Алексей Филиппов - Плач Агриопы

• Название: Плач Агриопы
• Автор: Алексей Филиппов
• Жанр: Ужасы и Мистика

Все события далекого прошлого и настоящего являются отражением извечной битвы между силами Света и Тьмы. Средневековая бубонная чума, против которой не помогают ни крестное знамение, ни алхимические таинства, обретает черты охватившей Москву пандемии: так называемого Босфорского гриппа, от которого не спасают все достижения современной медицины. Стабильное общество потребления оказывается радужной пленкой на воде. 8-летняя дочь главного героя становится жертвой неизвестного вируса, и, не верящий ни в какую дьявольщину человек эпохи Интернета, ипотеки и фастфуда, начинает цепляться за все, что лежит за пределами здравого смысла — лишь бы спасти свою единственную девочку от страданий и смерти. Его задача — выявить носителей древнего сакрального знания: Инквизитора, Деву, Стрелка и Алхимика — и сколотить из них команду чумоборцев. Никому не известный электрик, знаменитый врач-вирусолог, разведчик ГРУ в отставке и живущая в сектантском «граде» староверка становятся заложниками вселившихся в них личностей, теряя при этом свое современное «я» и начиная разговаривать на языке Овидия, Данте и протопопа Аввакума. Где-то в огромном мегаполисе живет, может быть, пьет в «Макдональдсе» кофе, может быть, заседает в Государственной Думе, Иной — мужчина или женщина, в которых воплотилась Чума.

---

- У вас ещё будет время поболтать, — грубовато встрял Третьяков. Он по-прежнему обращался исключительно к Павлу. — Позже. Пока что давайте выясним: сможем ли мы появиться на публике втроём?

- Я не стану… делать зла… — Алхимик повернулся к «арийцу», и тот отвёл глаза. — Не стану… делать проблему… Так? — На поле современного русского языка средневековый фантом всё ещё чувствовал себя не слишком уверенно.

- Тогда идём, — решился коллекционер. — Едим. Молчим. Возвращаемся сюда. Отсыпаемся. Таков план. Ах да, забыл: ни в коем случае не злоупотребляем. Точнее — ни капли алкоголя! Согласны? — Третьяков соизволил покоситься на алхимика: настоящий прогресс после того, как пару минут назад не замечал того в упор.

- Безусловно. — Сухо ответил Павел.

- Я выжевываю согласие, — чуть неграмотно успокоил Арналдо.

Павел выдохнул с облегчением: высокие стороны договорились — всё легче.

Договорившиеся стороны дружно поднялись и вышли в коридор.

В комнате семьсот семь было не заперто: рыжий зачем-то нагородил огород с условными стуками и конспирацией. Из-за приоткрытой двери доносились музыка и бубнение голосов. Войдя в помещение, Павел едва не задохнулся от едкого табачного дыма. Он скосил глаза на алхимика: придётся ли тому по вкусу удушливая атмосфера. Но Арналдо — бывший Струве — казалось, не ощущал никаких неудобств. Третьяков же приложил накрахмаленный белый платочек к ноздрям и недовольно кривился.

- Заходите! Ща проветрим! — Нарисовался рыжий. — У нас тут табак для маскировки. — Он, жестом фокусника, достал из кулака самокрутку. От неё исходил сладковатый аромат марихуаны.

Помимо курева, легального или не вполне, гостям предлагалась еда. На неё налегали отчаянно. Всё — из разряда «нарежь и ешь». Колбаса копчёная и варёная, кусок невзрачного сала — вероятно, магазинного, — два вида сыра, помидоры, печёночный паштет, жирная копчёная рыба. Хлеб не резали — ломали: затупленные ножи не справлялись с его мякишем. Из горячего на двух, составленных вместе, столах имелась лишь жареная картошка — на огромной чугунной сковороде. Запивали пивом, пятилитровый бочонок которого возвышался в центре одного из столов, и чем-то белёсым, из бутылки без маркировки — возможно, самодельным самогоном, или спиртовой смесью.

Гости семьсот седьмой являли собою, в совокупности, срез театрально-поэтического сообщества, организовавшегося в мрачноватой семиэтажке. На койках, на подоконнике, прямо на полу сидели молодые парни и девчонки, разной степени ухоженности, один средних лет мужчина с восточными чертами лица и острой бородкой Сервантеса, одна обрюзгшая тётка в трико и даже один старичок — седой, как лунь.

- Порфирьич. — Перехватив взгляд Павла, обращённый на старичка, сообщил рыжий. — Наш главный тенор. По совместительству — здешний ассенизатор. Эй, Порфирьич, спой!

Лунь вяло отмахнулся. Он обходил вниманием пиво, зато испытывал явную симпатию к бутыли без этикетки и, похоже, её содержимое уже оказало на него немалое воздействие.

- Пир во время чумы? — Неожиданно для себя самого, выпалил управдом. Заметил, как нахмурился при этих словах Третьяков. Расслышал Павла и рыжий.

- Один раз живём. — Пробурчал тот. — Мы живём, а кто-то уже нет. Давайте накатим, помянем…

- Кого? — Ошарашенный Павел проклял своё красноречие.

- Двое… Грёма и Настаська… Вам-то что?.. Сегодня померли… В больнице сказали…

- Босфорский грипп?

