Василий Еловских - Старинная шкатулка

• Название: Старинная шкатулка
• Автор: Василий Еловских
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-7688-0088-3

В книгу старейшего писателя Зауралья вошли рассказы и повести разных лет. Некоторые из включенных в сборник произведений ранее увидели свет в издательстве «Советский писатель».

---

Пил лекарство, отдыхал, за едой следил, а проку никакого.

Стараясь как-то оправдать жену, он вспоминал все, что было в ней хорошего, а было немало — она чистюля, обед сготовит — просто объедение; пытался поставить себя на ее место и покачивал головой: нет, он вел бы себя совсем по-другому.

Он быстро и зло подмел во дворе, потом подмел возле дома и сел на скамейку у палисадника. Улочка сера, тиха, пустынна. Не заметил, как к нему сзади подошел пьяненький мужичок Яков Черных, его избенка поблизости, на конце квартала, и глупо захихикал:

— Все сидим?

— Сидим, — хмуро и не сразу отозвался Николай.

Черных — пьянчужка. Отпетый. Где только ни работал, отовсюду выгоняют, теперь больше подхалтуривает у горожан — печи кладет, белит в избах, колет дрова, может что-то подбить, подстрогать, грядку вскопать — лишь бы деньжонки платили. Не поймешь, какого он возраста: вроде бы не старый еще, а морщин на лбу, как у столетнего, и под глазами «мешки». Вечно грязен, неопрятен, то глупо шутит и хихикает, то вдруг ни с того ни с сего начинает раздражаться, ругаться и лезет в драку. Дурак дураком, а печи кладет лучше всех в округе и в избах белит — тоже куда тебе, и Сенина это всегда дивило. Черных соседи не любят и зовут Яшкой. Не любит и Николай. И в то же время жалеет его.

— Ты чо это какой?.. — хрипло спросил Яшка.

— Какой?

— Ну… будто тя по башке поленом шмякнули. — Яшка вынул из бездонного кармана своего длинного, видать, с чужого плеча, пиджака бутылку красного, уже наполовину опорожненную. — На-ка вот, дерябни. Сразу жить будет охота.

Николай не пил даже в праздники, а когда приходили гости или он был в гостях, — пропускал рюмочку или две красненького, но если уж шибко приставали, то делал вид, будто пьет, а сам незаметно выливал вино в тарелку и, будучи всегда трезвым, дивился, как это могут люди лакать и лакать без удержу, а потом болтать о чем попало, орать и колобродить. Он был пьян только раз в жизни, семнадцати лет. Случилось это на сабантуе, в лесу. Было много ребят и девчат, а водки — залейся. Сперва-то вроде бы ничего, только в голове замутилось, стало веселее и захотелось еще пропустить. А потом… Ой, как ему было плохо потом, думал: конец пришел, едва-едва уполз в кусты и провалялся там почти до полуночи. И больше не пил.

— Бабы своей боисся? — опять хохотнул Яшка. — А если нет, тода чо блезирничашь, ядрена палка?

— Прямо из горлышка-то? Еще заразы какой-нибудь от тебя наберешься.

— Вино ж всякую заразу ликвидирует, ты чо! Пей! Вино, вино, вино, вино, оно на радость нам дано. Да пей, елки-палки! Как девка, ей-богу.

Послать бы его куда-нибудь подальше. И в другое время послал бы, но сегодня с Николаем творилось что-то неладное, — уж больно на душе было тяжело, погано.

— Это ж не водка. Это ж как квасок.

И Сенин решил немножечко выпить, прямо из бутылки, так, глотка два-три. Пил и морщился. А Яшка махал рукой и приговаривал:

— Пей до дна, пей до дна, пей до дна! Что, веселее стало? Я ж говорил! Допивай. Ну-у, мужик называется!

И ведь на самом деле веселее. Совсем легко, хорошо стало. И все плохое исчезло куда-то к чёмору. В заулке машина бойко бибикнула, девка игриво хохотнула, по радио на баянах наяривают. Живет улица! И Яшка уже не кажется противным, мужик как мужик, компанейский, веселый, — вся душа нараспашку. И Яшка не глупее других, нет! Он — шутник.

Они посидели сколько-то, поговорили и пошли в Яшкину избу пить брагу. У Яшки на «куфне» стояла четвертная бутыль, почти до горлышка наполненная — до ночи хватит. И хоть пьян был Николай, но понял: довольно, пора домой! Уже не пьет, а становится все пьянее и пьянее почему-то. А Яшка не унимался:

— Подем куды-нибудь. У тебя есть деньги?

— А что?

— Айда в ресторан!

Голос уже раздраженный. И смотрит почти злобно А ведь только что был ласково-веселый.

— У меня с головой что-то… — соврал Николай. — Я, пожалуй, пойду.

— Подожди! — продолжал орать Яшка. — На-ка клюквенного соку. Как рукой сымет. Ну куда тя понесло?!

Надя стояла у калитки и, набычившись, недобро глядела на мужа, который шагал посреди пустой улицы, слегка пошатываясь, с застывшей бессмысленной улыбкой.

Николай только что с сентиментальной пьяной нежностью думал о жене и хотел «наконец-то» поговорить с ней «по душам обо всем и вообще…» Когда ее не было, он и трезвый думал о ней обычно с нежностью и снисходительностью и почему-то казалось ему, что скоро все-все у них уладится и заживут они как боги.

— Что с тобой?

Голос заметно фальшивый. Уж спросила бы прямо «Ты где это, милок, так наклюкался?»

— И ведь в сам-деле пьяный. Уж не с этим ли? — Она сердито показала рукой на Яшкину избу. — О, господи! Дошел: До-ка-тил-ся!

