Борис Леонов - Солдаты мира

• Название: Солдаты мира
• Автор: Борис Леонов
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: О войне
• Год: 1985

Сборник составляют созданные в последние годы повести о современной армии, о солдатах и офицерах 70—80-х годов, несущих службу в различных родах войск: матросах со сторожевого катера и современном пехотинце, разведчиках-десантниках и бойцах, в трудных условиях выполняющих свой интернациональный долг в Афганистане. Вместе с тем произведения эти едины в главном, в своем идейно-художественном пафосе: служба защитников Родины в наши дни является закономерным и органичным продолжением героических традиций нашей армии.

В повестях прослеживается нравственное становление личности, идейное, гражданское возмужание юноши-солдата, а также показано, как в решающих обстоятельствах проверяются служебные и человеческие качества офицера. Адресованный массовому, прежде всего молодому, читателю сборник показывает неразрывную связь нашей армии с народом, формирование у молодого человека наших дней действенного, активного патриотизма.

---

Ребята из хозвзвода замучились подбирать рядовому Фомину хебе и шинель: все висело на нем, как на огородном пугале. Сбитый с толку хохотом тех, кто удачно экипировался, Колька досадливо краснел и злился: понятное дело, до армии щегольнуть, покрасоваться перед девчонками, а тут какой может быть форс? Перед кем воображать? Плевать ему с высокого дерева на то, что мотня у штанов на голенища сапог виснет. Лишь бы тепло было. А вот тепла-то как раз и не было. Ему казалось, что в этой забайкальской глуши никакая живность и слыхом не слыхала о солнышке, о лете. Поэтому и рассказы дембелей об июльском сорокаградусном пекле в здешних местах он считал хитрым трепом. До столовой было рукой подать, но пока они шли, строились и перестраивались, гимнастерки становились жесткими, как рогожа, а пальцы дубенели. Больше всего Колька боялся простудиться — схватить грипп или не дай бог насморк: позору не оберешься, вконец засмеют, как вон того длинноногого с высшим образованием. Этот уже точный кандидат в сачки. Ребята поговаривают, что и грудь-то у него не болит, набрехал он все старшине. Хитер брат. Правда, Колька особенно не верил этому, по глазам видел, что парень искренне мучается, но, к стыду своему, выслушивал злоязычину с подленькой приятностью, которую не мог от себя прогнать. Парнишка этот еще на станции, перед отправкой, ему заприметился. Он стоял рядом с высоким строгим мужчиной в серой шляпе, который сухо и устало ронял заковыристые слова и все время чем-то тяготился, словно хотел поскорее уйти.

В поезде парень вел себя чудно: припал к окошку, слова из него клещами не вытащишь. К нему беспрестанно лезли с подковырками, но он лишь грустно усмехался и следил за каждым, как за надоедливой букашкой. Многих ребят это раздражало, особенно Юрку Сомова, который тоже учился в институте, но был вытурен за шалопайство. Юрка то и дело придирался к Родиону, словно пытался доказать ему, что и он не лыком шит, но у Родиона от этого только скучней лицо делалась. Колька втайне завидовал ему: ишь какой гордый, сукин сын, на кривой козе не объедешь. Видать, есть от чего ему быть таким. А может, думы такие тяжкие свербят ему голову? Вот уж книг-то, наверно, перещелкал. Колька не знал, куда глаза спрятать, когда натыкался на тоскливо-насмешливый взгляд парня, — хоть бы не вздумал заговорить с ним, а то и вовсе дураком выведет. До этого Кольке начхать было, вислоухий он или премудрый за глаза у людей, да и не задумывался над такой блажью, а тут вдруг страшно стало, что за медный лоб могут посчитать, — уж и так ни одно его слово в расчет не берут. Конечно, будь он в плечах пошире и рожей побойчей, может, и брали бы, а так ведь каждый зубоскалит над ним. А чем он хуже их?

У Кольки никогда не было определенного мнения о чужих и близких людях. Не потому, что он был равнодушен к ним. Просто он не ставил своей целью понять того или другого человека, так как чувствовал, что не сможет это сделать точно, да и не видел в этом никакой необходимости. Добро он воспринимал только глазами и сердцем, как само собой разумеющуюся истину жизни, и оттого в добре разбирался не больше, чем во зле. Зло он считал случайностью и потому, что оно редко попадало в него, и потому, что умом не умел долго задерживаться на своих несчастьях и не придавал им большого значения.

Колька плохо знал себя. Он не любил сосредоточиваться на одном чувстве, и поэтому его всегда тянуло к людям, с которыми становилось легко и уютно. Одиночество не доставляло ему наслаждения: ведь он не был тщеславен. Оттого и странно ему казалось нежелание Родиона разговаривать с ребятами, быть рядом с ними. Колька тоже тосковал по дому, по деревне. С радостной нежностью он прикипел к своим односельчанам — Мишке Сухову и Сергею Воронину. В свободное время они только и знали, что перемывать в памяти золотинки своей далекой родины: речку Волнушку, заросшую тальником и калиной; заячью поляну прямо за деревней в лесу; волчий овраг.

