Олеся Николаева - Любовные доказательства

• Название: Любовные доказательства
• Автор: Олеся Николаева
• Издательство: Вече
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-4444-0494-2

В сборник рассказов О. Николаевой вошли как новые, так и уже полюбившиеся всем истории.

Только пережив драмы и трагедии, потеряв близких или встретив настоящую любовь, мы начинаем понимать, что самое главное в этом мире не деньги или карьера, успех и красота, здоровье и богатство а люди — те, кто нам близок, те, кого мы мимолетно задеваем в транспорте, и даже те, кого мы считаем своими врагами. Ведь только в глазах другого человека мы можем по-настоящему разглядеть самих себя и обрести подлинное счастье…

---

— Сёма, — спокойно сказала Маня, вырывая из розетки телефонный шнур, — я думаю, вас не поймут. Против вас — факты. Смотрите, как бы вам самому не пришили дело, не приперли к стенке, не стали вымогать доллары. Вы же в бесправном государстве, Сёма! На что вы рассчитываете?

— Ничего, — ответил Сёма, вставая, — выкрутимся как-нибудь. Мы ведь не гордые. Можем и из гостиницы позвонить. Вот только возьмем документик из больницы и позвоним.

— Сёма, — твердо сказала Таня, — я очень за вас болела, пока вы боролись. Я думала: вот это настоящий мужчина, рыцарь. Но если вы заведете теперь на Крольчатникова дело, я вам руки не подам!

Вот это окончательно доконало Сёму. Ладно Маня — это понятно: женщина не первой, так сказать, свежести сражается за своего молодого мужа, выгораживает его. Самка защищает самца. А этой — что? Хорошо, сочувствует матери, поддерживает ее, входит в ее положение, но ведь должен быть этому какой-то предел! Сама-то с чем останется? Почему в свое собственное положение никак не войдет?

Только сейчас Сёма заметил Васеньку — он спал в кресле в обнимку с большим плюшевым мишкой.

Ребенок у нее — неизвестно еще, какими судьбами, от кого… Что-то Сёма не слышал сегодня о его отце. Значит, надо искать кого-то взамен, устраивать личную жизнь. Тут жених, можно сказать, из Штатов. Неплохой ведь, хороший же человек! Верный, отзывчивый, храбрый — это он уже в достаточной мере сегодня им доказал. Он надежный, заботливый, обходительный, состоятельный, наконец! Чего же еще искать? Его подставили на ее глазах, унизили, избили, укусили!.. Боже мой, да сказать стыдно! И все это — из-за нее, ради нее, так она еще и свои условия ему ставит? После всего этого! Руки, видите ли, она ему не подаст! И за что, спрашивается, за что? За то, чтобы маразм жизни был наказан и восторжествовало, восторжествовала, восторжествовал…

Сёме не шло на ум нужное слово. Он — клокотал. Он глядел в окошко иллюминатора и следил за тем, как стремительно уносится вниз и наконец низвергается в бездну эта абсурдная, несусветная страна, со всем ее скарбом лесов, полей и рек, со всем ее садомазохистским комплексом, со всем, что воистину уж чем-чем, а умом никак не понять.

Почесывая молодой шрам на щеке, Сёма чувствовал, как тяжесть, давившая на его сердце уже несколько дней, постепенно отпускает, устремляется к земле, ее породившей, и, рухнув, превращается в каменоломню…

По этой каменоломне блуждают злые духи отчаяния и тревоги.

По ночам они воют страшными голосами. Но местные жители, озабоченные собственными делами, уже не слышат, не замечают их.

Получив багаж в аэропорту Кеннеди, Сёма поймал себя на том, что непрестанно бубнит дурацкую, совершенно пустую песенку. «Ах, Конечек мой Конек, мой Конечек-Горбунок», — мусолил Сёма, дотягивая до конца и начиная по новой.

Разозлившись на себя, он купил пепси-колы, набрал ее в рот и проглотил только тогда, когда, плюхнувшись на сиденье такси, кинул небрежно шоферу:

— Угол сорок восьмой и Медисон, плиз!

1995

ЛЮБОВНЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

Сказать, что Люба не любила Мраморнова, значило бы вынести поспешное суждение. А ведь она именно что твердила это себе постоянно всю дорогу, пересаживаясь с поезда на электричку, с электрички на автобус: «Я его, конечно, больше не люблю, все в прошлом, и еду я вовсе не поэтому, но мой долг как его бывшей жены, как христианки…»

Эта идея пришла к ней тотчас же, как только она, встретив на улице его сестру, узнала, что у Петра был обширный инфаркт, так что его увезли по скорой, положили в реанимацию, и он уже вторую неделю в больнице — да там же, в райцентре, где он и живет, больница там одна. «Надо ехать», — решила Люба. Но ночной бессонный голос спросил: «А зачем? У него там жена, взрослые дети, а тут ты — здрасьте вам, я ваша тетя. Подумают еще, что ты его обратно себе заполучить хочешь». «Да нет, — ответила ночному посетителю Люба. — Семью рушить я не собираюсь. Но о христианстве должна я ему хоть что-то объяснить, так? Ведь умрет нехристем, не приведи Господи. Евангелие ему привезу, а то — где он возьмет? Да и вообще — погляжу, попрощаюсь». Незримый гость хмыкнул: «Да ладно заливать! Едешь, потому что это для тебя повод увидеть его: как он, что, какой. Сама-то его любишь до сих пор».

