Александр Чуманов - Палка, палка, огуречик...

• Название: Палка, палка, огуречик...
• Автор: Александр Чуманов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Что же до дефицита мужского населения, то да, разумеется, он сказывался, но не так сильно, как принято думать. Особенно — ближе к концу военной бойни. Потому что, во-первых, оставленные на расплод мужики — по брони ли, по болезни ли — уже в полной мере осознали свою историко-демографическую миссию и наловчились в меру сил ей соответствовать; во-вторых, уже немало калек вернулось с полей войны, и каждый, если только у него, как говорится, «орало не оторвало», был переполнен решимостью незамедлительно приступить, образно говоря, к «возделыванию целинных и залежных земель»; а в-третьих, тут бы я, если никто не станет возражать, претендовал бы на исследовательский приоритет, мальчики в тот период взрослели фантастически быстро. Недокормыши войны, явно недобравшие в росте и весе, они, однако, были жилисты и крепки, закалены каторжным трудом так, что казалось, будто вся их материальная часть — есть энергия в чистом виде.

И взрослые, обильные телом девахи — словно бы они и не голодали, — изнывающие и томящиеся сгустки природы, открыто гуляли вдоль деревенской улицы под ручку с этими враз осознавшими собственную значительность живчиками. Сперва, разумеется, только самые отчаянные гуляли — у которых отцы либо на фронте сгинули, либо в ГУЛАГе, — гуляли, непременно подчеркивая при этом всю комичность такой любовной игры, потом, постепенно загуляли и самые записные скромницы, причем ничего такого уже не подчеркивая…

Однако и этих недокормышей на всех страждущих порой не хватало, и под конец войны уже никого в деревне особо не шокировали периодически случавшиеся очень шумные и подчас даже кровавые разборки колхозных ударниц, не сумевших поделить мирно свой предмет обожания. Ну, если не обожания, так, по меньшей мере, утешения. Ведь, в сущности, тут, пожалуй, и немалое удобство просматривается — маленького мужчину можно, если хочется, и как мужа любить, и как дитя. К тому ж — и прокормить легче…

Мама решила жить весело, хотя, если судить по ее не таким уж щедрым воспоминаниям, не выходя особо из некоторых рамок. Ей, в силу совсем еще невинного состояния, было, конечно же, неизмеримо легче, нежели некоторым другим. Однако, как она сама игриво выражалась, «хвостом вертела вовсю и с парнями гуляла напропалую». И письма на фронт писала, и продолжала верить, что они ее ни к чему не обязывают. А потом, когда мой будущий отец очутился в тыловом госпитале, уже окончательно и бесповоротно непригодный для войны, моя будущая мать ездила к нему туда, уверенная, что даже это ей, птице вольной, крылышки ни в коей мере не подрезает. Напротив, шефская как бы поездка к изувеченному защитнику Родины дополнительно окрылила девчонку, потому что все ранбольные «так на нее смотрели, так смотрели и такие недвусмысленные шуточки отпускали, черти бесстыжие!..».

Расплата пришла в виде телефонограммы на имя председателя колхоза, и в ней сообщалось, что на ближайшей железнодорожной станции находится геройский капитан-фронтовик, направляющийся после излечения в госпитале к месту жительства своей невесты, и содержалась настоятельная просьба подать герою подводу, ибо возможности для самостоятельного перемещения он не имеет.

Маму срочно кликнули в правление, и там председатель, явно обескураженный, возможно, даже слегка расстроенный, ознакомил ее с документом частного характера. Нет, сам лично этот старичок на нее никаких видов не имел, но как хозяйственник, как руководитель, облеченный правом давать крепостным волю или не давать в пределах, разумеется, своей компетенции, наверняка прикидывал, за какого передовика колхозного строительства, когда придет время, отдать замуж энергичную девушку, какая из этого в еще более отдаленной перспективе образуется ячейка общества и какой человеческий прирост поголовья даст она вверенному коллективному хозяйству, а следовательно, и родной социалистической державе.

«Что ж ты, Нюся, — по-отечески попенял председатель, — никому ни слова, на вечерки бегала, а оно — вон что…»

Лишней подводы, тем более лошади в колхозе, конечно же, не было, но для Нюси, для ее суженого фронтовика, против которого ничего конкретно, конечно же, не возразишь, председатель изыскал. И Нюсю, ведущую себя странно, то есть ни малейшего намека на ликование не обнаруживающую, отправил вместо возницы. Словом, уважил…

Теперь, когда я сам не только отец взрослых дочерей, но и неоднократный дедушка, мне очень понятны чувства моей бабушки Марфы, охватившие ее тогда, о чем бабуля как-то раз обмолвилась. Это было что-то вроде паники. Но бабушка Марфа совершенно не знала грамоты, работала на ферме свинаркой и, по причине классово чуждого происхождения, ощущала себя всегда и во всем заведомо виноватой перед всем остальным миром. А дочка ее, моя будущая мать, пусть и не считалась достойной членства в комсомоле, раз не отреклась публично от отца-врага, однако имела завидное образование, ей Родина доверила воспитание малолетних коммунаров — ну, как она могла разделять мелкобуржуазные, да еще и с примесью религиозного мракобесия, предрассудки матери?..

