Екатерина Шевченко - Похищение Ануки

• Название: Похищение Ануки
• Автор: Екатерина Шевченко
• Жанр: Русская классическая проза

---

Тогда Анука становилась на пододвинутый стул и дотрагивалась до тех завитушек, где она, на расстоянии нескольких шагов, видела странное существо, но где его и правда больше не было.

- Это продолжение ружья, - говорила мама.

- Где?

- Ну вот, видишь, вот, - мама проводила мысленную линию, прерываемую круглым стеклом механизма, но Анука не понимала - она теряла в дубовых листьях смысл узора.

Барометр клали на расстеленную по плюшевой скатерти газету и внимательно изучали гирлянды выпиленных листьев и желудей. Анука, хотя и проживала в одной комнате с домочадцами, жила несколько в ином мире, где никаких клопов не бывало.

Радио никогда не выключали, и вот днем наступало время, когда в тишине из приемника начинали вдруг раздаваться монотонные сухие щелчки, череда равномерных ударов. Слово "перерыв", которым взрослые называли это костяное постукивание, ничего не объясняло Ануке, она точно знала, что это стучит такой же, как на барометре, только другой, сухой и костлявый чертик.

Подоконники выглядели широкими, крапчатыми, напоминавшими орехи в окаменевшем щербете, края были кое?где оббиты, и Анука думала, что их уже откусили. Они были у лица.

В серебряную полоскательницу, стоявшую на одном из подоконников, бросали листики настенного численника и нитки; календарные странички были дедушкиными, а нитки мамиными.

Ануку безумило, что мама любит ее приливами, приливами, которые нисколько не зависят от самой Ануки, от ее послушания или непослушания. Она чувствовала, что мамой колышет какая?то гигантская, владеющая миром стихия, волны которой и правят ее нежностью, ее резкостью. Эта стихия была для Ануки закрыта, ибо она была стихией взрослого мира. Не зная ей имени, Анука догадывалась о ней как о стихии любовной. Она не ведала ее очертаний, но угадывала неимоверные размеры этого океана. Она не ревновала бы к нему маму, если бы та брала ее неизвестно куда, но куда?то с собой, но ее никогда не водили на эти берега, и Анука в слезах голосила, когда мама выскальзывала без повода.

Маму звали Зинаидой Михайловной. Она была очень, она была дивно, она была дико красива, и однажды Анука как будто пошатнулась, увидев ее в дверном проеме, выходившем на лестничную площадку. Они собрались гулять, и Зинаида Михайловна надумала, наверное, кому?то перед выходом позвонить, а чтобы Нука ей не мешала, попросила чуть?чуть подождать за порогом. Анука обреталась на лестнице, разглядывая неприятную, чуждую, с застрявшими в ней пушинками, сетку лифтовой шахты, сквозь которую просвечивали тросы. Когда наконец распахнулась их дверь, она вдруг, как впервые, увидела высокую и худую, стройную женщину душераздирающей красоты, с очень большим и тяжелым, в шелковой сетке, низко уложенным узлом скорее темных, чем светлых волос, одетую в сиреневый костюм.

Ануку потрясло, что это ее мама! Зинаида Михайловна была груст? на, и когда они шли в зоопарк, нервничала, - ей мешало, что Анука мнет ее шерстяной чернильно?сиреневый подол; Ануке же, наоборот, хотелось крепче сжимать юбку, следуя за золотой колесницей маминой красоты.

Однажды вечером, только уложив ее спать, Зинаида Михайловна в каком?то порыве подняла вдруг Ануку, поднесла к окну.

- Нуконька, салют! Только ты легла, и салют! - говорила она. Они жили на седьмом. Из незаклеенных окон дуло. Держать, наверное, было все?таки тяжело, и ее поставили на подоконник, на каменную полку над бездной. Анука ахнула от застекленной осенней ночи под ногами. Верхушки голых парковых деревьев грудились внизу и были темнее ночи, а в вышине, будто в раскатах грома, зелеными и гранатовыми слезами тек салют. Яркие капли из огненного стекла взлетали, озаряя черный простор, и округло катились вниз, но когда потухали, в воцарившейся тишине оставалось на небе уродство зубчатых борозд, похожее, как ей казалось, на следы, проложенные ящерами на слякоти у залива. Они шевелились, их раздувало ветром. Ануку поразило - как это взрослые не запрещают красоте смешиваться с уродством? По тому, как мама восторгалась будоражащим и печальным видом салюта, Анука догадывалась, что та не замечает исполосованного неба, хотя зазубренные эти дымы с каждым новым всплеском огней озарялись снова и снова.

Материя, из которой мама шила пальто, называлась ратин. Он был рытым. "Рыхлое горло", - говорил врач, он находил у Ануки внутри тот же ратиновый ворс.

