М. Раскин - Маленький нью-йоркский ублюдок

• Название: Маленький нью-йоркский ублюдок
• Автор: М. Раскин
• Издательство: Адаптек, ACT
• Жанр: Контркультура
• Год: 2005
• ISBN: 5-93827-051-0, 5-17-036140-8

«Маленький нью-йоркский ублюдок» — правдивая история о злоключениях молодого аутсайдера из Нью-Йорка, которого можно сравнить с Холденом Колфилдом нового века.

---

Наконец я решился первым нарушить неловкую тишину и произнес: «Ладно, короче». Водится за мной такая привычка. Как только занервничаю, начинаю повторять ладно, короче не меньше биллиона раз в минуту. И это без преувеличений, на полном серьезе — не меньше биллиона.

После этого целую минуту никто из нас не проронил ни звука. Отлично помню, как неловко было стоять вот так вот несколько минут и молчать. И все в этом вшивом городке двигалось словно в замедленной съемке.

— Ну и что собираешься делать, суперзвезда? — прервав молчание, спросила Мэри. Суперзвезда? Что-то новенькое.

Помнится, я продолжал смотреть в небо. Светило солнце, но было ясно, что вот-вот пойдет дождь. Вдалеке уже собрались тучи, и в воздухе висел запах дождя. Что слегка напомнило мне октябрь, и почему-то я снова задумался о том мальчике, который кричал: «Мамочка говорит звонить перед уходом». Почему я тогда об этом паршивце задумался — непонятно. Но мне стало интересно, бегают ли до сих пор он и его сообщники по Шестьдесят восьмой аллее и трезвонят ли в дома по вечерам и что же в конце концов означает это «Мамочка говорит звонить перед уходом». Хоть убей, не могу понять. Ну и ладно, я слишком устал, чтобы дорубаться. В общем, наконец я посмотрел на Мэри.

— Я возвращаюсь в Нью-Йорк, — сказал я.

Сначала Мэри ничего не ответила. Просто уставилась на меня и медленно кивнула головой. Ветер волновал копну ее растрепанных волос. Очень красиво. Очень небрежно, даже неряшливо, но красиво. Если честно, я точно не помню, что она мне в результате ответила. Вот хоть убей — не могу вспомнить. То есть пробормотала что-то о чем-то, но что конкретно — с уверенностью не скажу. Но абсолютно уверен, что после ее слов я нагнулся и сжал ее в дружеских, но весьма крепких объятьях. Обычно я так не делаю, но в тот день что-то совсем распоясался и уже ничего не соображал. Даже слегка прослезился. Хорошо, что я был в темных очках. Это, вероятно, — самое выгодное вложение суммы в шесть баксов из сделанных мною за всю жизнь.

— Не дай им победить, МДР, — прошептала Мэри мне на ухо. — Помни, у тебя всегда есть свобода. У тебя хватит мужества идти своим путем.

Я похлопал Мэри по плечу и вернулся в исходное положение. Оперся на Дэл и просто закивал головой как идиот. В голове было совсем пусто. Я еще раз кивнул и открыл дверцу машины. Помню, садясь за руль, я вздохнул полной грудью. Боже, какое же облегчение наконец-то сесть.

Перед тем, как включить зажигание, я в последний раз взглянул на Мэри. Она стояла на тротуаре около «Старбакса» — на том самом месте, где мы встретились. Господи, почему-то мне было больно видеть, как она стоит там совсем одна. Не знаю почему, только мне стало ужасно горько. Но я захлопнул дверцу и включил зажигание. Открыл окно и смотрел, как Мэри входит в этот мерзостный «Старбакс». Потом отъехал. Доехав до Йорка — так по иронии называлась улица, — направился к межштатной автостраде 80.

