Сергей Бетев - А фронт был далеко

• Название: А фронт был далеко
• Автор: Сергей Бетев
• Издательство: Средне-Уральское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1989
• ISBN: 5-7529-0147-2

Книгу составили три ранее печатавшиеся повести свердловского писателя о трудовом подвиге уральцев во время Великой Отечественной войны, а также новое произведение автора «Памятник», в котором его герои встречаются через много лет после Победы.

---

Ленка не видела и не слышала ничего этого. Как сказала последнее слово, так и пошла без оглядки. Шла по дороге, думала о чем-то своем.

Не показалось мне это. Потому что очень уж спокойная походка была у Ленки. И взгляд такой, словно видела она перед собой огонек светлый. Глаза всегда правду говорят.

Видно, пришло к Ленке настоящее счастье. А оно ведь как золото: можно и грязью измазать его, но она все равно не пристанет надолго, не попортит. Потому что грязь — она и есть грязь: иссохнет, отвалится и в пыль превратится. А золото золотом останется.

…Была бы Ленка бесхарактерной да каялась на виду у всех, может, и утихли бы разговоры. Но никто не дождался этого.

Казалось, Ленка и не нуждалась ни в ком.

Часто-часто, взяв с собой книжку, она уходила в березовую рощу за станционным поселком. Стояла там в одном месте чудная старая береза: ствол у нее рос сначала не вверх, как у остальных, а возле самой земли, будто придавленный, и только потом выпрямлялся. Была эта береза ниже других, но зато ветви раскидывала широко, вольно и лист сбрасывала намного позднее. Ленка садилась на эту березу, как на скамейку, и читала книжку. Иногда книжку опускала на колени, приклонялась к стволу, как к спинке стула, и подолгу размышляла над чем-то своим.

Сентябрь стоял теплый, как лето. И хоть ветер раздел березы, в роще все равно было весело, потому что поверху день-деньской перекатывался из края в край птичий гомон. Он доносился отовсюду, словно разливался вместе с солнечным светом, пронизывая и воздух, и побуревшие редкие косы берез, и землю, осыпанную звенящим хрустким листом. Даже паровозные гудки, долетавшие сюда со станции, запутывались в густом кружеве березовых крон и затихали, бессильные против громкой птичьей радости теплу и солнцу.

Может, Ленка хотела понять, о чем поют птицы?

А может, здесь хорошо думалось над тем, про что люди пишут в книжках?

Или ходила она сюда за радостью? А может, делилась своей?..

Пришло первое ненастье, и Ленку в роще я больше не видел. Не знаю, известно ли стало ей про сплетни или просто дома сидеть надоело, только Ленка по-прежнему начала ходить в клуб.

Казалось бы, все заботы заняла война у людей: и нуждой своей, и урезанным ломтем хлеба, и постоянным страхом перед почтальонами, которых ждали и боялись, не зная, какие вести принесут они в дом. Но живучие сплетни все равно находили для себя место, лезли между дел, отравляя и без того невеселую жизнь. И когда гордая, без покаянной отметины, неуниженная Ленка Заярова появилась на людях, взъерошились неизрасходованной завистью мелкие души.

Даже некоторые станционные парни переменились. Это из тех, которые никогда и раньше с девками словами-то обходиться не умели, а все больше — руками, а к Ленке — так и не каждый подходил близко. А теперь будто выпрямились. Взять, к примеру, Попа с Петром. Прежде они за Ленкой не ближе чем шагов за тридцать тянулись, да и то с иконными рожами. А тут вдруг осмелели: навстречу идут — дорогу заступят, поздороваются — руку тянут, про новости какие-то спрашивают. А Колька Бояркин хоть и не приставал, но ухмылялся так, будто только он один, если захочет, может как угодно Ленку повернуть. Ходил — грудь колесом, словно медаль ему повесили.

Только пыжились парни напрасно. Проходили дни, и хвастливое самодовольство сменялось у них в глазах злостью. Особенно у Кольки Бояркина.

…Молва как змея: шипит, шипит да укусит. Лишь бы случай подошел.

…В нашем магазине с первого дня войны не стало водки. Мужики да парни, которые уже работали, страдали от этого невыносимо. Потом водка изредка стала появляться по норме. Была она хуже мирной — сырцом называлась: говорили, что от нее денатуратом несет. Но все равно в магазине за нее давились, как ненормальные. Теперь даже одиночки женщины выкупали ее для обмена на продукты или на продажу через базар.

А в последнюю субботу привезли вместо водки разливной тройной одеколон. Стоит он дороже раза в четыре, а то и в пять — не каждый купит. Поэтому нормы устанавливать не стали.

И загуляла Купавина так, будто и войны нет.

А вечером все повалили в клуб. Постарше, посмотрев кино, отбыли домой, помоложе остались на танцы под баян.

Колька Бояркин пришел поздно. Ввалился в зал без билета, по блату, только контролершу похлопал по плечу. Оглядел всех, как будто не в клуб люди пришли, а к нему в гости: не попал ли кто без приглашения. И только после этого сел на стул возле стены.

