аввакума. Где-то в огромном мегаполисе живет, может быть, пьет в «Макдональдсе» кофе, может быть, заседает в Государственной Думе, Иной — мужчина или женщина, в которых воплотилась Чума.

---

А проснувшись, убедился, что дождь — прекратился. Зуб не попадал на зуб, и над головой полыхал Сириус — первая звезда, которую он, Павел Глухов, показал Еленке в первую ночь, что они провели вместе, тысячу лет тому назад. Он понял, что смерть — есть, — так же как есть холод, пронизывавший его насквозь. Пока он понял только это. Душа болела мучительно и неутолимо — совсем как зуб или гноящаяся рана. Но не от того, что Еленка — умерла, — а оттого, что путь к окончательному смирению с этим фактом предстоял бесконечный — всё вверх, и вверх, без отдыха. От огромности задачи — преодолеть его — перехватывало дыхание. Не ступать на него — означало сойти с ума, ступить — разрезать себя на части. Тернии и память, страх и верность, одиночество и забота ожидали его. И Павел поднёс к губам пригоршню земли — чёрной, как чума, и тяжёлой, как грех. Чтобы или сожрать эту землю, запихнуть её в себя и признать себя безумцем. Или поцеловать и вспомнить: из праха взят — в прах возвратишься… род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Основы религиоведения: что же ещё!

- Прощай, — Павел просеял землю сквозь пальцы. Поднял иконку. Луна, вслед за Сириусом, украсила собою небо. Блёстки в венце Богородицы тускло засияли. — Прощай, — повторил управдом и пошагал в посёлок.

Он миновал колодец, — аккуратный, небольшой, оснащённый электромотором. Прошёл мимо каких-то грядок: самодельное, бессмысленное пугало пялилось ему в спину. Добрался до теплицы. В крохотной пристройке горел свет. Павел подумал было, что там обосновался сторож. Но на порог пристройки вышел Людвиг.

- Вы — живы? — и вопрос, и сомнение разом прозвучали в голосе.

- Сам не видишь? — Управдом, отчего-то, не прошёл мимо, как в прошлую встречу; остановился.

- Я имею в виду: вы по-настоящему живы? — проявил настойчивость латинист. — Живы всерьёз?

- За…м…мёрз, — зубы Павла отбили дробь.

- Это хорошо. Мёртвые — не мёрзнут, — проговорил Людвиг. Распахнул пошире дверь тепличной пристройки. — Тут есть чайник. Я кипячу его — раз в полчаса, — на всякий случай. Заходите.

Управдом помедлил. Зачем-то оглянулся. Пугало. Сириус. Колодец. Березняк. Всё серебрилось и готовилось погрузиться в утренний туман. Может, час, может, чуть больше — и туман поглотит серебро. Затопит своим сладковатым молоком. Павел шмыгнул носом и переступил порог бытовки. Он твёрдо решил, что не станет возвращаться в серебряный мир до утра, выждет…. А когда вернётся — сумеет отнестись к пугалу, как к соломе и ветоши; к березняку, как к сырым дровам, а к Сириусу — как к тому, чего невозможно достичь, но ради чего не страшно обречь себя на Сизифов безнадёжный труд.

Людвиг организовал не только чай. В бытовке обнаружилась сухая одежда. Что-то, отдалённо похожее на древнерусский наряд «охотника» Стаса, но куда современней. Этакая стилизация под старину — театральные толстовка и шаровары. Павел переоблачился в это позорище, даже не попытавшись протестовать.

Он сознавал, что не услышит от латиниста ничего, пока сам об этом не попросит. Но и попросив, многое пропускал сквозь пальцы, как ту чёрную землю. Многое проглатывал, не распробовав на вкус, как этот крепкий чёрный чай. И всё же рассеянность была противоположна разрушению. Не сгнивали нити разговора, не распадалось целое — на куски. Напротив: то, что долетало до ушей, оформлялось в картину. Павел слышал и слушал. Пустословие превращалось в музыку, а всё важное — в алфавит. Сперва только в алфавит. И уже сам Павел — не Людвиг — принялся составлять из букв — законченные фразы, а из них — историю. История принадлежала Павлу, голос — латинисту.

- Вениамин Александрович долго думал, куда лететь, — говорил Людвиг. — В Москву — не вариант: керосина едва хватит, связь — не работает, разрешения, чтоб кружить над городом, — никто не даст. Как говорится, из огня — да в полымя. В общем — не вариант. Была мысль приземлиться где-нибудь в безлюдном месте — отдышаться, пересидеть, — но вы уж слишком невесело выглядели — не то в коме, не то в бреду. Да и я — подкачал: порезался, мерзостью надышался, распух, как надувной утёнок. К тому же вертолёт… Серьёзно его не повредили, но взрывные волны всё-таки натворили дел…. Я плохо соображал тогда. Сидел в кабине, пузыри пускал, будто карапуз. Брякнул что-то вроде: «Тяжело, когда нет укрытия; даже у рецидивистов есть хазы и малины — если верить капитану Жеглову». И Вениамин Александрович вдруг повеселел. Вспомнил про это место. Сказал: «Терять всё равно нечего. Или местные пристрелят, или пригреют — зависит от того, как фишка ляжет». Про лекарство ещё какое-то говорил: если сработало — примут нас, если нет — покрошат из дробовиков.

