Ицик Мангер - Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво

• Название: Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво
• Автор: Ицик Мангер
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-89091-377-7

Ицик Мангер (1902–1969) — крупнейший еврейский поэт, писавший на идише. Родился в Коломые (Галиция), детство провел в Черновцах, затем жил в Яссах, Бухаресте, Варшаве, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Умер в Израиле, куда переехал незадолго до смерти.

Мангер, последний романтический поэт старой Европы, снабдил свой единственный роман «Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво» подзаголовком «Книга рая», видя в нем первую часть будущей трилогии. Роман был написан в 1939 г., перед самым началом Второй мировой войны. Книга вышла в свет в Варшаве за неделю до того, как немецкие бомбы упали на город. «Изгнание из рая» стало уже не завязкой романа, а свершившимся фактом истории. Две другие части написаны не были: подзаголовок стал заголовком. «Книга рая» — единственный в своем роде библейский ироикомический роман: он совмещает в себе традиции апокрифов, философской сатиры XVIII в. в духе «Путешествий Гулливера» и польского предвоенного кабаре.

---

Я дернул моего друга Писунчика за правое крыло.

— Хорошее письмо, Писунчик. Умеет Фроим-солдат писать письма, что скажешь, Писунчик, а?

Писунчик не ответил.

Лейбеле тихонько свистнул:

— Пошли, братцы, пора!

Мы направились к реке. Я все время оглядывался. Две подруги все еще сидели на лавочке. Одна с письмом, другая без письма. Тоска одной имела адрес: рядовой Фроим, граница с турецким раем. Тоска другой искала адрес. Может быть, когда-нибудь она этот адрес найдет.

— Не надо, наверное, было подслушивать, — сказал я, — боюсь, мы взяли на себя большой грех.

— А? Ты что-то сказал, Шмуэл-Аба? Что ты говоришь? — будто проснулся мой друг Писунчик.

— Я ничего не сказал, Писунчик. Тебе померещилось, будто я что-то сказал.

Я вдруг почувствовал, что грех в такой момент говорить о грехе.

Мы пошли дальше. Лейбеле-пастух первым. Мы за ним.

— Шмуэл-Аба!

— А? Ты звал меня, Писунчик?

— Я? Тебе почудилось, Шмуэл-Аба.

— Может, это ты Лейбеле? Ты окликнул меня?

— Ты что, спишь, Шмуэл-Аба? — Лейбеле удивленно посмотрел на меня.

Кто же все-таки меня окликнул? — подумал я. Я ведь слышал, как меня окликнули.

Наверное, мне все-таки померещилось. Нет, мне все-таки померещилось, решил я.

Я тогда не знал, что бывает в раю такая тишина, которая окликает тебя, чтобы ты ее услышал.

Мы услышали шум реки и зашагали быстрее. Шум приближался.

Большие часы на башне дворца царя Давида стали бить. Я считал: один, два, три, четыре..

— Десять, десять часов, — сказал мой друг Писунчик.

— У нас есть почти два часа на реку, — заметил Лейбеле-пастух, — ровно в двенадцать мы должны быть у дворца. Это начинается в двенадцать.

— Что? — спросили мы, я и мой друг Писунчик.

— Сами скоро увидите, — улыбнулся Лейбеле. Его улыбка длилась всего мгновение.

Мы подошли к реке. Как серебряная лента, вилась она и чуть ли не слепила глаза.

Мы присели на берегу. Никто не произнес ни слова. Только река бормотала.

Я опустил ногу в воду. Вода была холодной и прозрачной. Мой друг Писунчик бросил камешек.

— Что ты наделал! — Лейбеле-пастух в испуге схватил Писунчика за руку.

Но было поздно, камешек, который мой друг Писунчик бросил в реку, разбудил русалку Соре-Гитл, и та всплыла из глубины. Ее волосы были спутаны, глаза заспаны.

— Кто бросил камень? — спросила она. — Кто разбудил меня?

— Я! — ответил Писунчик. — Я не нарочно.

Русалка Соре-Гитл была старой девой. Она страдала бессонницей и поэтому, прежде чем лечь спать, всегда принимала снотворное.

— За то, что ты меня разбудил, — сказала она моему другу Писунчику, — будешь моим женихом.

Писунчик побелел как мел, у него зуб на зуб не попадал, его счастье, что Лейбеле-пастух вмешался.

— На кой черт тебе жених, Соре-Гитл? — спросил он русалку. — Столько лет обходилась без жениха и дальше обойдешься.

Русалка чуть не плакала:

— И как же я теперь засну? Последний порошок приняла, а райская аптека закрыта. Как же я засну?

— Глупости ты говоришь, Соре-Гитл. Чтобы заснуть, тебе жених не нужен. Сейчас ты у меня и так заснешь.

Лейбеле замяукал как кот. Он подал нам знак, и мы устроили такой кошачий концерт, что русалка вся аж позеленела и пожелтела. Она схватилась руками за голову и завопила не своим голосом. Но мы не останавливались до тех пор, пока она не скрылась под водой, ругая нас на чем свет стоит.

— А теперь деру! — сказал Лейбеле.

Мы расправили крылья и полетели стрелой.

— Ты спас мне жизнь, — сказал Писунчик Лейбеле. — Лучше уж быть пажом царя Давида, чем женихом этой уродины.

— Откуда ты знал, Лейбеле, — спросил я, — откуда ты знал, что русалка не выносит мяуканья?

— Это хорошая история, только короткая, — начал Лейбеле. — Когда-то у русалки был жених. Тьфу, что я говорю!.. Ну, сватали ей одного. Жених пришел в гости, вмешалась кошка, и все пошло прахом.

