Жермена Сталь - Коринна, или Италия

• Название: Коринна, или Италия
• Автор: Жермена Сталь
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-72431-4

Мадам де Сталь — французская писательница, известная также политическими и историческими сочинениями, бывшая в оппозиции Наполеону, держательница светского салона, в котором бывали Талейран и Б. Констан, по словам А. С. Пушкина, ее «удостоил Наполеон гонения, монархи доверенности, Европа своего уважения». «Коринна, или Италия» — это и красочный путеводитель по Италии и итальянскому искусству с яркими описаниями храмов, дворцов, праздников и обычаев, и роман о любви, о выборе между славой и любовью, затрагивающий и тему эмансипации.

«Любви нас не природа учитА Сталь или Шатобриан»(Евгений Онегин. Пропущенные строфы. А. С. Пушкин).

---

Освальд мог бы еще долго говорить, и Коринна не прервала бы его; ей так приятны были и самый звук его голоса, и благородное изящество его речи, что она могла бы слушать его без конца. Даже когда он перестал говорить, она с трудом оторвала от него взгляд. Она медленно обернулась к остальному обществу, которое нетерпеливо требовало, чтобы она высказала свое суждение об итальянской трагедии.

— Милорд, — сказала Коринна лорду Нельвилю, — я согласна с вами почти во всем, и я отвечу вам не для того, чтобы спорить с вами, но чтобы внести некоторые поправки в ваши, быть может слишком общие, замечания. Это верно, что Метастазио скорее лирический, чем драматический поэт, и что любовь в его изображении — прекрасное искусство украшать жизнь, а не самый сокровенный источник наших страданий и нашего счастья. Хоть наша поэзия главным образом воспевает любовь, я решаюсь сказать, что она обнаруживает больше глубины и понимания в изображении других чувств. Оттого что наши поэты сочиняют много любовных стихов, у нас образовался какой-то условный язык: поэты вдохновляются не тем, что они пережили, но тем, что они прочитали. Любовь, какая существует в Италии, нисколько не похожа на ту, что изображают наши писатели. Кроме «Фиаметты» Боккаччо, я не знаю ни одного итальянского романа, где бы этой страсти была бы придана национальная окраска. Наши поэты вдаются в излишние тонкости и преувеличения, когда пишут о чувствах, меж тем как подлинный итальянский характер, порывистый и глубокий, проявляется скорее в безмолвных и пылких действиях, чем в изысканных речах. Вообще наша литература мало знакомит с нашими нравами и нашим характером. Мы слишком скромный, я бы даже сказала, смиренный народ, чтобы нам осмелиться иметь свои трагедии, написанные на сюжеты из нашей истории или хотя бы отмеченные присущими нам чувствами.

По странной игре случая Альфьери был, если можно так выразиться, перенесен из античности в Новое время: рожденный действовать, он имел возможность только писать. Это принуждение сказалось на его стиле, на его трагедиях. Он хотел на поприще литературы осуществить свои политические цели: без сомнения, то была благороднейшая задача; однако ничто так не искажает искусство, как поставленная перед ним цель. Альфьери, негодовавший на то, что живет среди народа, где хотя и встречаются выдающиеся ученые и высокообразованные люди, но читатели и литераторы в большинстве своем не интересуются ничем серьезным и любят лишь сказки, занимательные рассказы и мадригалы; Альфьери — говорю я — хотел придать своим трагедиям самый суровый характер. Он изгнал из них роли наперсников и вообще всякого рода театральные эффекты — все, что могло бы отвлечь внимание зрителей от диалогов. Казалось, он хотел наложить епитимью на итальянцев за их живость и естественность, за природную силу их воображения; но все же творчество Альфьери вызывало горячее одобрение и потому, что это человек великой души и великого ума, и в особенности потому, что современные обитатели Рима всегда приветствуют хвалу, воздаваемую делам и чувствам древних римлян, словно это еще касается их самих. Они любуются энергией и духом независимости, подобно тому как любуются прекрасными картинами, собранными в их галереях. Тем не менее верно, что Альфьери не создал того, что заслужило бы названия итальянского театра, то есть не написал трагедий, в которых можно было бы найти моральные достоинства, присущие именно итальянцам. Он вообще не характеризовал нравы тех стран и веков, которые он изображал. «Заговор Пацци», «Виргиния», «Филипп Второй» — произведения, замечательные мощью и возвышенностью своих идей; но на этих трагедиях лежит печать личности самого Альфьери, а не времени и места, в которых протекает действие. Хотя между духом французской литературы и духом Альфьери нет ничего общего, они сходятся в одном: французы, как и этот итальянский писатель, окрашивают в свои цвета все сюжеты, разрабатываемые ими.

Как только речь зашла о французской литературе, слово взял граф д’Эрфейль.