В общем, мой будущий родитель был надлежащим образом доставлен в деревню и размещен с возможным удобством в той самой однокомнатной хижине, где уже обитали трое, нет, четверо, потому что промеж людей в теплом углу за печкой еще обретался, правда временно, новорожденный телок. Впрочем, в те поры, а кое-где и по сей день такая плотность населения отнюдь не считается невыносимо избыточной. Тем более когда на ограниченном пространстве живут родные друг дружке люди.

А мать все еще упрямо не считала случившееся расплатой. Бабье это упрямство или наше фамильное — мне трудно объективно судить. Но весьма вероятно, что суммировалось и то, и другое. Мать утешала себя незатейливо, как наркоман; ладно, как-нибудь, мы же все-таки советские люди, мы ж не фашисты, чтобы взять и прогнать на мороз беспомощного человека, к тому же защитника Родины, к тому же члена ВКП(б). Но вот кончится зима, а заодно, может быть, и война, сделается в мире тепло, переведем телка в стайку, а заодно и постояльца этого переведем, точнее, сам он, уразумев наконец, что никакой он тут не жених, а совершенно посторонний человек, скажет простое человеческое «спасибо», скажет, что пора и честь знать, а мы его для порядка еще маленько поотговариваем, но он проявит большевистскую и мужскую твердость, скажет, дескать, насильно мил не будешь, да и исчезнет куда-нибудь навсегда, причем совершенно бесследно. Как будто его и не было вовсе…

Но моя будущая мать не знала жизни. Тем более она не знала психологию детдомовца. А между тем, как я выяснил лишь тогда, когда матери удалось-таки окончательно избавиться от моего отца, родня у него имелась, и он знал к ней дорогу. И было этой родни много. И бабушка, некогда сдавшая его в детдом, после войны еще пребывала в здравии, и дядья, и еще кто-то. Но знал отец и то, что, если никому из них он не был нужен ребенком, то весь искалеченный да в пору чрезвычайной послевоенной нужды — тем более.

Незадолго до первого инсульта отец, причем без всякого труда, своих родичей взял да и разыскал. Съездил пару раз к ним в гости. И они его прекрасно принимали. Но когда он умер, никто из них не приехал на похороны, и даже ни одна телеграмма с соболезнованиями не пришла из тех недальних вообще-то мест.

Впрочем, я никого ни в чем не упрекаю, Боже упаси. Что поделаешь, если у нас в родне почему-то слабы родственные связи и нередко даже самые близкие люди с трудом терпят друг дружку… Или наступила такая эпоха, что родственные связи повсеместно слабеют, только со стороны это не всегда и не всем заметно…

Так что, когда наступила долгожданная весна и телка перевели по принадлежности, отчего воздух в избе свежее не стал, ибо скотский дух имел природу вековечную, мой будущий отец и впрямь куда-то засобирался. В город какой-то. Либо в зачуханный Обдорск, либо в такой же Тобольск, либо в чуть менее зачуханную Тюмень. Городов-то кругом было — умотаться!..

Он вроде как по делам засобирался. А были у него там дела, не было ли никаких дел — этого мне никто никогда не уточнял. Засобирался — и мать с собой сманил. Как бы для компании. И она с ним поехала. Типа — за компанию. Типа — городским воздухом подышать…

(Ох, до чего ж прилипчив сленг — этот вульгарный разъединитель, но одновременно и соединитель поколений, одинаково агрессивных в своем эфемерном антагонизме!)

И поплыли мои будущие родители по освободившейся ото льда речке Оби на каком-то милом пароходике, и достал папаня бутылочку вина, и подговорил некоего пароходного служащего оказать содействие и проявить солидарность.

Благодаря чему в распоряжении влюбленной по всем признакам парочки оказалась небольшая и без особых удобств, зато отдельная каюта с постелью. И без особых проволочек зачали они мне сестру Надю…

Наверное, отец мой торжествовал потом победу. Хотя бы в душе. Наверное, он не предвидел тогда, сколько горя и душевной муки принесет ему уже в ближайшем будущем эта победа, сколько раз его сердце будет разрываться от бессилия и тоски, сколько раз будет уязвлено его мужское самолюбие самым бесцеремонным образом!