Танцевать Колька не умел. Признавал только танго. Один этот танец и годился для него: переставляй ноги как попало — и ладно. Баянист, подхалим, всегда, как появлялся Колька, следующим танцем танго играл. Пусть хоть подряд, но играл, потому что для баяниста вообще начальства нет. Так было и на этот раз.

Колька поднялся лениво и пошел прямо к Ленке.

— Прошу, — сказал и взял Ленку за локоть.

— В другой раз, — ответила Ленка, освобождаясь. — Я с Давидом иду.

Давид Султанов, азербайджанец, приехал в Купавину по назначению из Москвы работать по железнодорожному строительству всего недели три назад. Высокий, красивый, вежливый. А костюма такого, серого в дорожку, как у него, даже в магазинах никто не видел. На заказ, говорили, сшитый был. И танцевал Давид лучше всех парней.

Ленка с ним и пошла.

У Кольки лицо скривилось от злости.

— Пожалуйста, — осклабился он и, хмыкнув, вышел из зала.

У парней, сидевших на завалине клуба, Колька выпил полстакана одеколона, зажевал луковкой, утерся рукавом — и снова в зал. На следующее танго, пошатываясь, опять направился к Ленке, глядя на нее в упор красными глазами. Ленка побледнела, огляделась мельком, но Давида не было.

— Теперь моя очередь, — ощерился Колька, пытаясь изобразить улыбку.

— Очереди никакой нет, — попробовала отговориться Ленка. — Устала только…

Она даже улыбнулась Кольке.

— Ничего, — протянул он и, как в первый раз, взял ее за руку.

— Нет, нет! — отдернула она руку.

— Брезгаешь?

В зале притихли.

— Фу, какой-то гадостью несет от тебя, — поморщилась Ленка.

— Отвыкла от нашего брата рядового? — Колька скривил губы: — К командирам поближе…

Сразу не стало на Ленке лица: поняла, что последние слова услышали все. Мне, в стороне, и то холодно от них стало.

А Ленка!..

Она пригляделась к Кольке и сказала негромко, с сожалением:

— Какой подлец.

— Да ты не сердись! — нарочито громко куражился Колька. — Не гордый я. Пойдем помиримся… Неужто темного местечка не найдем?

— Уйди.

Но Колька кривлялся все больше.

— До бога высоко, до лейтенанта далеко. А я — вот он. С толку собьюсь, так ты поможешь. Ученая теперь…

— Животное!.. — прошептала Ленка.

Отойдя в сторону, она платочком вытерла руки, будто к чему грязному прикоснулась. Посмотрела на Кольку, как на прокаженного.

А он, пошатываясь на месте, проводил ее налитым взглядом, а потом тряхнул головой, хохотнул и деланно удивился:

— Отвергла, сука! — и, пьяно погрозив кому-то пальцем, заявил: — Но нет! Не будь я Колькой Бояркиным, ежели не уговорю! — И снова к Ленке: — Моя теперь очередь, Леночка!.. Ну, если в вагоне привыкла, то вон там, в тупике, стоит один отцепленный, с сеном. А?

И захохотал громко, нагло, довольный собой.

Появился Давид Султанов. Он не слышал ничего. Но, сверкнув быстрыми глазами, понял, что стряслось неладное, стал вплотную к бешеному Кольке.

— Что ты сказал?

— Чего? — Колька поднял на него блуждающий взгляд.

— Почему оскорбляешь девушек? Извинись!

— Ха! Иди-ка ты! — Колька выругался по-матерному. — Ферт московский.

И шагнул к выходу.

Давид, красный, как перец, проводил его угольным взглядом. Ему, инженеру, драться в клубе, конечно, нельзя было.

— Проводить вас, Лена? — справившись с собой, спросил Давид.

— Нет.

— Ну, тогда успокойтесь. Я так этого не оставлю. И будем танцевать.

— Нет.

И Ленка пошла из зала. Султанов двинулся следом, но возле дверей она остановила его.

— Не надо, — попросила, преодолевая волнение.

Я выскочил из клуба, пересек улицу и по другой стороне, на которой фонари не горели, обогнал Ленку.

Быстро, едва не срываясь на бег, Ленка шла по тротуару. В одной руке у нее белел платочек, а другую она прижала к груди, как будто рана там была. Не останавливаясь, смахивала платком слезы.

Рывком вошла она в свою калитку, вбежала на крыльцо и ждала, когда откроют. Прямая, вытянув шею, как лосиха, смотрела на станцию.

Там, протяжно загудев, отправлялся воинский.

А потом хлопнула дверь.

Я остался в темноте. Меня трясло как в лихорадке.

И вдруг я услышал пьяные голоса. Приближаясь, они на всю улицу горланили старую-старую песню:

Эх, ты, Ваня ты Ванек,
Эх, куда ты,
Не ходил бы ты, Ванек,
Во солдаты…

Голоса захлебывались, а потом вразнобой начинали песню откуда попало: