Александр Чуманов - Палка, палка, огуречик...

• Название: Палка, палка, огуречик...
• Автор: Александр Чуманов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

От тех времен осталось немало фотодокументов, но пока расскажу лишь об одном, где я стою на фоне большой группы калмыцких старушек (моя не лишенная чувства юмора сестра предлагала так и назвать этот снимок: «Я и калмыцкий народ»), на мне неопределенный костюмчик и бескозырка с ленточками, на бескозырке написано «Герой», но вид у меня отнюдь не геройский, наверное, мне очень холодно и не терпится скрыться куда-нибудь в тепло.

А на заднем плане виднеются фрагменты неких лозунгов и транспарантов, что дает возможность знать точно — это я участвую в первомайской демонстрации трудящихся 1955 года. То есть там, в пятьдесят пятом, еще ничего не зная о приближении знаменательного для них партийного толковища, старушки тем не менее уже демонстрируют свою солидарность со всеми, на кого строгие русские дяденьки укажут, а что они скажут после съезда?..

Впрочем, эти лица, эти убогие платки на бабушкиных головах, завезенные в заводопетровский орс еще, наверное, во времена Тобольского централа, этот первомайский ветер, явственно дующий с фотографии, все это оставляет открытым любой бытийный вопрос…

В Заводопетровском я чуть было вправду не погиб. Потом эти «чуть» еще не раз повторялись и, может быть, даже где-то набили оскомину, но первый случай помнится особенно отчетливо.

В общем, захотелось мне прокатиться на автомобиле, а сосед-шофер был вредный, гордый, насмешливый и никогда никого не катал. Все один ездил, как барин.

А я решил его перехитрить. И когда сосед приехал на обед, я потихоньку затаился на обширной — теперь таких не делают — подножке справа. И дождался.

Но когда машина тронулась, мое более чем скромное мужество меня моментально покинуло, видать, первым спрыгнуло с подножки, а я уж — за ним. И оказался менее ловким.

Так что колесо на меня слегка даже наехало. Уж очень отчетливо помню удушливый дым в лицо и слово в мозгу — «гарь». Такое краткое, взрослое, техническое слово, которым ни ужас, ни радость не выразишь. Бесчувственное слово — почему именно оно?..

Но, наверное, я все-таки кричал, и, наверное, незаурядно. Потому что шофер остановился очень вовремя. Он же, насмерть перепуганный, принес меня на руках домой. Мне тогда колесом содрало здоровый лоскут кожи на боку, отчего ребра — и прежде-то почти ничем не прикрытые — стали видны, будто через мутное стекло.

А еще я потом хромал несколько месяцев — ковылял в валенках по избе. Считай — повезло. Как и потом везло много раз. И вроде бы не пристало мне обижаться на судьбу…

Так я и не обижаюсь. А просто вспоминаю — о том, о сем…

Но был еще один шофер, который, в отличие от соседа, наоборот, то и дело зазывал покататься. А я, видимо из-за врожденной моей деликатности, иногда садился к нему в кабину, но чаще старался под каким-нибудь надуманным предлогом отклонить с виду такое заманчивое предложение. И дело вовсе не в полученной посредством автомобиля травме, которая, увы, абсолютно ничему меня не научила, а в том, что я, тогда еще дошкольник, либо чувствовал, либо уже доподлинно знал, что обладатель романтической профессии, почти летчик, не из чистого чадолюбия ко мне в друзья набивается, а угрожает самому, может быть, краеугольному для меня в тот момент… Да нет, это совсем не то, о чем вы уже подумали, читатель. Словом, однажды мама вдруг в страшной спешке собрала кой-какой скарб, нас с сестрой собрала, а бабушка в это время обреталась у дяди Лени в няньках и в пошловатой трагедии, на свое счастье, не участвовала.

И мы сели в поезд, где как бы по чистому совпадению сидел уже тот, почти летчик, улыбаясь нам, как сказали бы теперь, вымученной голливудской улыбкой, а тогда такие улыбки назывались идиотскими.

И мы поехали в город Туринск на новое местожительство и с новым папой. То ли у него там родня какая-то жила, то ли там всем шоферам с ходу отваливали отдельные комнаты в бараках, то ли еще что…

А в Свердловске либо пересадка должна была состояться, либо просто длительную стоянку нашему поезду устроили сочувствующие нам железнодорожники…

И там, чтоб не тратить даром время, наш новый папа одолжил у нашей не новой мамы семьдесят пять рублей образца сорок восьмого года и с загадочным видом исчез куда-то, не успели мы заподозрить в нем банального мелкого жулика, как он вернулся, и мы его с трудом узнали. Ухмылка, приклеенная к лицу, сделалась еще более придурковатой, а на голове вместо нормальных, плохо мытых волос цвета воронова крыла красовался так называемый «перманент». В аккурат — семидесятипятирублевый…