— Что значит вмешалась кошка и все пошло прахом? Объясни.

— Что тут объяснять? Когда они, эта парочка то есть, сидели в комнате и разговаривали, кошка опрокинула горшок сметаны на жениха. Он разозлился, назвал русалку «дурой несчастной» и больше не хотел о ней слышать. С тех пор она сидит в девках, страдает бессонницей и чуть только заслышит «мяу», готова утопиться.

Мой друг Писунчик возблагодарил Бога за свое спасение. Он все еще был белее мела. Никак не мог прийти в себя.

Только когда шум реки смолк, Писунчик успокоился. Он трижды сплюнул:

— Чтоб ей повылазило, чтоб ее перекосило, чтоб ей пусто было!

Мы рассмеялись. Лейбеле чуть не задохнулся от смеха. Едва отдышался.

— На этот раз ты отделался легким испугом. В следующий раз будь начеку.

Мы стали спускаться. Было еще далеко до двенадцати, и мы не торопились.

Мы уселись на краю пашни. Лейбеле-пастух тихонько заиграл на дудочке. Писунчик задумался. А я считал звезды.

Я всегда любил считать звезды. Я считал их не для того, чтобы узнать, сколько звезд на небе. Мне просто нравилось считать.

Сколько мы так просидели на краю пашни, точно не скажу. Голос Лейбеле прервал мой счет и размышления Писунчика.

— Пошли, братцы! Пора идти.

Часть дороги мы прошли пешком, другую пролетели. Без семи минут двенадцать мы были перед дворцом царя Давида.

Мы спрятались за деревьями, растянулись на траве и стали ждать.

Семь минут тянулись как вечность.

VIII. Полночь в имении царя Давида

Лунные часы на башне царя Давида показали полночь. Мы лежали среди деревьев, затаив дыхание.

Что произойдет в полночный час в имении царя Давида? Это же час призраков, подумал я, не решаясь произнести ни слова.

Луна над нашими головами стала больше и серьезнее. Звезды — дальше и страшнее. Я слышал, как у моего друга Писунчика бьется сердце.

На балконе дворца царя Давида стояла арфа. Ветер все время пробовал поиграть на ней, но у него не получалось. Бывают же такие неумехи, подумал я. Сам-то царь — величайший мастер этого дела, жаль, что он спит, а то этот ветер-дилетант тренькает так, что уши вянут.

Вдруг стало тихо. Ветер где-то спрятался. На балконе появилась Вирсавия в дырявой ночной рубашке. Ее глаза были красны от слез. Кажется, она совсем не спала.

Какое-то время она прислушивалась к тишине, а когда увидела, что все во дворце уснуло, стала потихоньку спускаться по мраморной лестнице.

Босая, в дырявой ночной рубашке, стояла она на пустой площади перед дворцом. Я ее хорошо разглядел. Старая и некрасивая, лицо морщинистое. Даже ветер, уж на что непривередлив, и тот не хотел играть с ее рубашкой.

— Настоящая ведьма, — тихо сказал я.

— Кода-то она была юной и прекрасной, — заметил ангел Лейбеле, — теперь она стара. Зато все душеспасительные книги знает наизусть.

— Ага, — отозвался Писунчик, — ага, понятно, она встала, чтобы прочесть полуночную молитву.

— Дело не в этом, — сказал Лейбеле, — она, конечно, благочестива, но понимаешь, баба остается бабой. Как пронюхает, что Ависага у царя, так не может уснуть. Она очень любит царя Давида и поэтому ненавидит Ависагу. Готова ее в ложке воды утопить.

— Ага, понятно! — сказал я, все еще не понимая, зачем она, Вирсавия то есть, поднялась ровно к полуночной молитве и босая, в ночной рубашке, стоит посреди пустой площади.

— Ей от этого легче? — спросил я Лейбеле-пастуха.

— Она, наверное, сегодня договорилась встретиться со знахаркой. Когда бедная Вирсавия видит, что ее набожность уступает красоте Ависаги, она просит знахарку дать ей снадобье, чтобы отвоевать сердце своего возлюбленного царя.

— И знахаркины снадобья ей как-нибудь помогают? — спросил Писунчик, не сводя глаз с толстой бабы в ночной рубашке.

— Как мертвому припарки, — прошептал Лейбеле, — но она не сдается. Она все еще верит, что знахарка найдет для нее такие зелья, которые ей помогут.

Вирсавия стояла как вкопанная, даже не моргала. Вдруг она вздрогнула. Мы услышали, как она шепотом зовет:

— Гнендл! Гнендл, где ты?

Никто не отозвался.

Вирсавия занервничала, сделала несколько шагов и позвала громче:

— Гнендл, где ты, черт побери?

— Тут я, госпожа, тут я, тут.

Мы увидели хромую старуху в турецкой шали. Хромая знахарка приблизилась к Вирсавии.

— Я чуть не простыла, Гнендл. Где ты была?

Старая знахарка ничего не ответила. Она взяла Вирсавию за руку и повела ее к садовой скамейке перед дворцом. Вирсавия уселась на скамейку, старуха — у ног Вирсавии.

— Тяжко тебе, доченька? — спросила старуха, и гнилой зуб, единственный обитатель ее рта, на мгновение увидел сияние луны.

— Ой, Боже ж ты мой! — вздохнула Вирсавия. — Помоги, бабуленька, не вынесу я этого. Сердце разорвется.

— Девка все еще у него, Вирсавия?