Жермена Сталь - Коринна, или Италия

• Название: Коринна, или Италия
• Автор: Жермена Сталь
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-72431-4

Мадам де Сталь — французская писательница, известная также политическими и историческими сочинениями, бывшая в оппозиции Наполеону, держательница светского салона, в котором бывали Талейран и Б. Констан, по словам А. С. Пушкина, ее «удостоил Наполеон гонения, монархи доверенности, Европа своего уважения». «Коринна, или Италия» — это и красочный путеводитель по Италии и итальянскому искусству с яркими описаниями храмов, дворцов, праздников и обычаев, и роман о любви, о выборе между славой и любовью, затрагивающий и тему эмансипации.

«Любви нас не природа учитА Сталь или Шатобриан»(Евгений Онегин. Пропущенные строфы. А. С. Пушкин).

---

— Вы позабыли, — с живостью прервала его Коринна, — во-первых, Макиавелли и Боккаччо, а затем Гравину, Филанджиери{131} и наших молодых писателей — Чезаротти, Верри, Беттинелли и многих других, способных и мыслить, и писать. Но все же я согласна с вами, что за последние столетия, когда несчастные обстоятельства лишили Италию независимости, у нас исчезло стремление к истине, о которой часто даже нет возможности говорить. Отсюда и появилась привычка играть словами, избегая приблизиться к мысли. Убедившись, что их творчество не может повлиять на существующий порядок вещей, писатели стали писать лишь для того, чтобы блеснуть умом, а это, в конце концов, самое верное средство и вовсе лишиться ума, ибо только там, где все усилия направлены к благородной и полезной цели, можно почерпнуть больше всего мыслей. Когда писатели лишены возможности способствовать счастью своего народа, когда они пишут только для того, чтобы блистать, когда движение для них превращается в цель, они начинают искать окольных путей и не двигаются вперед. Верно, что итальянцы боятся новых мыслей, но причиной этому их леность, а не литературное раболепие. В их характере, живом воображении, в их веселости много своеобразия, но, поскольку они не дают себе труда размышлять, их главные идеи превратились в общие места; столь красноречивые в живой беседе, они перестают быть естественными, как только начинают писать; можно сказать, что когда они берут перо в руки, то сразу становятся холодными; к тому же проза стесняет народы Юга, они в состоянии выражать свои истинные чувства лишь в стихах. Иначе обстоит дело во французской литературе, — сказала Коринна, обратившись к графу д’Эрфейлю, — ваши прозаики нередко более красноречивы и более поэтичны, чем ваши поэты.

— Вы правы, — согласился граф д’Эрфейль, — в этом роде литературы у нас много признанных авторитетов: никто не может превзойти Боссюэ, Лабрюйера, Монтескье, Бюффона{132}, особенно первых двух писателей, живших в век Людовика Четырнадцатого, который превыше всех похвал. Надобно подражать по мере возможности их совершенным образцам. Чужестранцы должны старательно следовать их советам, как, впрочем, и мы.

— Я с трудом могу поверить, — ответила Коринна, — что будет благом, если народы всего мира утратят свой национальный колорит, свою особую манеру мыслить и чувствовать; и посмею сказать вам, граф, что ваша ортодоксальность, если позволено мне так выразиться, ортодоксальность, которая не допускает никаких новшеств, с течением времени даже в вашей стране сделает литературу бесплодной. Гений — по сути своей созидатель; он отмечен печатью индивидуальности. Природа, не позволяющая, чтобы на одном дереве было два одинаковых листка, вложила еще больше различия в души людей; а подражание — это своего рода смерть, ибо оно лишает человека его врожденного своеобразия.

— Неужто вы бы хотели, прекрасная чужестранка, — подхватил граф д’Эрфейль, — чтобы мы заимствовали у немцев древнегерманское варварство, у англичан Юнговы «Ночи»{133}, у испанцев и итальянцев — их concetti{134}? Что станется после такого скрещивания с нашим вкусом, с изяществом французского стиля?

— Мне кажется, — вмешался в разговор молчавший до сих пор князь Кастель-Форте, — что все мы друг другу нужны; литература каждой страны открывает тому, кто может постичь ее, новую сферу идей. Ведь еще Карл Пятый говорил: «Тот, кто знает четыре языка, стоит четырех человек». Если это суждение великого политика относилось к деловой стороне жизни, то как же оно справедливо по отношению к литературе! Все иностранцы знают французский язык; следственно, их кругозор шире, чем у французов, не знающих иностранных языков. Отчего же они не дают себе труда их изучить? Они сохранили бы то, что их отличает от других народов, и, быть может, нашли бы у них то, чего не хватает им самим.

Глава вторая

— Вы все-таки должны со мной согласиться, — снова заговорил граф д’Эрфейль, — что в одном отношении нам ни у кого не надо учиться. Наш театр занимает положительно первое место в Европе, и я не представляю себе, чтобы даже англичане осмелились противопоставить Шекспира нашим драматургам.

