Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая

• Название: Тихий гром. Книга четвертая
• Автор: Петр Смычагин
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1985

Четвертая, заключительная, книга романа «Тихий гром» повествует о драматических событиях времен гражданской войны на Южном Урале. Завершая эпопею, автор показывает, как в огне войны герои романа, простые труженики земли, обретают сознание собственной силы и веру в будущее.

---

Да ведь сказывают: по какой реке плыть, ту и воду пить. Как ни верти, а с чего-то же начинать придется. Долгий совет состоялся у Ивана Федоровича с Бертой, перебрали всех баб хуторских, но лучшей свахи, чем бабка Пигаска, не нашли. Если согласится она, конечно.

Сходила к ней под вечерок Берта, чем немало удивила хуторских обывателей, поскольку для выхода в хутор всегда принаряживалась она, надевала серьги и кольца, красила губы, румянилась и непременно брала с собою зонтик в любую погоду. А пройти-то надо было полхутора по своей стороне, по плотине выбраться на другую, миновать дворы Рослова Макара и Кирилла Дуранова, после того и бабкиного балагана достигнешь. Потому видели ее многие хуторяне, и всякий задавал себе вопрос: с какой это стати немка к старухе шастала, что за дела у нее там?

* * *

Пигаска согласилась без лишнего упрямства, но и не безвозмездно, разумеется. Не откладывая дела в долгий ящик, собралась она шустренько. Да ей и собираться-то нечего: умылась, конечно, кофту да платок почище надела — вот и все сборы. Пока дед ее, Куличок, табун хуторской пригонит да отужинает, у кого по очереди придется, Пигаска будет дома.

В просторной избе у Мастаковых — у Чулка, стало быть, — появилась она с громом, словно предупреждая о своем явлении: ковшик медный в сенцах уронила с кадки нарочно, ведро цинковое ногой двинула. Но избяную дверь отворила смиренно и, переступив порог, перекрестилась на образа, попутно на потолок поглядела и матку приметила.

— Здравствовать вам, люди добрые, — поклонилась хозяевам.

Сам Чулок, устроившись на низенькой сидушке возле печной лавки, чинил хомут. Агафья — тщедушная, тощая, как и Пигаска, только помоложе — катала рубелем холщовые рушники на столе.

— Здравствуешь, баушка, — поворотясь на сидушке и двинув кулаком клок непокорной темно-гнедой бороды, ответствовал Иван Корнилович, а сам подумал: «Зачем еще черти принесли старую?»

— Проходи, садись да скажись, с чем пожаловала, — пропела Агафья, не переставая двигать рубель.

Бабка же, проскочив мимо Агафьи, подхватила табуретку и, снова поглядев на потолок, поставила ее точно против матки. Уселась. Примолкла загадочно. Хозяйка догадываться начала: улыбка лицо ее тронула и рубель в руках затормозился.

— Сват не сват — добрый человек! — чуточку распевно повела речь Пигаска. — Нет ли у вас какой-нибудь, хоть завалящей, невестушки?

— Завалящих не держим, — сурово отвечал Чулок, но, догадавшись, для чего появилась бабка, смягчился и добавил с улыбкой: — Завалящих на назьмы вывозим, потом кизяки из их делаем.

— Для чего же тебе невеста, — весело спросила Агафья, — деда свого женить, что ль, собралась?

— Дык про нас уж какой разговор! — пригорюнилась на миг Пигаска. — Ключи у мине в кармане, а анбар сгорел… И двор у нас кольцом: три кола вбито, три хворостины завито, небом накрыто, светом огорожено… Ни сынка у мине, ни дочки, сижу как кулик на кочке.

— А какую тебе невесту-то надо, — поинтересовался Чулок, — победнее ли побогаче, рослую ли низенькую, умную ли, не шибко?

— Середненькую, — заторопилась Пигаска. — Не бедную, не богатую, не прямую, не горбатую, чтоб нос не шибко высоко несла да чтобы кланяться и работать не ленилась.

— Этакой-то, пожалуй, и не найдется, — усмехнулся Иван Корнилович.

— Дык, сказывают, у вас курочка есть, а у нас — петушок. Нельзя ли загнать их в один кутушок?

— Ты бы уж сказала, баушка, — полюбопытствовала Агафья, — что у тибе за петушок тама завелси.

— У-у, милая, король, козырный король да и только! А и где же ваши курочки-та?

— Вон с бахчей, кажись, приехали они, курочки наши, — глядя в окно, молвила Агафья. — Тебе какую поймать-то?

— Кланюшку, Кланюшку!

— Губа-то не дура у тибе, — заметил Чулок.

Бабка промолчала, а Агафья, оставив рубель, кинулась в сенцы, с порога крикнула во двор:

— Ты, Настя, лошадь отпряги да прибери все тута, а ты, Кланя, иди-ка в избу скорейши.

Опаленная зноем, разгоревшаяся, влетела Кланя в избу и, увидев Пигаску, резко затормозила у порога.

— Чего звали-то? — спросила она.

— Милая ты моя лебедушка, ненаглядная, — запела бабка, — сватать ведь я тебя пришла, родимая, в жизни твоей перемену сделать.

