Роман Подольный - Легкая рука

• Название: Легкая рука
• Автор: Роман Подольный
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1990
• ISBN: 5–239–00399–8

Где кончается фантазия, где начинается действительность? Эту грань не всегда легко различить в рассказах и повестях Романа Подольного. Герои его произведений сталкиваются со множеством проблем моральных, житейских, научных, тех, с которыми так или иначе встречается и почти каждый из нас. Без фантазии и без человечности эти проблемы одинаково неразрешимы. В книгу включены произведения уже известные читателям (“Скрипка для Эйнштейна”, “Согласен быть вторым”, “Золото Ньютона”, “Сага про Митю” и др.), а также новые рассказы (“Планета Правда”, “Приезжайте в Куртеневку”).

Содержание:

Маленькие повести

Скрипка для Эйнштейна

Согласен быть вторым

Сага про Митю

Золото Ньютона

Река Галис

Рассказы

Возможное и невозможное

Планета Правда

Письмо

Легкая рука

Живое

Закон сохранения

Печальная история

Тысяча жизней

Лучший из возможных миров

Дальнейшему хранению не подлежит

Приезжайте в Куртеневку

Месть

Розыгрыш

Сообщающийся сосуд

Потомки Орфея

Веселое и невеселое

Последний рассказ о телепатии

Три интервью из будущего

Без подсказок

Читатель

Мамочка

Ловкость рук

Прыжок в высоту

Кому везет

След Остапов

Бывшее и небывшее (Неисторические рассказы)

Мореплавание невозможно

Тем хуже для фактов

Начало одной дискуссии

Неудачный дебют

Путешествие в Англию

Цель и средства

Пределы фантазии

Пришельцы

Бессмысленный брак

Слава

Нет! (Закрыватель Америк)

Всего один укол (Из рассказов путешественника по времени)

---

Прости, что я с тобой не посоветовался. Но ты ведь была бы против, значит, можно считать, что я все-таки знал твое мнение, только не согласился с ним.

Я люблю тебя, Ришенька. А когда шеф впервые встретился с Николаевым, тебе было только двенадцать лет. Смешно! Я тогда уже работал с шефом, он даже советовал мне подумать над темой для диссертации, но я был слишком стар для чего-нибудь дюжинного, и все не мог выбрать.

А тут является Николай Сергеич Николаев. Сама понимаешь, старик о нем слышал, фигура видная. Но — чего энтомологу с антропологом делить? Николаева, видите ли, интересует, как обезьяна стала человеком. Шеф, понятно, отвечает, что, мол, мутации, удачные метисации, при давлении естественного отбора и развитии социальных отношений в первобытном стаде… в твоем Историко-архивном этого еще не проходили, наверное. Ну вот. Но Николаеву мало. Шеф начинает блистать своей ученостью. Рассыпает перед ним гипотезы. Совсем (для интереса, видно) опустился: даже о космических пришельцах, которые нас якобы на путь истинный направили, рассказал. Потом насчет предположения, что человек будто бы дитя обезьяны, почему-то переставшее взрослеть. Показал свою любимую фотографию — три младенца рядом: человеческий, гориллы, шимпанзе. Сходство — умопомрачительное, я тебе принесу это фото. Да, гипотеза интересная, но еще в конце XIX века было доказано…

Ришенька, тебе не скучно? Ну, ничего, дочитаешь, все равно до утра не заснешь, знаю я тебя. Но ты не беспокойся чересчур. Я же тебе сказал, что мое невезение кончилось, когда мы встретились. Опять же, пора ему было кончаться, этому, родовому невезению — я тебе уже писал, как давно оно началось. А все, что имеет начало… Тем более начало столь древнее. Действительно, чего это я вспоминаю только тех своих предков, историю которых мой отец документально проследил? Ей-ей, Ришенька, в моих генах живет память о бесконечно более отдаленных во времени неудачниках.

О том кроманьонце, которого ледник ни за что ни про что согнал с родимых мест, о его пра-пра-пра… внуке, которого враги заставили уходить от них, следуя за отступившим уже ледником. О том, как некий предрамапитек остался без тропического леса, съеденного похолоданиями, и поневоле побрел по саванне, время от времени вставая на задние лапы, чтобы знать, когда и куда надо бежать…

Среди моих предков и та невезучая тварь, что стала кормить детенышей молоком, вместо того, чтобы жить легко и свободно, рассовывая яйца по очередным кучам песка.

Но мои гены вспоминают и еще кое о чем, кроме невезения. Вспоминают — и работают, командуют моим сравнительно нестарым организмом. Только не все ведь гены, Ришенька, работают. Некоторые — не командуют. Молчат. А о чем они молчат — бог их знает. Может быть, молчащие гены — только дублеры говорящих, резерв на случай неполадок. Но великоват резерв-то. Может быть, в них — память о разных в прошлом необходимых, а теперь ненужных вещах. Хвосте, защечных мешках, чешуе… А может быть, материал для будущей эволюции человека: заговорят молчащие гены — и наш разум станет сильнее, реакции быстрее, воля — тверже, страсти — добрее…

А есть ученые, которые видят в молчащих генах хранилище жребиев, которые могли и могут выпасть любым живым существам. Заговорит один из них — из плеч вырастут крылья. Заговорит другой — ноги в ласты обратятся.

Как мне повезло, что я тебя встретил! Как мне повезло, что мы вместе прилетели в этот город. Черт его знает, как получилось, но у нас с тобой ведь даже билеты опять были на одно и то же место, и даже то же самое, что тогда: оба на кресло 5а. Но теперь мы уже не обращались к бортпроводнице, как тогда, в самолете из Одессы. Обратные билеты у нас на два разных места, но один из них на то же самое 5а — надо бы подсчитать вероятность такого совпадения. Примем для простоты, что в самолете 100 мест… Впрочем, ну ее, арифметику. А хороший город Рига, правда? В старой Риге улицы скрещиваются и расходятся, переходят одна в другую, пересекаются под всеми углами, которые только известны геометрии — евклидовой и неевклидовой. И за каждым углом — новое. В домах. В людях. В тебе и во мне.

