Лариса Кравченко - Пейзаж с эвкалиптами

• Название: Пейзаж с эвкалиптами
• Автор: Лариса Кравченко
• Издательство: Новосибирское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988

Романы о русских людях, в начале века волей обстоятельств оказавшихся вне Родины; о судьбе целого поколения русских эмигрантов. В центре — образ нашей современницы Елены Савчук. В первой части дилогии перед читателем проходят ее детство и юность в Харбине, долгожданное возвращение в Советский Союз в 50-е годы. Вторая часть — поездка уже взрослой героини в Австралию к родным, к тем, кто 30 лет назад, став перед выбором, выбрал «заокеанский рай».

Счастье обретения Родины, чувство неразрывной слитности с ее судьбой, осознание своего дочернего долга перед ней — таков лейтмотив романов.

---

От Владивостока Савчук шел с изыскательской партией на Никольск-Уссурийский, копал шурфы и носил рейки поначалу, а затем, видимо, постигал и кое-что большее в дорожно-строительной профессии цепким своим мужицким умом. В городе Уссурийске встретил он в городском саду Марусю — барышню с толстой косой, кружевной воротничок вокруг тоненькой шейки, завитки темно-русые на висках (смотри семейную фотографию), а глаза продолговатые и золотисто-карие, как у тигренка, что привезла партия из тайги. По-видимому, и в те времена бывали внезапная любовь и отъезд на трассу из родительского дома, как во времена нашего БАМа. Одним словом, Савчук женился и увез Марусю на тот очередной будущий разъезд, где тоже тогда ничего еще не было, кроме сопок и бараков. Там родился первый сын — Константин.

А потом партию повернули на запад, на КВЖД. И ничего, практически, не изменилось для Савчука — те же распадки в зарослях ореха и лимонника, тот же пьянящий запах зелени и саранки красные в травах, и речушки каменистые, стеклянной чистоты, через которые нужно вести мостовые переходы и скальные прижимы, по которым невозможно проложить линию. И даже местные жители, звероловы и искатели женьшеня, похожи — скуластые и желто-смуглые лица (как у арсеньевского Дерсу Узала), только теперь они назывались маньчжурами.

Савчук дошел с изыскателями до Харбина, там партию отправили на юг, на Порт-Артур, а он остался на строительстве дороги, на тех самых перегонах под Мулином, где проходил с партией. И это была эпоха, когда еще тигры запросто ходили по тайге, на разъезды нападали хунхузы (так и назывался один, где их обстреляли однажды, — «Засада»), и на этот случай на станции стоял наготове шест с пучком соломы и бутылкой керосина — если шест загорался сигналом среди ночи, Маруся хватала в охапку Константина и Валерию и бежала с другими женами путейцев в здание депо — отсиживаться, пока отобьют хунхузов. Слово «хунхуз» происходило якобы от понятия «красная борода», и, по ходившей версии, они действовали по принципу Робин Гуда — грабили богатых и осчастливливали бедных, но как оно было на самом деле — в ночной стрельбе — не разберешь. (Охраняли дорогу части Заамурской стражи, и где-то на другом участке дороги, в гарнизоне под Куанченцзы, в другой семье уже росла девочка, которая станет потом женой Константина).

Дорога отстроилась и начала работать, и, видимо, Савчук уже знал кое-что в те годы и умел, если получил должность дорожного мастера и свой участок на станции Ханьдаохэцзы. И была молодость и зрелость, и был красивейший угол земли — поселок на склоне сопки, увенчанный скалой, похожей на голову Наполеона в треуголке, и река внизу, в зеленой от ивняка пойме, с каменными плитами на быстрине, где грели на солнце свои животы ребятишки и удили рыбешку. И были еще дети — Максим, Алексей, Лидия. И была, конечно, казенная квартира в красно-кирпичном доме, той типовой кавежедековской постройки, что стояли по всей полосе отчуждения от Отпора до Гродеково, и где было все для жизни русского человека — погреб-ледник во дворе и сараи-коровники и, конечно, веранда, на которой при медлительных маньчжурских закатах можно было пить чай с вареньем из всего ягодного, растущего рядом в тайге и малино-смородиновых палисадниках.

Савчук никогда не думал, что он живет фактически за границей — настолько кругом было много своих — машинистов и служащих дистанции, и Дорога возила их, не ощущая границы, в Никольск-Уссурийский, где учились в гимназии дети, в гости к родне во Владивосток и на заимку под Шкотово. И то, что произошло в России в семнадцатом году, дошло сюда поначалу таким слабым отголоском, что не обеспокоило переменой жизни. Изменялось управление Дороги. Хорвата сменил Остроумов, но поезда ходили исправно, возили грузы и пассажиров, и жалованье служащим выдавалось так же. Правда, были митинги и красные флаги. Савчук — уже солидный мужик и человек рабочий — о царском правительстве не сожалел нисколько, а о большевиках просто не знал ничего, кто такие? Руки есть — работа будет, а семья порядочная — пятеро детей! И если бы сказал тогда кто-нибудь, что нужно бросать все и немедленно — пока граница открыта, потому что Дорога с двадцать четвертого года стала советско-китайской и продолжала так же возить и работать, — немедленно забирать семью и перебираться на ту сторону, иначе он весь род свой обречет на вечную эмиграцию, он просто не понял бы. Зачем и куда? На Черниговщине ни одной родной души, ни кола, ни двора, а здесь — дом — в казенной квартире…

