Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

• Название: Татуиро (Serpentes)
• Автор: Елена Блонди
• Жанр: Ужасы и Мистика

Третья книга трилогии ТАТУИРО

---

— А он сказал, что Аглая — имя как у пенсионерки.

— А ты сказала, что — дурак?

Аглая пожала плечами и отхлебнула горячего кофе. Повернулась поудобнее на роскошной кушетке и сунула ноги в тонком нейлоне под блестящий искусственный мех.

— Согрелась? Ещё налить?

Альехо сидел рядом в большом кресле, и в полумраке пустой студии поблёскивали очки и лысина. Придерживал кружку с кофе на колене рукой.

— Разве дураку поможет, если называть его дураком? А нам ещё жить рядом неизвестно сколько.

— Ну пусть его. Нищий он, Аглаюшка. Нищий духом.

— Но ему-то — хорошо!

— Вот и говорю, пусть его. То, что ему хорошо, тебе не годится. Он музыкант, значит? О музыке с ним говорила?

— Когда только познакомились, говорила, да. Один раз.

— И что?

— И ничего. Я тогда послушала, как играет, стала рассказывать, что надо ходить слушать великих, столица ведь. Концертов множество. Найти свой стиль, неповторимый…

— А он?

Она поставила чашку на пол и укрылась до пояса. Передёрнула плечами.

— Посмотрел, будто я полная дура. Больше не говорила.

— Ну и правильно.

— Я не знаю.

— Тоже правильно. Сомневайся. Всегда. Но главное, своё делай сама. Выбрала путь, иди.

— Да я не выбрала ещё. Ох, Илья Афанасьич, если брошу институт, дома начнется такое!

— Талант у тебя.

— А кому он нужен?

Голоса отдельно от них ходили по просторному залу, выглядывали в приоткрытые двери лаборантской.

— Кому нужен? Вселенной нужен, мирозданию. Ты мне веришь?

— Не знаю. Насчет вселенной — не знаю.

— Мне веришь?

— Верю.

— Тогда просто верь. А поймёшь — потом. Кроме ипотеки и карьеры, есть еще мир, большой. В нём каждому — своё место.

— И мне?

— И тебе. Если не той дорогой пойдёшь, сразу почувствуешь.

— А как?

Он кашлянул. Встал и ушёл за приоткрытую дверь в конце студии. Через шум включенной воды заговорил громко:

— Всё просто. Болеть начнешь. Всё будет делаться через силу со многими, вернее, лишними усилиями. Люди, Аглаюшка, смешные бывают. Выберут себе чужую дорогу и на ней всю жизнь спотыкаются. А рядом своя лежит, пустая и прямиком в небо. По ней бы идти, как лететь. А нет, не видят.

Он вернулся и шёл по гладкому полу, мешая слова со звуком шагов:

— И знаков увидеть не хотят, пусть им куст горящий и из него инструкций по пунктам, всё равно будут лбом стенку прошибать рядом с открытыми дверями.

Громыхнул алюминиевым коробом старой лампы, потянул провода. Щёлкнул выключателем и направил в лицо Аглае мягкий свет.

— Посиди спокойно. Если что умеешь — делай. Самое высокое из того, что умеешь. Маленькое пусть другие делают.

— А детям что оставить? — тихо сказала Аглая.

— Деньги? Дети растрынькают.

— Вас послушать, всё просто.

— А всё и есть просто. Сложностей люди накрутили, чтоб оправданий себе побольше. Есть заповеди, есть голова, сердце. Чего же ещё?

— Не знаю… Но это как-то совсем просто!

В мягком свете она хмурила чёрные тонкие брови, сводя их на переносице, а Альехо стоял над ней, склонившись, держал одной рукой лампу за длинную шею и чуть поворачивал плафон, рассматривая. Аглая взмахнула рукой. Он поймал её руку и придержал:

— Не крутись.

— Да вы и не слушаете, — отняла руку. По-прежнему свет рисовал чёрточку между бровей.

— Знаю я всё, что скажешь. Тебе двадцать, а мне — пятьдесят шесть…

— Вы моложе выглядите…

— Помолчи. Мне лет тридцать долдонили всё то, что ты мне сейчас хочешь сказать.

— А вдруг я знаю то, чего ещё никто вам… А?

— Давай. Свое если — говори.

Аглая подняла лицо и стала смотреть на Альехо с вызовом, кусая губу. А потом засмеялась.

— Илья Афанасьич, ну вас. О чём ни захочу, всё оказывается, чужое. Вы — хитрый лис!

— Да. И мне нужен пузырек с эфиром, купила?

Она потянулась за тахту, стараясь не менять позу, подняла с пола мягкую сумку. После слов тишина встала в студии ватой, шуршала краями.

— Как тихо. Будто и нет города там. А голос, как в шаре.

— Где?

— Ну, говорят — как в колоколе, но там звонко. А мы будто в шаре, голоса бегут вокруг, не уходят. Я сказала ерунду?

— Нет… — он принял пузырек коричневого стекла и сунул в карман брюк. Отвел лампу, свет метнулся и уставился в угол, освещая набросанные на спинки стульев ткани. Альехо снова уселся в кресло и вытянул ноги.