У этого переплетения улиц — правда же? — есть свои законы, и мы с тобой стали загадывать, что нас ждет за этими домами, какую вывеску мы прочтем, подойдя поближе к узорчатому окну, какое из старинных зданий впереди признает себя музеем, и где тюлевые занавески обозначат обычную семейную жизнь.

Мы сидели в сквере на маленькой площади. Ей было лет семьсот, а скверу, мы прикинули по деревьям, лет двести. Но ты удивленно сказала, что город совсем не кажется старым. И я ответил, что он и на самом деле не старый. Он взрослый. Точнее, сказал я, это — город-имаго.

И ты спросила:

— Имаго? Это что-то из жизни насекомых?

И я стал довольно нудно объяснять, что словом “имаго” обозначают взрослую форму насекомых — последнюю стадию метаморфоза. Из яичка выходит гусеница, гусеница превращается в куколку, куколка становится бабочкой. Бабочка — она и есть имаго. Гусеница только растет, но не развивается. Зато как растет! Каждой своей клеткой. Ни одна из них не гибнет, ни одна из них — фантастика! — не делится, все только растут. В тысячу раз больше станет гусеница — а клетки в ней те же, только в тысячу раз крупнее. Вот так и некоторые города. Становятся больше — а все те же. Скука! А этот город развивался все свои почти восемьсот лет. Он красив, как бабочка, что красивее гусеницы. Все, что развивается, красивее всего, что только растет.

Ты еще спросила меня, как я ухитряюсь знать про все на свете. Если бы ты знала тогда, что уж это-то я был обязан знать, слишком прямое отношение имели ко мне превращения насекомых. Слишком прямое. Очень горжусь, что за полгода так и не рассказал тебе ничего о нашей совместной работе — шефа, Николаева и моей. Это был мой единственный секрет. Ладно, Ришенька?

Зато я сказал тебе еще тогда, что тоже, как та гусеница, с восьми лет не изменяюсь. А вот ты — ты меняешься все время, все время, твой метаморфоз не кончен, не кончен…

А чем кончится мой? Понимаешь, Николаев придумал, как получить имаго у человека. Получить взрослую форму гомо сапиенса.

Он при той первой встрече с шефом достал из портфеля коробку со стрекозой. Стрекозой с крыльями в сорок сантиметров! Мезозойская была стрекоза. Или венерианская — из фантастического романа. Он ее не открыл, а получил. И даже не первый получил. Есть у насекомых такие штуки — прилежащие тела. Они вырабатывают ювенильный гормон, в переводе — “гормон юности” (мне бы…). Пока гормон вырабатывается — личинка остается личинкой. Кончил вырабатываться — начинает превращаться в куколку.

Только-только у личинки стрекозы в опыте гормон перестал выделяться — тут же ей пересаживают свеженькие прилежащие тела от новорожденной личинки. И подопытная, старая уже — деваться некуда, — все растет и растет.

И есть другой гормон, который подает сигнал к превращению куколки в имаго. Вот Николаев и придумал… Между человеком и обезьяной разница не меньше, чем между стрекозой и ее личинкой. Но человек, Ришенька, только куколка. Куколка, которой еще предстоит превратиться в имаго. Метаморфоз оборвался, по мнению Николаева, раньше времени. Николаев ни черта не знал про антропологию, но был энтомологом и имел собственную теорию насчет молчащих генов. И даже насчет того, как заставить их заговорить. Во всяком случае те гены, которые у человека руководили метаморфозом мозга, — пока он длился Его идеи, потом идеи шефа… А я ставил эксперименты.

Ювенильный гормон для млекопитающих мы, между прочим, получили. Этакую “пищу богов” из Уэллса. С ним можно барана размером со слона вырастить, а от свиньи в одном совхозе пришлось нам всем полчаса спасаться, пока ей директор из винтовки в глаз не попал — сало ее, сердечную, отовсюду, как латы, защищало. Хорошая штука для народного хозяйства — если свинарники делать покрепче да повыше.

Но мы-то с шефом антропологи. И Николаева метаморфоз у человека интересовал, а ювенильный гормон детям впрыскивать — так они будут расти, а не развиваться.

Помнишь, как я первый раз внес тебя в море? Мы прошли сосновую рощу, бегом пересекли полосу песка и через разрыв в ленте кустарника выбрались на фантастически пустынный пляж из фантастически белого и мелкого песка. (Этот песок! У нас обоих уже через час остановились часы и я нахально решил; потому, что мы счастливы. А вечером высокомерно-насмешливый часовщик назвал нам истинную — по его мнению — причину.)

Мы разделись на скамеечке, наполовину скрытой тем же песком, побежали к воде, а она оказалась холодной, и ты, увидев, что ближайшие купальщики за полкилометра, попросила, чтобы я понес тебя до сколько-нибудь глубокого места. Метрах в тридцати уже от берега я опустил тебя в воду, дошедшую мне до бедер. Как победно, весело, молодо ты завизжала. А потом мы оглянулись на берег и увидели, что в полосе песка между соснами и кустарником, которую мы так быстро одолели, не озираясь по сторонам, как раз в этой полосе сосредоточено все население Рижского взморья, и что народу довольно-таки много. Потом оказалось, что именно в эту полосу было всего труднее проникнуть прохладноватому ветерку… Хорошо вспоминать сейчас про это. Ришенька, я тебя люблю.