- И что лекарство? — управдом поморщился: чай был горьким, без сахара и мёда.

- Ну — мы живы, — значит, сработало, — латинист прихлёбывал из своей чашки с удовольствием, словно не замечая горечи. — Двое выздоровели. Молодой парень, у которого умерла невеста, и местная девушка. У вашей дочери — случай, похоже, посложней, или болезнь более запущена: температура скачет, с аппетитом — нелады. Её Третьяков кормит — убедил местных, что к нему грипп — не пристанет. Заходит прямо в карантин, без защиты. Карантин — слово одно: банька самая обыкновенная. Вы не торопитесь. Вениамин Александрович тоже говорит: вам сейчас не стоит никуда торопиться. Но, как справитесь с собой, сходите к ней — к Татьяне. Она обрадуется — наверняка.

- Вы с Третьяковым, случаем, не на латыни общаетесь? — горько усмехнулся Павел. — Большой был для тебя сюрприз? Наш средневековый стрелок сделался вдруг нашим современником — вертолётчиком и коллекционером? Нужда в переводчике — отпала. В тебе, то есть…. По-русски он — вполне глаголет.

- Я знаю…. — Людвиг потупился. — Это самое дурное… для меня… Так же, как для вас — смерть жены…

- Не надо! — управдома пробрала дрожь. Почти ненависть. — Что ты знаешь об этом?

- Полагаю, не меньше вашего. А вы как думаете? — Людвиг встретил взгляд Павла без смущения. — Я — сирота. Вы же помните? Мои отец и мать… Отец был обрусевшим немцем, мать — русская…. Долгая история — послевоенная. Дед — военнопленный. Инженер. Ему повезло — строил главный корпус МГУ. Война для него закончилась под Сталинградом. А потом, когда всё успокоилось, здесь остался…. Сам так захотел, мог вернуться в свой Регенсбург…. В общем, не в этом дело… Родственников у меня — маловато. Здешних, российских. Только отец и мать. Мать, перед замужеством, со всей семьёй рассорилась, — по причине вступления в брак. Отчего-то не складывалось там… не ладились отношения… Отец вообще все связи оборвал со своими, — а может, их и не было вовсе. Мы втроём жили — никого другого не желали. А потом — попали в аварию…. На дороге, лобовое столкновение… Я толком не помню… Они погибли — без мучений, на месте. — Латинист рассказывал тускло, скупо, будто жадничал делиться с собеседником последним глотком воды в пустыне. — Когда я увидел Валтасара… того, который сейчас — Третьяков… я подумал: если такое возможно — перебросить сознание одной, давно обратившейся в прах, личности в другую, — живую, — может, я сумею раздобыть рецепт… понимаете? Может, мне бы удалось… не просить бога, а сделать всё самому… — Людвиг замолчал. Смущённо развёл руками. — Видите, как всё глупо. Наверное, вы были правы: у нашего стрелка случилось временное помутнение сознания. Чудесное, конечно — со всем этим блестящим знанием Латыни, — но — не чудо в чистом виде. Вот так…

- Извини, — Павел опустил глаза. — Я не знал…. Так ты потому со мной пошёл? Ради чуда?..

- Да уж не ради мира во всём мире, — хмыкнул латинист. — Когда ты на казённых харчах — альтруизму разучиваешься, а не наоборот.

- Ты знаешь о других? — Павел не уточнил, о ком он, но Людвиг понял.

- Я знаю о Струве, — видел, как его повязали. Третьяков считает: профессор не в себе.

- Его повязали не санитары из психушки. — Раздражённо отрезал управдом. Почему-то он поостерегся упомянуть богомола, как третьего чумоборца. Богомола хотелось оставить в тени, приберечь на крайний случай, — для себя, как последнюю пулю.

- А кто повязал? — Людвиг внимательно взглянул на управдома. — Если не санитары — то кто? Полиция? С каких пор она выглядит так и поступает — так?

- Почему ты спрашиваешь об этом — меня? — вспылил Павел. — Я знаю не больше твоего, и испуган — не меньше…

- Вы знаете, — убеждённо проговорил Людвиг. — Только не знаете о том, что знаете. Помните наш прошлый разговор? Всё крутится вокруг вас. Только пока что крутится без вашей воли.

- Прекрати! — Павел едва не кричал. — Какой я пуп земли? Какой? Я не спас никого! Ты сделал для моей жены больше, чем я! По-твоему, я заведую Босфорским гриппом? Распоряжаюсь им по своему усмотрению? Мне нужно возглавить великую битву здесь, в Москве — ты так думаешь? А что потом? Мне отправляться в Стамбул, в Афины? Куда они без меня — ведь верно?