Теперь на Дорогу приезжало начальство, командированное из Советской России. Порядок панели — строили и красили. Появились на улицах комсомольцы, который пели — «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка». А сам Савчук уже выходил на пенсию, старший сын учился в Харбинском политехническом, дети кончали школу… И был город Харбин, странный, не похожий на другие города мира.

И тут, собственно говоря, в конце двадцатых годов, выплывает из-за черты горизонта «золотая земля» — Австралия. Там живет дядька, бежавший из Владивостока в двадцать нервом, когда Красная Армия «на Тихом океане свой закончила поход». У него ферма и, конечно, нужны родственные рабочие руки. А что делать младшим сыновьям в Харбине, захлестнутом безработной толпой свалившихся в Маньчжурию колчаковцев? А почему бы и нет? Можно же вернуться, если что — Дорога работает, словно последний кровеносный сосуд с Россией, несет живой ток крови и пульсирует. Можно еще что-то думать и выбирать…

А потом захватят Маньчжурию в тридцать втором японцы, и Дорога перейдет в их руки. Тех, кто был командирован и кто имел советские паспорта, вывезет эшелонами Советская власть на родину, а все прочие, даже никогда не бежавшие и не воевавшие с Советской властью, останутся на веки вечные за кордоном, в одну кучу сваленные с остатками разбитой белой армии и прочими враждебными беженцами. И останутся до конца жизни под одной вывеской эмигрантов.

В тридцатом году уедут к братьям в Брисбен Лида и Валерия, в тридцать девятом — дедушка и бабушка Савчук, только дед Савчук не увидит Австралии, он умрет от сердечного приступа и останется лежать на крохотной корейской станции один-одинешенек, южнее того стыка трех границ — русской, маньчжурской и корейской, где повернула когда-то их партия на изыскания КВЖД. Далеко но отпустила его от себя земля, в которую вложил он труд свой без остатка.

А что стало с теми, младшими, детьми на золотоносной земле Австралии? Во всяком случае, тоже труд (рубили сахарный тростник и корчевали заросли), достаточно тяжкий, под вечным солнцем и изнурительный от сознания — только бы зацепиться, удержаться, накопить, чтобы стоило задуматься: а может быть, лучше, если бы это были Турксиб или Днепрогэс? Если уж пот и кровь, то — на свою землю!

Дядя Алексей рассказывал: «Был со мной забавный случай…» в скитаниях по «кантри»[6] они с приятелем попросились переночевать на чужую ферму. Их пустили в пустой сарай, где были сложены на зиму мешки из-под шерсти. И они спали на этих мешках, и что-то ему было всю ночь неудобно, а приятель сказал, что ему тоже — неудобно. А утром обнаружили: под мешками семейство змей. Они лежали свернувшись, похожие на велосипедные покрышки, и были довольно несимпатичны, если знать, что от их укуса овца издыхает в течение часа. А если бы тем тоже показалось неудобным спать и они вылезли посмотреть, кто им мешает?

Этих змей всех видов, живущих в Австралии, она видела, когда ездила с дядей Максимом и сестрой Наталией на север от Брисбена на ананасные плантации.

…Наталия свернула с шоссе, притормозила перед входом в питомник, дядя Максим купил билеты и проспекты, и они прошли мимо киоска с сувенирами и живыми белыми попугаями на жердочках в просторный зеленый парк, состоящий, как принято в Австралии, из зеленых лужаек и отдельно стоящих деревьев. Наверное, австралийцы столько усилий потратили в прошлых своих поколениях на расчистку зарослей, что теперь глаз радует им только прозрачный ухоженный парк — никакой гущины.

Змеи лежали каждая в своем собственном каменном вольере с деревьями, камнями и озерками, но достаточно низком, чтобы можно было переползти и ближе познакомиться с посетителями. Наталия переводила названия — где черноголовый питон, а где тигровая змея. Они грелись на солнце, невозмутимо свернутые в клубки или вытянутые, поблескивающие бусинками глаз, с пятнистыми, растительных расцветок телами, мощными, гибкими и смертоносными. И, стоя перед этими презрительно невозмутимыми громадинами, можно было догадаться, сколько же неприятностей они доставили не привыкшим к такой живности в своей аккуратной Англии первым поселенцам Австралии, да и братьям Савчук в частности. Оказывается, перед тем, как рубить тростник, его поджигают у корня, тростнику не будет ничего, а все постороннее сгорит, и змеи выходят оттуда, пластами переползая через дороги.