14

Вряд ли можно запомнить что-нибудь из шестнадцатичасовой поездки. Особенно из шестнадцатичасового пути домой. Я проделывал его миллион раз, и, поверьте бывалому человеку на слово, ничего экстраординарного, как правило, не происходит. Правда, одна вещь может случится — от такой поездки даже у здорового съезжает крыша. Времени поразмышлять о жизни куда больше, чем полезно для здоровья. Это ужасно. Попробуйте сами, если не верите. Но неважно, как я уже сказал, из той долгой поездки от Элмхерста до дома практически ничего в памяти не отпечаталось. Смутно помню, что проезжал через Иллинойс, а уж что происходило со мной в Индиане и Огайо — затрудняюсь сказать. Единственное, что помню, это как начало темнеть и на дороге не осталось практически ни одной машины, и еще что в Пенсильвании ехал по дороге с двумя очень узкими полосами. Помню, как боролся со сном. Я так устал, что боялся вырубиться прямо за рулем и убиться насмерть. Помню, как меня мучил стыд, что я все-таки возвращаюсь домой, и заранее раздражался при мысли обо всей той инквизиции, которую мне непременно устроят, когда узнают, как быстро я вернулся. Я был уверен, что меня ждут противные улыбочки во весь рот из серии мы-же-тебе-говорили на всех этих вонючих мордах. Правда, больше я размышлял об отце. Вспоминал, как он говорил: «Ты хочешь просто кататься на скейте и быть счастливым, так ведь?» Он как-то сказал мне это в детстве, а я до сих пор помню. Это было вечером после родительского собрания. Училка по истории, настоящая старая карга, называвшая себя миссис Чейз, пожаловалась отцу, что я невнимателен на ее уроках и постоянно витаю в облаках. Конечно, она была права, но не я в этом виноват. Эта сука была такой занудной, все равно как футбольный матч. На следующий день после собрания, когда отец приехал с работы, я катался на скейте. Я подъехал к его машине, и мы перекинулись парой слов. Помню, на плече у него болталась зеленая походная сумка, помню, он поинтересовался, где мои друзья. Не помню, что ответил, но помню, как он кинул на меня такой понимающий, проницательный и полный сочувствия взгляд через очки «Рэй-Бэн» и сказал: «Ты просто хочешь кататься на скейте и быть счастливым, так ведь?» Я никогда не забуду этих слов, и по дороге из Иллинойса домой все представлял себе, как он советует мне не думать о том, что обо мне скажут. Представлял, как он произносит: «Ты просто хочешь кататься на машине и быть счастливым, так ведь?» И мне хотелось ответить ему да, я хочу только этого. Хотелось сказать, что он прав, что все, что мне нужно — это колесить на своей тачке по стране, наслаждаясь жизнью, чтобы никто меня не знал и чтобы те, кто ненавидит собственную жизнь, не допекал меня нудными нотациями, ему ведь точно так же хотелось расхаживать со своей походной сумкой и радоваться жизни, и чтобы не доставали повсюду все эти самоуверенные бесчувственные козлы, которые убеждали его снять с плеча это зеленое убожество. Хотелось высказать ему, как я мечтаю стать таким же путешественником-оторванцем, каким был он в мои годы. Сказать, что он единственный человек на свете, который понял бы меня. Что мне ужасно жаль, что я оставил маму совсем одну, что невыносимо скучаю по тому времени, когда мы жили все вместе и летом ездили отдыхать, мы с Клео сидели на заднем сиденье и делали вид, что отбиваемся от минометных атак. Что никто на всем белом свете не понял бы этих вещей, кроме него. Хотелось объяснить, как я скучаю по тем временам, когда октябрьские вечера пугали и в то же время создавали такой уют, когда на Шестьдесят восьмой аллее в полседьмого уже темнело, и дети на Хэллоуин приходили требовать конфет, а по ночам, когда шел какой-нибудь ужастик, мы все сидели наверху, и я то и дело бегал из гостиной в спальню и обратно, потому что боялся какого-нибудь крюгера, но при этом чувствовал себя в полной безопасности, потому что Клео охраняла лестницу, а родители — остальную часть дома. Я хотел ему признаться, что совсем не гожусь для работы. Я даже не предназначен для работы, потому что мне не хватает возможности бояться крюгера. Я устал быть слишком взрослым, когда не могу его бояться. Устал быть слишком взрослым и большим для крепостей из подушек, устал от того, что больше не строю этих крепостей, потому что в них уже не так, как раньше. Не так безопасно, не так уютно, ведь снаружи их никто не охраняет — ни на лестнице, ни где-либо еще во всей квартире. Это теперь моя работа, и видит Бог, нелегко делать три действия сразу. Я не могу одновременно следить за лестничным проходом, гостиной и находиться в крепости из подушек. Это физически невозможно. Ужасно. Ужасно, что я не могу просто торчать дома, осенью, например, в мягких штанах с ворсом, не ощущая постоянного давления — вот, мол, давай вставай, иди делай деньги, устраивай свою так называемую жизнь. Почему жизнь так устроена, что нельзя просто сидеть в уютных теплых штанах, в толстовке с капюшоном, смотреть старомодные ужастики восьмидесятых годов и представлять, что Эмми Стил — моя девушка? Почему нельзя так жить, я вас спрашиваю? Кто этот умник, что изменил все правила и постановил, что штаны с ворсом, крепость из подушек, а также все игры и мечты — это не конструктивно? Уж точно не я. Я бы не стал. И кто решил, что жить в выдолбленных деревьях — ненормально, а вот в квадратных квартирах по непомерно завышенным ценам, ради оплаты которых нужно изо дня в день пахать на ненавистной работе — это вполне нормально? Точно не я. И почему вдруг ни с того ни с сего стало ненормально хотеть встречаться с девушкой, которая ходит в штанах с накладными карманами, любит поговорить об октябре, об уютных осенних деревьях и которая не ждет, что ты станешь совать свой грязный член ей в лицо или обращаться с ней как с куском дерьма? Почему же это ненормально? Я хочу знать. Пожалуйста, скажите мне. Пожалуйста, ну хоть кто-нибудь, скажите.