- Самоубийство. — Рубанул рыжий. — Видели наш лифт? А сетку-рабицу между этажами? Есть мнение, что ещё в семидесятых натянули — а то здешний контингент бросался вниз головой часто. Сейчас уже не держит, проржавела… Всё проржавело!.. До корней!.. До спинного мозга!.. Грипп — что? Грипп — пускай! Может, как раз он нас и почистит.

Рыжий протянул Павлу, а потом и Третьякову с Арналдо, по пластиковой тарелке местных деликатесов с картошкой. Потом — по такому же пластиковому стаканчику с белой жижей из бутыли.

- Тост! — Выкрикнул во всё горло. Разговоры в комнате смолкли. Десятки глаз уставились на оратора. — За Пушкина!

- Почему за Пушкина? — Хохотнула озорная девчонка с короткой стрижкой, сидевшая на полу по-турецки.

- Потому что сукин сын. — Пьяно ухмыльнулся рыжий. И пародийно продекламировал:

Как от проказницы зимы,
Запрёмся также от чумы!
Зажжем огни, нальём бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим Царствие Чумы!

- Не смей! — Это вскочил лунь. Он нетвёрдо стоял на ногах, покачивался, как лезвие метронома, но говорил уверенно и жёстко. — Не смей… прогибаться…не смей… звать!.. Это тварь! Тварь! Ты не боишься? Дурак! Я — боюсь: за вас!.. Я — старый, бессмертный! Вы — молодые, смертные!..

Старик вдруг обхватил голову руками — будто бы заслонился от всего мира. Должно быть, он и впрямь прикрыл уши — сжал их так сильно, что самому стало больно. Начал покачиваться и что-то мычать. Павел, поначалу принявший всё это за пьяную выходку, с удивлением начал различать слова песни.

На высоком перевале
В мусульманской стороне
Мы со смертью пировали —
Было страшно, как во сне!

Нам попался фаэтонщик,
Пропечённый, как изюм.
Словно дьявола подёнщик —
Односложен и угрюм.

- Ешьте, — шепнул Третьяков управдому и алхимику; его голос не мешал песне, но был слышен отчётливо. — Ешьте, но не пейте. Помните?

Павел кивнул. Картошка оказалась недожаренной, рыба — слишком жирной, колбаса — жилистой. Но управдому казалось — Третьяков не зря настаивает на своём. Нужно поесть. А вот не пить — как это возможно, когда в руке — полный стакан? Павел огляделся. У двери, в большом цинковом ведре, росло небольшое декоративное деревце. Управдом не знал его названия. Росло — громко сказано. Скорей, мучилось, как последний страстотерпец. Жёлтые сухие листья, ствол, закатанный, как в цемент, в чешуйчатую сухую землю, россыпь бычков по всей земляной пустыне — вместо удобрения. Сколько же не поливали бедолагу? Павел осторожно отступил к деревцу.

То гортанный крик араба,
То бессмысленное «Цо!»
Словно розу или жабу,
Он берёг своё лицо.

Под кожевенною маской
Скрыв ужасные черты,
Он куда-то гнал коляску
До последней хрипоты.

Не то песня сделалась громче, не то утихомирилась публика: кто-то вырубил плейер, остановил шальную ритмичную канонаду, и теперь во всей комнате царил только один исполнитель — жалкий старик, старательно, навзрыд, выпевавший странные слова. На Павла песня действовала гипнотически: он словно бы взлетал на качелях в зенит, а затем стремительно опускался в преисподнюю. У него хватило сил добраться до деревца и незаметно для всех вылить свою порцию алкоголя в уродливую землю.

И пошли толчки, разгоны,
И не слезть было с горы…
Закружились фаэтоны,
Постоялые дворы…

- Что с тобой? — Откуда-то из замирания сердца, из пустоты, вынырнуло встревоженное лицо Третьякова. — Тебе дурно?

- Это… заклинание?.. — По-дурацки осклабился Павел. — Вот… песня…

- Да нет, это Мандельштам, — первый раз слышу, чтоб этот стих пели, — Ответил «ариец». — Ты как? В порядке?

- В порядке? — Переспросил управдом.

Он вопрошал сам себя. В порядке ли он? В каком порядке? В боевом? Живой очереди? Старшинства? Мысли, такие простые, вдруг сделались неподъёмными. А потом Павел увидел жаровню, в которой, на крупных углях, прокаливались докрасна странные колючие щипцы. Жаровню — и больше ничего. Крупным планом, отчётливо, ясно. Эта картинка была куда реальней расплывавшейся комнаты, картошки на пластиковой тарелке и даже певучего старика. Картошка… Почему от неё пахнет палёным мясом? Не жареным, не приправленным ароматными специями — палёным, отвратительным!

Я очнулся: стой, приятель!
Я припомнил, чёрт возьми!
Это чумный председатель
Заблудился с лошадьми.

Он безносой канителью
Правит, душу веселя,
Чтоб кружилась каруселью
Кисло-сладкая земля…

- Шухер! Облава! — Крик ворвался в семьсот седьмую, взрезал тоску, застолье и песню чёрным ножом.

- Что? Почему? — Раздались ответные вопросы: невнятные, сбивчивые, испуганные.

- Не знаю. Там менты… И какие-то монстры в костюмах, — сообщал, проглатывая слова, вестник в дверях. — Их — стая. До чёрта! Ломятся в каждую дверь. Я сам видел, как на четвёртом, комнату, где не открыли, — ломали. Говорят, медицинская проверка. Хотя больше похоже на резню, на еврейский погром. Я сам еврей, знаю, что говорю — у меня генетическая память.