Ицик Мангер - Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво

• Название: Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво
• Автор: Ицик Мангер
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-89091-377-7

Ицик Мангер (1902–1969) — крупнейший еврейский поэт, писавший на идише. Родился в Коломые (Галиция), детство провел в Черновцах, затем жил в Яссах, Бухаресте, Варшаве, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Умер в Израиле, куда переехал незадолго до смерти.

Мангер, последний романтический поэт старой Европы, снабдил свой единственный роман «Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво» подзаголовком «Книга рая», видя в нем первую часть будущей трилогии. Роман был написан в 1939 г., перед самым началом Второй мировой войны. Книга вышла в свет в Варшаве за неделю до того, как немецкие бомбы упали на город. «Изгнание из рая» стало уже не завязкой романа, а свершившимся фактом истории. Две другие части написаны не были: подзаголовок стал заголовком. «Книга рая» — единственный в своем роде библейский ироикомический роман: он совмещает в себе традиции апокрифов, философской сатиры XVIII в. в духе «Путешествий Гулливера» и польского предвоенного кабаре.

---

Я лег обратно в колыбельку. Я слышал только, как дверь со скрипом отворилась и гости простились с отцом. Глаза у меня стали слипаться, я уснул.

Во сне я снова пережил ночь в имении царя Давида, снова увидел своего друга Писунчика и услышал чудесные песни Лейбеле-пастуха. И в этом же сне я рассказывал раввину, даяну и богачу реб Мэхлу Гурвицу о моих удивительных приключениях в раю.

IX. Ужасное происшествие с Шорабором

Я проспал весь день. Все ходили на цыпочках, чтобы, не дай Бог, не разбудить меня. Папа боялся поднять голову, не говоря уж о том, чтобы открыть рот. Как тень слонялся он по дому. Мама внимательно следила, чтобы не потревожили мой сон.

К вечеру я проснулся. В комнате было почти темно. В углу стоял мой папа и молился.

Я протер глаза, сладко зевнул и подозвал маму к моей колыбельке:

— Мама, будь так добра, покорми меня, у меня целый день капли молока во рту не было. Ты же знаешь, когда я сплю, я не ем.

Моя мама не заставила себя просить, она сразу же дала мне грудь, ласкала и целовала меня, как это в обычае у всех мам.

— Замучили они тебя, кадиш ты мой. Слыхано ли, чтобы взрослые люди не давали спать грудному ребенку? Целую ночь он должен им рассказывать истории о рае. А во всем, — она повернулась к папе, который уже закончил молиться, — а во всем ты виноват, недотепа. И это называется отец? Камень ты, басурман ты, а не отец.

Папа побледнел. Именно сейчас он был меньше всего готов к такому разносу. Но он ничего не ответил, как будто речь шла не о нем.

Я вступился за папу. Я попросил маму:

— Оставь папу в покое, мама. Он ни в чем не виноват. Я сам попросил позвать людей, чтобы рассказать им, как выглядит рай. Завтра вечером, даст Бог, они снова придут, и я снова буду рассказывать.

Я опять уснул. У меня даже не было сил сказать маме «спокойной ночи», так я устал. Что мне этой ночью снилось, я точно не помню, а о том, что я не помню в точности, я рассказывать не хочу.

Утром, когда я проснулся, комната уже была залита солнцем. Мамы в комнате не было. Она ушла доить козу. На окне грелась наша кошка.

— Мици, Мици! — позвал я кошку.

Она спрыгнула с окна и забралась в мою колыбельку. Кошка вылизала мне глаза, и я почувствовал себя будто заново родившимся.

День прошел без особых происшествий. Пообедали. После полудня папа прилег вздремнуть. Мама поболтала с соседками на улице. Я поиграл с красной пуговицей на одеяле.

Вечером отец, как обычно, ушел в синагогу. На этот раз он там не мешкал и быстро вернулся домой.

На ужин была рисовая каша с молоком. Вскоре раввин, даян и богач уже говорили нам «добрый вечер».

Они уселись за стол. Раввин еще больше поседел с прошлой ночи, даян — еще больше похудел. Только богач Мэхл Гурвиц держался как ни в чем не бывало. Он сверкал своим золотом, кивал головой и на все, что слышал, говорил по-немецки «зондербар».

Я сел напротив раввина. На столе горела лампа. Мама занавесила окно. Все были готовы слушать.

Мама, которая, как обычно, стояла в дверях, приложила руку к сердцу и сказала мне:

— Не усердствуй, сокровище мое, а то устанешь. Отдыхай. Чай, не на пожар, не дай Бог, нечего тебе торопиться. Проголодаешься, скажи мне, я дам тебе молока.

Моя мама, дай Бог ей здоровья, беспокоилась обо мне. Берегла меня как зеницу ока.

Я подпер голову руками и начал рассказывать. Все за столом притихли. Можно было услышать, как у каждого стучит сердце.

— Я, как вы помните, — рассказывал я, — расстался с моим другом Писунчиком. Он полетел к себе домой. Я — к себе. Я так устал, что еле держался на ногах. Крылья от усталости были как свинцовые. Еле-еле я доплелся до дома.

Я упал на кровать и уснул. В моем сне смешались царь Давид, Вирсавия, Ависага, русалки, царь Саул, знахарка Гнендл. Все то, что я пережил в имении царя Давида, только в беспорядке. События и образы так перепутались, что сон был еще большим кошмаром, чем явь.