— Невозможно представить себе, — сказал он, — чтобы мы, французы, потерпели у себя на сцене бессвязные выдумки греков и чудовищные нагромождения Шекспира: у французов для этого слишком тонкий вкус. Наш театр — образец изысканности и изящества, в этом его главная особенность, и внести в него иностранный элемент — значило бы впасть в варварство.

— Пожалуй, вам бы стоило, — улыбаясь, ответила Коринна, — окружить себя великой китайской стеной. Трагедии ваших писателей, несомненно, исполнены редких поэтических красот, но они, может быть, стали бы еще лучше, если бы вы иногда допускали на вашу сцену не одних только французов. Ну а мы, итальянцы, много потеряли бы, если бы наше драматическое искусство подчинилось определенным правилам, честь создания которых принадлежит не нам и бремя которых было бы для нас тягостно. Воображение, характер, привычки нации — вот что должно формировать ее театр. Итальянцы страстно любят изящные искусства: музыку, живопись, пантомиму — словом, все, что воздействует на чувства. Возможно ли с помощью одних лишь суровых и красноречивых диалогов удовлетворить людей с таким вкусом? И тщетно Альфьери при всем своем таланте хочет приучить к этому итальянцев; он сам сознавал, что его система слишком суха.

Мне кажется, что «Меропа» Маффеи, «Саул» Альфьери, «Аристодем» Монти и главным образом поэма Данте — хоть этот поэт никогда не сочинял трагедий — способны дать представление, чем бы могло стать драматическое искусство в Италии. В «Меропе» Маффеи действие чрезвычайно простое, но стихи поражают своим блеском и удачными образами; а разве надобно изгонять поэзию из драматических произведений? Язык стихов так роскошен в Италии, что нам было бы особенно грешно отказываться от его красот. Альфьери, который блистал при желании во всех жанрах, в «Сауле» нашел замечательное применение лирической поэзии; в эту трагедию можно с успехом ввести даже музыку, и не для того, чтобы мелодия сопровождала слова, а чтобы игра Давида на арфе усмиряла вспышки гнева Саула. Наша музыка так восхитительна, что радость, доставляемая ею, может сделать человека равнодушным к умственным наслаждениям. Вместо того чтобы разъединять, лучше стараться соединить эти два вида удовольствия, не заставляя, однако, героев петь, что уничтожило бы высокий пафос трагедии, а вводя в нее хоры, как в античном театре, или же — музыкальные эффекты, естественно связанные с драматическим положением, как это столь часто бывает в жизни. Мне кажется, что в итальянском театре следует не ослаблять удовольствия, доставляемые игрой воображения, а напротив — усиливать и всяческими способами разнообразить их. Живая склонность итальянцев к музыке, к пышным балетам — лишнее доказательство того, что они обладают мощной фантазией, и, если даже речь идет о серьезных предметах, необходимо придавать им интерес, а не делать их еще более суровыми, чем в действительности, как этого хотел Альфьери.

Итальянский народ почитает своею обязанностью рукоплескать высокому и строгому искусству; однако его прирожденный вкус быстро берет верх: трагедия удовлетворяет его лишь в том случае, если она богата разнообразными поэтическими красотами и театральными эффектами, что так широко применяют на сцене англичане и испанцы.

В «Аристодеме»{143} Монти есть нечто от грозной патетики Данте, и трагедия эта, несомненно, с полным правом пользуется наибольшим успехом. Данте — великий мастер во всех видах поэзии — обладал трагическим гением, который произвел бы огромное воздействие на Италию, будь хоть какая-нибудь возможность приспособить его творения для сцены; ибо этот поэт, обнаружив перед нашим взором все, что происходит в глубине человеческой души, заставляет нас пережить изображенные им страдания. Если бы Данте писал трагедии, они потрясали бы детей, как и взрослых, толпу — как и избранные умы. Драматическая литература должна быть понятна всем; она подобна общественному событию: ее должен судить весь народ.

— Во времена Данте, — возразил Освальд, — итальянцы играли в Европе и у себя на родине крупную политическую роль. А сейчас у вас, наверное, уже и не может появиться национальный трагический театр. Для этого нужны великие события, пробуждающие те же большие чувства, что изображаются на сцене. Из всех литературных произведений трагедия теснее всего связана с жизнью народа. Зрители принимают в ней почти такое же участие, как и автор. Искусство драмы создается духом общества, историей, нравами, образом правления государства — словом, всем тем, что ежедневно проникает в сознание человека и образует его духовное существо, подобно тому как воздух, которым он дышит, питает его физическую природу. Испанцы, во многом близкие вам благодаря сходству климата и общности религии, оказались талантливее вас в области драмы. Их пьесы проникнуты их историей — рыцарством, религиозным экстазом; вот почему в них столько жизни и своеобразия; но опять-таки высокие достижения испанцев в драматическом жанре были возможны только в эпоху их исторической славы. Как же может родиться сейчас в Италии то, чего там не было даже во времена ее величия, — трагический театр?