— Прошу прощения, — прервал его мистер Эджермон, — они на это осмелились. — И он опять погрузился в молчание.

— В таком случае, разумеется, мне нечего больше сказать, — продолжал граф с улыбкой, выражавшей снисходительное пренебрежение, — каждый волен думать, как ему хочется, но я стою на своем и могу утверждать без всякого самомнения: в драматическом искусстве первое место принадлежит нам; ну а что касается итальянцев, то, говоря откровенно, они и не подозревают о существовании подобного искусства. Музыка для них — это все, пьеса — ничто. Если во втором акте оперы музыка лучше, чем в первом, они начинают со второго; если музыка хороша в первых актах двух различных пьес, они исполняют оба эти акта в один и тот же вечер и вставляют между ними акт из комедии в прозе, обычно напичканный прекраснейшей в мире моралью, сплошь состоящей из сентенций, которые даже наши предки изгоняли в чужие края, как чересчур для них устаревшие.

Ваши прославленные певцы командуют вашими поэтами, как им вздумается: один заявляет, что не может петь, если в арии нет слова «felicitа»[13]; тенор требует слова «tomba»[14]; третий певец может выводить свои рулады только на слове «catena»[15]. Бедный поэт должен как умеет приноравливать все эти притязания к драматическим положениям. Но это еще не все; есть такие виртуозы, которые не хотят выходить на подмостки обычным способом: им надобно сначала показаться на облаке или же спуститься с высокой лестницы какого-нибудь дворца и тем самым произвести своим появлением наибольший эффект. Пропев свою арию, актер должен раскланяться и благодарить публику за аплодисменты, что бы ни разыгрывалось при этом — сильно драматическая сцена или просто трогательная. На днях актер, исполнявший в «Семирамиде» роль призрака Нина{135}, сразу после арии, которую он спел в соответствующем наряде тени, отвесил низкий поклон партеру, что значительно смягчило чувство ужаса, вызванное его появлением.

В Италии привыкли рассматривать театр как обширное место для встреч, куда собираются, чтобы послушать пение и балеты. Я не оговорился, сказав «послушать балеты»: публика в партере умолкает, лишь когда начинаются танцы. Однако сам этот балет является образцом безвкусицы. За исключением гротескных плясок — подлинных карикатур на танцы, — я не знаю, что может быть занимательного в балетах, если не их смехотворность. Я видел в балете Чингисхана; он был одет в горностаевую мантию и преисполнен великодушия: он уступил свою корону сыну побежденного им короля и поднял юношу в воздух на кончике ноги — новый способ возведения монарха на трон. Я видел также «Самоотверженность Курция» — балет в трех актах с разнообразным дивертисментом. Курций{136} в костюме аркадского пастушка долго плясал со своей возлюбленной, потом вскочил на живого коня, стоявшего посредине сцены, и бросился вместе с ним в пылающую пропасть, сделанную из желтого атласа и золоченой бумаги, что придавало ей больше сходства с вазой для фруктов, чем с бездной. Наконец, я видел в балете вкратце всю историю Рима — от Ромула до Цезаря.

— Все, что вы сказали, справедливо, — мягко ответил ему князь Кастель-Форте, — но вы говорили только о музыке и танцах; однако нигде в мире это не называют драматическим искусством.

— Еще хуже обстоит дело, — перебил его граф д’Эрфейль, — с трагедиями или с драмами, которые не принадлежат к жанру так называемых «драм с веселой развязкой»; в таких случаях все пять актов начиняют такими ужасами, которые трудно даже вообразить. В одной из таких пьес любовник во втором акте убивает брата своей любовницы; в третьем акте он пускает пулю в лоб уже ей самой; четвертый акт весь занят похоронами, а в антракте между четвертым и пятым актами актер, играющий любовника, преспокойно объявляет публике, какие арлекинады будут представляться завтра; затем он появляется в пятом акте, чтобы покончить с собою выстрелом из пистолета. Трагические актеры совершают все эти ужасные деяния с невозмутимым спокойствием, что вполне соответствует холодности и несносной ходульности этих пьес. Если актер играет с подъемом, о нем говорят, что он надрывается, как проповедник. И в самом деле, на церковной кафедре можно увидеть больше движения и жизни, чем на театральных подмостках; впрочем, очень хорошо, что актеры так хладнокровны в патетических местах, ибо поскольку ни пьесы, ни драматические положения не представляют собой ничего интересного, то чем больше бы они шумели на сцене, тем более казались бы смешными. Добро бы это смешное было веселым! Но нет, оно лишь однообразно. В Италии нет не только трагедий, но и комедий; и в этом состязании французы тоже заняли первое место. Единственный театральный жанр, который действительно принадлежит Италии, — это арлекинады; плутоватый слуга, обжора и трус, одураченный старик-опекун, скупой или влюбленный, — вот и все персонажи этих пьес. Согласитесь, что такая выдумка не стоит больших усилий и что создание «Тартюфа» или «Мизантропа» предполагает в авторе больше гениальности.