Около четырех часов пополудни я проснулся. Я вымылся, перекусил и сразу же полетел к своему другу Писунчику.

Мой друг Писунчик еще спал. Я сидел в мастерской и ждал, пока он проснется. Папа Писунчика, портняжка Шлойме-Залмен, стоял перед большим столом с сантиметром на шее и кусочком мела в руке. Он размечал крылья, которые ему отдали в починку.

За верстаком сидели двое ангелов-подмастерьев, Берл и Сёмка. Оба были погружены в свою работу. Иглы так и летали в их руках. Я попробовал сосчитать, сколько стежков в минуту делает каждый из них, и не смог. Все время сбивался.

Мама Писунчика, ангелица Хана-Двойра вышла из спальни. Она подсела ко мне и попыталась разузнать у меня, где мы, то есть я и Писунчик, пропадали. Она уже было решила, что с нами Бог знает что случилось. Она уже хотела идти в райскую полицию требовать, чтобы нас искали.

Я не знал, могу ли я рассказать правду. Я забыл обсудить это с моим другом Писунчиком.

Некоторое время я сидел в нерешительности, сомневаясь: говорить или не говорить? В конце концов я решил, что не обязан рассказывать ей правду. Если Писунчик захочет, он сам расскажет.

Я прикинулся дурачком. Сказал ей, что не видел моего друга Писунчика по крайней мере три дня и теперь пришел узнать, не заболел ли он, не дай Бог.

— Заболел! — ангелица Хана-Двойра всплеснула обеими руками. — Да чтоб моим врагам заболеть. Еще мне не хватало, чтоб Писунчик заболел. Горе мне с ним!

Она снова попыталась что-то разузнать, но, когда увидела, что я стою на своем, что я ни сном ни духом, покачала головой и ушла в спальню.

Папа Писунчика уже закончил разметку крыльев, Сёмка сделал намётку, и крылья были готовы к примерке.

Потом папа Писунчика улетел к ангелу Куне-Хензелу, мельнику, примерять крылья. Чуть только он вышел за порог, Сёмка запел:

Ой, ангелы, бросьте вы эту любовь,
Вам только любви не хватает.
Клянусь, лучше всех живется тому,
Кто в эту любовь не играет.

Любовь для влюбленного просто чума:
Он слезы с утра проливает,
Любовь целый день его сводит с ума
И ночью покоя лишает.

И ангел Берл, второй подмастерье, который был на ножах с Сёмкой, на этот раз поддержал своего соперника. Он загорланил во весь голос:

Вот счастье блеснет, точно в небе звезда,
Как птичка весной распевает,
Но звездочка гаснет к утру без следа,
А птичка на юг улетает.

Ой, ангелы, бросьте вы эту любовь,
Пусть к черту она улетает.
Клянусь, кто сумеет о ней позабыть,
Тому в тот же миг полегчает.

На меня эта песня нагнала тоску. Я вспомнил ту лунную ночь, когда видел, как эти влюбленные подмастерья встретились на тротуаре. Они, конечно, не знают, что я их видел и слышал их разговор, подумал я. И все-таки у меня не стало легче на сердце.

Из спальни стала подпевать сестра Писунчика Этл, красавица с розовыми крыльями. Она, кажется, была несогласна с назиданием двух несчастных влюбленных. Ее песня звучала увереннее. Ее голос был нежен:

Мой миленький, мой драгоценный,
Ко мне приходил ты в сне,
Дарил золотое колечко
На память на вечную мне.

Колечко твое золотое
На пальчик надену скорей,
Его покажу я подруге,
Скажу я подруге моей:

«Мой ангел купил мне колечко,
Ах, ради его светлых глаз,
Лишь только бы мать отпустила,
К нему б улетела тотчас.

К нему бы тотчас улетела
И с ним провела целый век,
Пока мои черные косы
Не станут белее, чем снег».

«Поди узнай, кто из них прав, — подумал я. — Эти утверждают одно, сестра Писунчика — другое. Когда стану большим, — решил я, — тогда и разберусь».

Сёмка глубоко вздохнул. Он вспомнил о дочке райского лавочника, и у него защемило сердце. Я сам видел, как слеза скатилась из его глаз на перелицованные крылья.

Берл позавидовал слезе своего конкурента. Он стал думать о дочке райского лавочника и щурить глаза, пока ему тоже не удалось выдавить слезу.

Он бросил победоносный взгляд на Сёмку. Его взгляд говорил: «Что, думаешь только ты можешь принести слезную жертву дочке райского лавочника? Нетушки».

Сёмку эту рассердило. Он опустил голову, еще быстрее замахал иглой и запел:

Надо мною посмеялась ты, сердечко,
Злую шутку сыграла ты со мной,
И теперь не найду себе местечка
И брожу по улице ночной.

И луна, и звездочек тыщи
Мне приносят от тебя привет,
До тебя, как до звезды, не дотянуться,
Жизнь отдал бы за тебя, мой свет.

Берл отошел от верстака. Сёмкина песня раздражала его. Он почувствовал, что если Сёмка споет еще один куплет, то он, Берл, за себя не отвечает. Схватит утюг и размозжит ему голову.