— Ты поговори просто, — попросил.

— О чём?

— О чём хочешь. Просто поговори, — и подсказал:

— О Викторе, например.

Его лица в полумраке снова не было видно. За тяжёлыми шторами через стеклопакеты еле-еле пробивался дневной шум. И в неровном пятне света комкались цветные покрывала в углу. Аглая смотрела по сторонам, чтоб не смотреть в сторону Альехо. А потом, вздохнув, заговорила тихо и медленно:

— А что о нём? Я его два раза в жизни видела. Спасибо, познакомили. Он… Он мне нравится очень…

— Нормально это, — утешил Альехо. Тогда Аглая вздернула подбородок и добавила:

— И я его люблю!

В наступившей тишине Альехо кашлянул. Она молчала, потому что к глазам изнутри внезапно подкатили слёзы. И закончила упавшим голосом:

— Вот…

Сидела, отвернув лицо, рассматривала освещённый угол, ничего там не видя, ждала. Но Альехо молчал. И она оглянулась, пытаясь разглядеть выражение его лица. Он листал журнал, шурша еле видными страницами.

— Видите! Вам наплевать совсем!

— А что ты хотела услышать? Утешение какое? Любишь — люби. Может, и сложится у вас.

— Вы… Вы каменный какой-то. Зачем я вам, Илья Афанасьич? Модель, да? Просто для того, чтобы снимать? А зачем тогда зовёте, разговариваете?

Он захлопнул журнал и уронил его на блестящий пол рядом с креслом. Сцепил пальцы.

— Ты умная. Молодая и дура ещё, но умная. В лице у тебя есть глубина. Когда говоришь, её видно. Когда страдаешь — ещё глубже становишься. Тебя снимать хорошо. Такие сейчас редкость.

Аглая спустила с кушетки ноги и скользнула ступнями по гладкому, нащупывая сброшенные сапожки. С каменным лицом обулась и встала, аккуратно сложила мягкий плед. Посмотрела сверху вниз на сидящего в кресле пожилого мужчину.

— Это жестоко, Илья Афанасьевич. Пожалуй, я пойду.

Он всё молчал. И Аглая прошла мимо, ставя ровно ноги и постукивая каблуками, не сбиваясь. Сняла с вешалки у дверей свой плащ. Надевала медленно, будто ждала, что остановит. И, уже открыв дверь на лестницу, снова повернулась к сидящему:

— Спасибо вам.

— За что?

— За разговоры. За всё — спасибо. Мне хорошо было у вас. С вами.

— Пожалуйста. Вопрос можно, напоследок?

Она ждала, держась за ручку двери. Альехо поворочался, меняя позу.

— На что обиделась?

— Как? Вы хотели обидеть, ну и… Обидели.

— Нет! — он сморщился с досадой, махнул рукой. — Если умна, не будь дурой. Просто скажи словами, в чём твоя обида?

Она захлопнула дверь, и блёклый свет из пыльного коридора умер, погас. Прислонилась, шурша плащом.

— Я для вас — только модель. Получше, чем те, дневные, с деньгами. Но всё равно модель. Как вы сказали? С глубиной в лице. Редкость.

— Угу, угу, — он кивал в такт словам, сплетал и расплетал пальцы, — всё?

— Да.

— А что ахать не стал насчет любви?

— … И это тоже. Но это я переживу. А расчётливость ваша — противна.

Илья Афанасьевич сидел, рассматривая собственные руки. Слушал, как дрожит её голос там, внутри сказанного, и как она старается, чтоб он этой дрожи не услышал. Пока говорила (а он и слушал вполуха, — с первых слов понимая, что скажет), думал о том, что, наверное, надо бы — жалеть, гореть, своё вспоминать. Сочувствовать и любоваться. Вспомнил о Наташе, как вместе сидели на полу, на вытертом ковре в его комнате, а вокруг, рассыпанные, блестели снимки. И как она, заплакав, ушла в коридор, утыкаться носом в свою шубку.

— Снимай свой плащ, иди, сделай ещё кофе.

— Не хочу.

— Ты мне нужна. Надо объяснять — объясню. Хотя и сама поняла бы. Утешать не буду. Сильная — справишься. Тем более несчастья нет, сказал же, любишь — люби себе на здоровье.

Аглая еще постояла у двери, по-детски держась за круглую ручку. Голова подсказывала ей: весь разговор — нелеп. Обиделась на что? Да, обидно, очень. Если вернуться сейчас, да ещё и кофе идти варить, получится — он её победил и командует. Но та же голова шёпотом спросила: «а тебе это важно, важнее, чем ваши встречи и разговоры?». И, сняв плащ, Аглая снова повесила его на гнутый крючок.

— Вам нельзя так много кофе, — сказала, проходя мимо, — в вашем возрасте.

Альехо кивнул в ответ на колкость:

— Вот, молодец.

— Потому что язва? — она за дверью подсобки зазвенела ложечкой, зашуршала пакетом с молотым кофе.