Теперь, задним числом, я думаю, что, весьма возможно, этот шебутной водило вовсе не был совсем уж глупым, тем более негодяем. А если вел себя кое в чем не вполне адекватно, так это легко понять — не каждый день уводишь от мужа жену, да еще с двумя малолетними детьми, да еще везешь их всех в полную неизвестность, не имея при этом в кармане — по роковому стечению обстоятельств — даже семидесяти пяти рублей на химические кудри, абсолютно необходимые для налаживания полного и окончательного взаимопонимания со свалившейся как снег на голову семьей. Будешь тут выглядеть круглым идиотом…

Впрочем, тут я, может, очень сильно заблуждаюсь, ибо никогда в жизни не попадал в ситуации, даже отдаленно напоминающие эту, — жизнь моя, на взгляд любвеобильных мужчин да и женщин, получилась непростительно будничной и серой — впору от тоски удавиться, а я, наоборот, стараюсь именно этим обстоятельством гордиться, что любой желающий может легко объяснить себе, ну, хотя бы тем, что надо же человеку хоть чем-то гордиться, раз уж он так бездарно промотал свою жизнь.

И мы, то есть мама, сестра, я, отправились в противоположную от намеченной прежде сторону. Перекомпостировали билеты на Тюмень. А куда двинул тот кудрявый шоферюга, я не знаю. Но уж коль скоро наши денежки пропали, то я очень надеюсь, по крайней мере, не пропали семидесятипятирублевые кудри, а приглянулись еще какой-нибудь «принцессе». Может, он двинул, как и намеревался, в Туринск, может, еще куда, но в Заводопетровском я его больше не встречал. Стало быть, что-то вроде любви все-таки имело место.

Однако не помню, чтобы его расставание с нами, в смысле — с мамой, было очень уж трагичным. Иначе я обязательно бы запомнил. Тот дядя, который едва не стал моим новым отцом, не бежал долго-долго за нашим поездом, делая отчаянные знаки и обливаясь слезами, и не падал плашмя на бетон, прежде чем навсегда скрыться из виду.

Может, таких душераздирающих расставаний в жизни вообще не бывает, но если самые разные люди то и дело воспроизводят их на бумаге и кинопленке, значит, не мне одному подсознательно хочется, чтобы нечто такое хоть изредка, хоть не с нами, но случалось в реальной жизни…

Мы заявились в Тюмень, а отец уж был там. Видно, ему стало невмоготу находиться в одиночестве на проклятом месте, и он не придумал ничего лучшего, как отправиться зализывать душевные раны к родственникам бросившей его жены — к шурину, автоматически переставшему быть шурином, к теще, также переставшей быть тещей. Видно, он уже совсем к тому моменту забыл, каким бесцеремонным образом появился когда-то среди этих людей.

Но вполне вероятно и то, что это самое появление он бесцеремонным никогда не считал — вообще не знал, что означает слово «бесцеремонность».

Или он просто угадал как-то, что все именно этим у матери и кончится?..

Наверное, промеж родителей произошло некое объяснение, но мне лично, разумеется, никто ничего не объяснял. Так или иначе, эти два случайных друг для друга человека мало-мальски подлатали свой семейный корабль да и поплыли дальше…

Мамины подрезанные крылья, с чем она упорно не хотела считаться, после неудачного перелета в райские туринские края, где любви, счастья и бараков хватает в избытке на всех, довольно долго имели крайне потрепанный вид. Однако время лечит все, в том числе и крылья…

А вообще-то жили мы тогда довольно бодро. То и дело по разным поводам в поселке устраивались увеселения, попросту называвшиеся массовками, но мои родители всегда именовали их полным титулом — «массовые гуляния».

Чаще всего они случались, наверное, в дни так называемых «профессиональных праздников», но коллективно выпить и покуролесить считалось незазорным и по большим «красным» числам, а также в обычные воскресенья, лишь бы погода позволяла.

Начальству-то никаких хлопот — только брось клич. Активисты найдут некое живописное место на лоне природы, а на лоне природы, по сути дела, все места живописны, только бы большой помойки поблизости не наблюдалось, а люди уж сами подтянутся, приволокут все необходимое и достаточное, от гармошки до картошки. Тогда ведь, между прочим, самогонка уже возбранялась, но бражка еще не возбранялась. Более того, она свободно продавалась гранеными стаканами в различных забегаловках.

Массовки проходили чрезвычайно шумно, игриво и почти всегда кроваво. Нас, детей, туда тоже брали. После массовок в доме появлялись фотографии, запечатлевшие родителей в состоянии веселости в забавных позах среди множества чужих людей. Фотографии наклеивались, но чаще просто вставлялись в альбом, где имелись такие специальные дырочки. И альбом ложился на полку до следующего раза. Однако я любил его содержимое разглядывать и чаще, если случалось настроение. И с удивлением обнаруживал странные перемены — дядьки, с которыми мама иной раз в обнимку снималась, оказывались безжалостно отрезанными ножницами, а их руки оставались на месте, что давало мне повод для жутковатых, но одновременно и саркастических фантазий.