Первая стихия, которая была сильней и выше Ануки, и которой она отдалась, была стихия болезни. Погрузившись в нее, она узнала ее печально?капельный вкус и покорилась ей, как чему?то на всю жизнь своему, чему?то такому, во что она положена, чему не перечат. Анука почувствовала свою телесность, слабость, свой женский род, а в болезни - закон и силу. Она согласилась болеть. Сначала Анука и болезнь только частями накладывались друг на друга, но позже они совпали, болезнь стала ее жизнью, а жизнь болезнью, но не настоящей, мнимой, и хотя болезни и были серьезными, они, будто с луковицы, всякий раз снимали с Ануки только верхнюю кожицу, открывая новую золотистую поверхность.

Зимними вечерами она улавливала чайным озером блюдца, будто зеркальцем, зажженную люстру. Эта люстра не устраивала Ануку, так она была старомодна и уязвимо смешна: три хрустальные лопасти свисали по бокам, образуя воздушный треугольник. Он был замкнут подвесками на тяжах; всего ниже спускалась круглая розетка; над ней бельведером размещались граненые и витые сосули. Бронза поднимала кверху глупые рожки. Люстра эта была, впрочем, очень невелика. Анука подтрунивала над ней, над ее старостью - как ей объясняли, еще свечной. Но чай перед сном морил Ануку и еще чем?то, кроме как скучным и желтым; он намекал на приоткрывание какой?то створы, но куда? Анука не понимала. Она только чувствовала, что вот так сидеть и засыпать было бы счастьем, если бы здесь кого?то хватало, но здесь кого?то как раз и не хватало. Потом, много лет спустя после тех пресненских вечеров, Анука сидела с мужем и сыном под той же люстрой, уже казавшейся ей милой и удобной, благополучно перевезенной в другую более или менее похожую комнату, сидела за чаем, глядела в блюдце на отраженье стеклянных огней и думала, что вот она теперь как будто и пребывает за воротцами заслонки, в топке счастья, но зато ей тут не хватает желания будущего, того желания, которым она жила прежде.

4 .

Кроме мамы, ее домочадцами были: бабушка, дедушка и тетя. Слоняясь по комнате

- днем иногда тихой (если не считать несмолкавшего, негромкого звука радио) и пустой, потому что бабушка часто бывала на кухне; дедушка собирал саквояж и уходил то в библиотеку, то на поиски обмена, а то вообще по Москве; Зинаида же Михайловна отправлялась на примерку, а тетя была поблизости на какой?то Капрановке, - слоняясь по комнате, Анука мыкалась и грустила. У полоскательницы (смотря по погоде, то ярко, то тускло сверкавшей на подоконнике) ее внимание останавливали оторванные листки численника с цифрами, среди которых попадались, когда она разгребала этот шуршащий архив, оттиски ярко?красного цвета. Бумажный листопад перемежался свитыми в колечки очесами вьющихся и послушных полуседых, но все?таки темных бабушкиных волос. Ануке мнилось: листки календаря могли на что?то пригодиться, что?то ей сказать, ведь перевернув иные, она замечала напечатанные столбиком, как печатают только стихи, слова, но их муравьиная мелочь была взрослой, и Ануке делалось скучно.

Она томилась оттого, что никого?никого не было. Никого?никого, кто мог бы с улицы заглянуть к ним в комнату - как жизнь вдруг заглядывает под прилавок церковной вечности полюбопытствовать, - чем там торгуют? Анука любила чужих.

Но не тут?то было. Чужие так редко входили... Но если уж они попадали в домашний круг, их присесты Анука помнила долго.

Когда кто?нибудь все?таки переступал порог комнаты, Анука хотела владеть этим гостем сама и одна - иногда до припадка. Ее обуревал восторг обладания. Ошалев от радости, если к маме вдруг наведывалась заказчица, Анука считала: "Раз я тоже тут живу, то она пришла и ко мне!" Получалось, она имеет право не отходить, обнимать за шею, целовать в щеки, стоять у стула, держать за руки, и слушать, и рассказывать. Анука влюблялась. Ее будоражила новая улыбчивая гостья, уделявшая ей внимание, душистое, как сирень. Часто ее чем?нибудь угощали и слушали, как она говорит взахлеб:

- Я хочу кататься на самокате, но это только мальчики катаются...

Ее п7ривечали, но потом исподволь и осторожно что?то изменялось, и Анука чутко ощущала наступление этого момента: кончались, как это называла бабушка, "тары?бары?растабары", близилось время примерки, Ануку пытались оттеснить, но ей не хотелось отдавать гостью.

- Ну она не даст, не даст!.. - делая точный прогноз, сокрушенно предрекала бабушка, понимая, что пахнет скандалом, что скорей всего и на сей раз придется прибегать...

Происходила громкая и мерзкая сцена оттаскивания: Зинаида Михайловна держала перед заказчицей помеченное силками, сметанное пальто, Анука цеплялась за гостью, с которой она только что заключила воздушные узы, а бабушка тянула за порог, на кухню.