Однажды Колька заметил, что Родион внимательно прислушивается к их разговору, но без насмешки, а с грустной задумчивостью, словно молча собеседует с ними. Колька приумерил пыл и стал подбирать слова построже и поумнее — почему-то рядом с этим парнем он стыдился себя. Родион весело прицелился в Кольку и улыбнулся. Увидев, что Колька смутился, он досадливо встал и вышел из ленкомнаты.

Кольке стало очень неловко.

2

Сержант Бархатов любил утром понежиться в постели после команды дневального. Он иногда позволял себе такую роскошь, чтобы еще острее почувствовать сладость дембельской поры. Поэтому проводить физзарядку с карантином он с удовольствием препоручил ефрейтору Баранцеву — тот сам напрашивался. Родиона это сразу насторожило: не слишком ли часто ефрейтор предлагает свои услуги? Резкий бабий голосок Баранцева: «Карантин, стройся! Живо!» — до того злил Родиона, что ему хотелось показать ефрейтору кукиш.

Однажды на физзарядке, во время бега, Фомин вдруг остановился и пошел, не в силах закончить второй круг. Баранцев поманил его пальцем и закричал: «Почему сачкуете, товарищ солдат? Я приказываю бегом». — «Не могу. Мертвая точка в боку заколола», — буркнул Колька и слегка пригнул голову. Баранцев хотел для порядка осердиться, но вдруг испуганно замер: прищуренные от злости глаза рядового Цветкова уже в который раз сбивали его на самом интересном месте. «В чем дело, Цветков? Чем вы недовольны? Уставом?» — осторожно спросил Баранцев. «Вами, товарищ ефрейтор, а не уставом», — тихо ответил Родион. «Я в твоем мнении не нуждаюсь. Ты еще службы не нюхал, а уже в защитники лезешь. Трудно в ученье — легко в бою. Надо сразу акклиматизироваться», — вспылил Баранцев.

После завтрака Бархатов подошел к Родиону и спросил:

— Из-за чего сыр-бор у тебя с Баранцевым? Требует объявить тебе наряд на картошку.

— Понятно, — усмехнулся Родион, и что-то радостное охватило его сердце: было нетрудно догадаться, что Бархатову понравилась эта стычка с Баранцевым.

— Честно говоря, но хочется мне тебя наказывать, — сказал Бархатов. — Не по нутру мне учитель географии. Парень он вроде культурный и вежливый, но страшно любит хоть в чем-то возвыситься над другими. Попробуй его заставь в туалете пол подмести или, не дай бог, унитазы почистить. На губу пойдет, но не станет пачкаться. Другим можно, а ему, видите ли, авторитет не позволяет. Или станет в позу этакого мудреца, учителя жизни, и начинает вразумлять нас, глупеньких наивных мальчиков. Хочет доказать, что диплом дуракам не выдается. Как будто он один сумел кончить институт. В первом дивизионе тоже есть двое парней с высшим. Один учитель истории, другой — инженер по лесу. Отличные ребята. Никогда не выделяют себя. А у этого как будто голубая кровь течет в жилах. Откуда спесь такая? Мать у него техничкой в школе работает, отец — зав. продовольственным складом. Я в личном деле прочитал. А нам хвастается, что мать у него — главный врач областной больницы, а отец — кандидат искусствоведения.

Родион вдруг с радостным облегчением рассмеялся и этим самым ловко перечеркнул свое неприятное смущение, которое хлынуло на него вместе с рассказом Бархатова. Каждое слово сержанта ехидной иголочкой впивалось и в него. Он чувствовал, что глупо и беспомощно краснеет, и Бархатов видит это и делает, наверное, какие-то свои, мальчишеские выводы.

— Слушай, сержант, брось меня на картошку, — улыбнулся Родион.

— Так у тебя же отец кандидат философских наук, а мать — артистка театра… — лукаво прищурился Бархатов. Он увидел, как помрачнело лицо Родиона, и понял, что, кажется, не туда заехал. — Майор Клыковский запретил мне бросать карантин на картошку, — поспешно добавил он. — Еще успеешь испытать это счастье.

На следующий день майор Клыковский вызвал Родиона в штаб. Майор сидел на низком подоконнике возле сейфа и густо дымил папиросой. Поодаль, за длинным столом, покрытым красной скатертью, восседал Баранцев, который, как только вошел Родион, пугливо выпрямился и придал позе дембельскую небрежность. Начальник штаба вдавил окурок в пепельницу и быстро ощупал Родиона цепким взглядом.

— Как служба, Цветков? — спросил он с настороженной улыбкой.

— Как и у всех, — ответил Родион и вопросительно взглянул в холодные глаза Баранцева.

— Скучаете по дому?

— Нет.

— Это плохо. Тоска по дому, по родине придает службе смысл. Вот Баранцев, наверно, скучает по своей работе, по ученикам. Я прав?

— Так точно, товарищ майор, — спохватился ефрейтор.

— Ему повезло. Он придумал себе утешения в жизни. У меня их нет, — неохотно бросил Родион.

— Что же у вас есть? — хитро прищурился начштаба.

— Муки совести, товарищ майор. Один поэт сказал: если даже и совести нету, муки совести все-таки есть, — усмехнулся Родион.

— Сколько же в вас бессознательного кокетства, рядовой Цветков! — рассмеялся начальник штаба и задумчиво посмотрел на Родиона.