— За кого-о? — задохнулась Кланя, бледнея лицом.

— Пойдешь ты в богатый дом, в царские хоромы. За Миколку Кестерова…

— Не пойду-у!! — реванула Кланя и выскочила во двор.

— Сущая коза в сарафане, — обиженно пошамкала утянутыми губами Пигаска. — Слушать-то ничего не хочет, какая ведь! Сконфузилась, что ль то…

— Ничего, — успокоил ее Чулок, — обойдешь, огладишь, так и на строгого коня сядешь. Сконфузилась, дурочка… А Иван Федорович — хозяин крепкий. И культурный, все у его по науке. С таким как не породниться. Да Миколашка-то, сказывают, бирюком живет у их, и из гимназии будто бы его прогнали.

— Э-э, сказывают, — оживилась бабка, — сказывают, будто курочка бычка родила, поросеночек яичко снес, да кто ж видал того бычка? А Миколка — парень смире́нный да работящий. В грамоте, небось, не хуже отца понимает. Король и есть козырный. Какого ж вам еще надо?

— Так-то оно все та-ак, — чесал пятерней в затылке Чулок, — да не прошибиться бы в чем.

— В чем же тут прошибаться-то? — возмутилась бабка. — Семья в хуторе первейшая, поглядеть любо, да и с лица-то Миколашка прям патрет рисованый.

— А может, гладок, да, гадок, а другой и ряб, да божий раб, — проговорила, словно раздумывая, Агафья.

— Что ты, что ты, матушка! — замахала на нее, руками Пигаска. — Сказываю, смире́нный он, работящий! Туза вам еще козырного, что ль, поднять?..

Примолкли все, Чулок деловито мял в кулаке свою проволочную темно-гнедую бороду. Агафья убрала со стола свою работу и отошла к шестку, побрякивая там посудой.

— Дык чего ж мне к Рословым, что ль, итить? — пошла на явную провокацию Пигаска, чтобы поторопить с решением сватов. — У их вон королевны-то, чать, не хуже ваших… Никто за язык вас не тянет.

Повлияли, видать, бабкины слова, завозился на сидушке Иван Корнилович, дернул себя за бороду.

— Нет-нет, — сказал он, вставая, — объяви сватам наше твердое согласие… А девка, она перебесится… Ты не замечала, мать, ни с кем она не снюхалась?

— Нет, не замечала.

— Ну вот и складненько да ладненько! — воодушевилась Пигаска. — Побегу докладать.

— Погоди, баушка, — всполошилась Агафья, — чего ж ты, в избу зашла да руки погрела так и сваха? Чайку хоть попить надоть.

— Какой там чаек! Много пить-есть — невелика честь.

— Да ведь не емши, не пимши и поп помрет, — вещала из-за печи Агафья.

Но Пигаска подхватилась лихо, на ходу откланялась и была такова. Велено ей немедленно сообщить о результате переговоров, надобно мзду получить за работу да воротиться домой раньше деда.

* * *

Ни поход Берты, ни Пигаскино хождение из двора во двор не укрылись от любопытных бабьих глаз. Еще, до того, как сама бабка похвалилась кому-то, весь хутор знал о предстоящей Колькиной свадьбе. Но ни единой души известие это не тронуло так, как хлестануло оно по Тимофею Рушникову.

Еще до ухода на фронт приметил он эту девку, но ничем не выдал себя. А когда в окопах да по лазаретам валялся, отошло, отодвинулось. Хотя изредка вспоминалась ему Кланя, но не больно, не жгло, не захватывало. Туманными, призрачными снами проходили эти воспоминания.

Дома, как увидел ее, с еще большей силой всколыхнулось прежнее. Но подступался он к ней робко, несмело, чувствуя безнадежность своего предприятия. Разве такой богатый отец согласится отдать свою дочь за нищего Тимку Рушникова? Лошаденку да коровенку едва сумели они приобрести. Да по́мочь устроили, чтобы хоть мало-мальский балаган сложить.

И все же однажды на вечерках удалось ему поговорить с Кланей. Правда, перекинулись они тогда несколькими словами, а о главном и не помянули даже, но уловил Тимофей теплый ее взгляд, податливость этакую почувствовал. И уже при следующей встрече вознамерился сказать самое нужное.

Следующей встречи так и не случилось, а тут разнеслась по хутору такая молва, и все Тимкины карты перепутались, хрупкие надежды померкли, а вместо них навалилась на парня дремучая, неподъемная тоска. На горячих весенних работах, на́ людях отступалась тоска, пряталась, а вот когда один оставался, да еще без дела, тут уж давила она его, как хотела.

О муках своих, понятно, никому не сказывал он, ни единой душе не жаловался. Но в маленьком хуторе, как и в семье, трудно утаить не только слова, но и чувства. Тем более, что у честного человека многое с лица читать можно: лукавить не умеет он, а сотворить личину, не отвечающую его настроению, и вовсе не по силам ему. Мать примечала, конечно, тоску сыновью, даже осторожно узнать о причине пробовала, да ничего не сказал ей сын. Но, присмотревшись к событиям, обо всем догадалась.