— Ну, чего ты заедаешься? — Николай улыбался. Он знал, что улыбка только раздражает жену, не хотел улыбаться, старался не улыбаться и не получалось.

— И как тебе не стыдно?! Мама вон чуть жива. Я «скорую» вызывала. А он тут, вишь ли, нарадоваться не может. Пьянехонек в дымину.

— Ну, елки-палки, откуда я знаю, что с ней.

— Сходить надо было! Он не знает. Он, видите ли, ничего не знает, зараза несчастная!

— Да ты чего лаешься-то? — Николай тоже начал сердиться.

— Ах ты, паразит!

— Да ты чего обзываешься?

— Тебя не обзывать, а лупить надо. И гнать из дому помелом поганым.

Сруб избы ставил еще в тридцатые годы отец Нади для своего старшего сына, который потом погиб на фронте. Но сруб есть сруб, кроме сруба нужны еще пол, потолок, крыша, рамы, двери и многое другое. И все это приходилось делать уже Николаю. Вместе с плотниками. Потом он амбарушку, хлев, сарайчик и ворота ставил. Но жена тем не менее иногда намекала, что сруб все же тестев. И получалось, что вроде бы и все подворье тестево. Слова «гнать из дому помелом поганым» совсем рассердили Сенина, и он грубо сказал:

— Ну уж это извини-подвинься!

Слова «извини-подвинься», а может быть, и тон, которым они были произнесены, в свою очередь, окончательно рассердили Надю, и она, раскрыв калитку, стала изо всей мочи толкать Николая во двор.

— Я те извиню, сатана несчастная! Налил шары-то и шарашится.

Он молча отбросил ее руку, но она снова и снова толкала его; тогда Николай резким взмахом руки отшвырнул жену, и та чуть-чуть не упала. Это уже слишком. В нем сейчас было злости на десятерых, и он казался сам себе таким смелым, таким решительным, таким… Она пнула его. Пнула и отскочила, сказав:

— Иди, говорю!

Он повернулся к ней; в его глазах было столько недоброй силы и ненависти, что Надя отшатнулась:

— Ой, господи, рехнулся мужик!

3

Больница на окраине города, окна палаты глядят на пустырь с нелепо кривыми оврагами, заросший чертополохом, заваленный мусором, и вся эта унылая картина тянется, наверное, километра на три, вплоть до леса, который ровненько темнеет у горизонта, и Сенин, стоя у окна, думает, что больницы, как и санатории, надо бы строить где-то на веселых местах, а то ведь больному и без того тошнехонько. В их белой палате восемь коек, поставленных так плотно, что непросто пройти в коридор. Рядом с Николаем лежит восьмидесятилетний старик, не то боязливый, не то стеснительный — не поймешь, бледный, иссохшийся — кожа да кости, с мутноватыми, уже потухшими глазами, кажется, дунь — и зашатается. Старичок ему нравился, с ним легко, и Николай был рад, что судьба подарила ему такого соседа.

Когда Сенин обморозился в сугробе, его положили к хирургам, подлечили, а потом перевели сюда — к невропатологам. А теперь, говорят, и у терапевта придется лечиться — что-то не в порядке с печенью, с сердцем. И вот лежит и лежит он в больнице, глотает таблетки, ворочается с боку на бок, вздыхает, глядит на белый потолок и в сотый раз вспоминает…

Он возвращался с работы уже в сумерках, торопясь, даже задыхаясь слегка, и все время сладко думал о том, как придет домой, сбросит полушубок, сядет за стол и, ядрено крякнув, пропустит первый стакашек бражки. Ну, а потом, конечно, второй и третий стакашек, не без этого… О закуске как-то не думалось — что-нибудь да найдется. Бражку делает сам, она получается светлая и сладкая-сладкая, прямо как у Черных. Яшка научил. Он нонешним летом как-то неожиданно помер. Все вроде бы здоров был, клал печи, закладывал каждый божий день, горланил песни, ругался со своей бабой, а тут вдруг взял да помер; пришла жена с работы, а он уже не дышит, на полу распластался. Бутыль для бражки у Николая из дома Черных, у Яшкиной бабы купил. Бутыли этой, наверное, лет с полста, не меньше, большая такая, удобная, с широким горлышком и крепкой пробкой, не бутыль — золото, сейчас такую днем с огнем не сыщешь.

Идя с работы, Сенин всякий раз думает о водке и браге, не может не думать, какая-то сила, неподвластная ему, как бы толкает и толкает его: «Выпей! Выпей! Быстрее! Быстрее! Быстрее же, черт возьми!» И он идет, находит, наливает… Пил теперь каждый вечер, а в субботу, в воскресенье и днем нестерпимо тянуло. В голове одна мысль, все побивающая: «Выпить! Выпить! Выпить!» Когда-то хватало стакана вина, а теперь и двух стаканов водки маловато. Временами даже двоится в глазах: голос один, а на экране телевизора два человека, рядышком стоят, одинаковые, только одного видно сильнее, другого слабее. И два будильника на столе. Встает, распрямляется — один будильник. Утрами едва поднимается: в теле такая ломота, такая поганая слабость, будто били-колотили его чем попадя; в башке гудит, тяжела, как чугунок с картошкой, вот-вот расколется на части; морда опухшая, бледно-красноватая, — хоть в зеркало не глядись. Дышит с хрипом. Все постыло, противно. «Водки, водки!..» Но чувство дисциплины в нем еще жило, он выпивал полстакана холодной водицы, наскоро, без аппетита проглатывал завтрак и шагал на фабрику.