И вот тут она и заладила: «Я его, конечно, не люблю, но…»

Всю ночь не спала, проплакала, Мраморнова вспоминала. А под утро пошла к морю, подышала воздухом, в котором всегда или надежда, или отчаяние, ничего иного как будто в нем больше и нет, и удостоверилась: все-таки в нем надежда. И противный ночной голос замолк…

Ехать, ехать, но ведь ехать-то тоже надо с умом. А то ведь, не ровен час, не узнает он ее. «Петр Дмитриевич, к вам посетительница». «Кто такая?» Начнет вглядываться, искать в глазах ли, в чертах подсказку, а то и вопросы начнет задавать наводящие… А потом, когда тайна сия останется за семью печатями, так просто и спросит: «Простите, а вы — кто?» Вот ужас-то! А ведь такое вполне даже вероятно.

А что? Три года они были вместе, а больше двадцати лет вообще не виделись. Одно дело — Люба двадцатидвухлетняя, а другое — когда ей вот-вот сорок пять бабахнет. Вот эти седые, уже жесткие волосы, знавшие лишь железные шпильки да черные аптечные резинки, эти огромные мешки под глазами — под левым железа, что ли, вспухла слезная — прямо вздутие какое-то. На скулах припухлости, как при больной печени. Эти глубокие морщины — впадины от носа к губам вниз — признак отсутствующих задних зубов. Сбоку вон — два железных зуба вставных. Ну ладно, если не очень улыбаться, то их, пожалуй, и не видно. А передние? Господи, гнилые, что ли, больные — вода у них, говорят, на взморье плохая — зубы от нее желтеют. А ведь Люба не курит, кофе не пьет, чай — и тот ни в какую, травы заваривает. Но ведь воздух у них — шикарный воздух-то, курортный, морской, а она вся — бледная какая-то, желтая, черная — не поймешь.

А фигура? Ведь и ест-то — так только: перехватит кусочек и хорошо, но сала, сала: тут складка, там складка. Господи, не выправишь всего!

Так Люба, может быть, впервые за последние двадцать с лишним лет рассматривала себя в зеркало и сокрушалась, ужасалась, даже поплакала.

Достала альбом с фотографиями юности — тут она такая, какой должна была запомниться Петру: взор ясный, чистый, блестящие черные волосы в мелких завитках у лба, уложенные в пучок. На артистку Заботкину похожа. Где теперь эта артистка? Аккуратный овал лица, нос прямой, точеный. Ну, нос, положим, и остался таким, ничего ему не сделалось. А вот фигура — стройная, подтянутая, где она?

А тут и Мраморнов рядом с ней. Симпатичный, ничего не скажешь, красивый. Глаза большие, умные. И бас. То есть, баса, конечно, на фотографии не видно, но голос она вспомнила отчетливо, лишь на лицо глянула. Вроде бы и не крупный он мужчина — поджарый, среднего роста, а такой шикарный у него бас.

А сам какой был — интеллигентный, представительный, умный, обходительный — пальто всегда подавал, если женщине, руку протягивал, если из трамвая. Понятно, что такого и уведут. Всегда найдется какая-нибудь, а Люба вечно растяпа. Ведь он ей так и говорил с нежностью: «Растяпа ты моя!»

Ну и пожалуйста: уехала она после института на два месяца на практику в Сибирь, возвращается, а он накупил всего — цветов, вина.

— Сядем, Люба, — говорит, — есть разговор.

И та-ак посмотрел. А она говорит:

— Миленький, ты-то как, соскучилась я. Всю практику о тебе протосковала!

А он говорит:

— Не надо, Люба, позабудь. Мы прожили с тобой хорошо. Честно. По-студенчески скромно. Радостно. Но, понимаешь, это не то. Ты — хороший друг, товарищ, даже слишком хороший, Люба, дорогой мой человек, но… я не чувствую, что ты — женщина. Понимаешь?

Люба совсем даже не понимала, но согласно кивала.

— Ну, вот ты приехала, и мне хочется тебя обнять, поцеловать, но… как сестренку. И рассказать что как на работе. Как товарищу. И ты все поймешь. А потом, дорогой мой человек, мне хочется встать и пойти к жене, к женщине. Пусть ничего не понимающей, глупой, вздорной, капризной… Ну, теперь поняла?

Люба вновь закивала. Она поняла только, что он говорит о ней как-то очень хорошо, с теплом, уважительно, но она все не могла это увязать с какой-то капризной женщиной. Она смотрела на него доверчиво и улыбалась.

И тогда он занервничал, встал из-за стола, заходил по комнате туда-сюда. А комната маленькая — три на четыре, ходить особенно некуда. И поэтому получилось, что он как-то вдруг заметался в этой тесноте.

— Словом, у меня есть женщина, — вдруг сурово произнес он. — Я к ней должен уйти.

— Любовница? — выговорила она стыдное слово, покраснела и засмеялась.

— Пусть так. И мы с тобой вместе больше жить не можем. Мы должны развестись. Но ты — всегда будешь моим лучшим другом, — пообещал он. — И если у меня случится несчастье, я приду к тебе, дорогой мой человек. А ты — знай, что у тебя всегда есть я.