Александр Шленский - Рассказы из заграницы

• Название: Рассказы из заграницы
• Автор: Александр Шленский
• Жанр: Прочий юмор

---

- А если не веришь? - спросил я?

- Ну, тогда материться, - сказал Николай,- многие мои больные только тем и спасаются.

- Молиться или материться - это, вобщем, одно и то же,- задумчиво сказал Вадик. Я тут прочитал пару книжек по психологии. Так автор утверждает, что психологический механизм почти идентичен. Клясться, ругаться, молиться... Да, так вот, про цепь событий, чтобы закончить. "Жопа" страшна не теми событиями, которые уже произошли, а тем, что ты принужден сидеть и ждать, пока произойдут последующие, еще более скверные вещи, которые ты бессилен предотвратить.

- Дамоклов меч,- тихо произнес я вполголоса, сам не зная почему. Откуда-то вдруг выплыла эта аллегория.

- Можно и так сказать,- ответил Вадик, - с той лишь разницей, что меч падает один раз, и тебе крышка. То есть, Дамоклов меч - он как одноразовый шприц. Ну ты сидишь под ним, потеешь от страха и ждешь, что он вот-вот, но пока он не упал, с тобой ничего плохого не происходит. А вот Дамоклова жопа сваливается на тебя постепенно, частями, и придавливает тебя все сильнее и сильнее, пока либо не задавит совсем, либо ты в нее не сядешь, в том самом смысле как Миша это красиво описал про ту пещеру с дерьмом. Дамоклов меч убивает сразу, а "Дамоклова жопа" - постепенно, так чтобы сперва помучиться.

- Ишемическая болезнь сердца и повторный инфаркт миокарда,пробормотал вдруг Алексей, крутанув фонендоскопом в воздухе, совсем как Брюс Ли.

- При чем тут ишемическая болезнь?- не понял Вадик.

- А это иллюстрация этой вашей Дамокловой жопы,- ответил за него Валера,- Когда эта жопа еще только висит над головой или падает частями, больной лечится у Алексея, а когда она свалилась и придавила как надо - тут уж больной попадает ко мне, в реанимацию, Алеша, не в обиду тебе будь сказано.

- А где наш товарищ майор?- вдруг спросил Валера, посмотрев на свои карманные часы - наручных он не признавал,- Миша, ты там ближе всех к выходу, поди узнай.

- Я поднялся и прошел в преподавательскую комнату. Когда я открыл дверь, мне в лицо ударил резкий сквозняк и запах осенней прели. Майор Лосев сидел на подоконнике перед раскрытым настежь окном, с расстегнутым кителем, и дышал хрипло и тяжело. Лицо у него было неестественно бледного цвета, а по лбу, несмотря на осенний холод, сбегали крупные капли пота. Одной рукой майор подпирал голову, а другой пытался растирать себе грудь. На его лице застыло выражение растерянности и испуга. Я всегда ношу с собой пачку сигарет для хулиганов и для девиц, любящих стрельнуть сигаретку, а для хороших людей таскаю в кармане нитроглицерин в капсулах. Я вынул капсулу из коробки, положил ее под язык майору, который уже начал терять сознание, стащил его обмякшее тело с окна, уложил на пол и пулей полетел обратно в аудиторию.

- Леха! Быстро в преподавательскую! Дима, у тебя сотовый в кармане вызывай спецов!

- Кого именно?

- Кардиологов. От линейки толку уже не будет.

Ребята ломанулись в дверь, я пошел следом, достав на всякий случай свой неврологический молоточек. Когда я зашел в преподавательскую, Алеша с Валерой уже освободили майору грудную клетку и лихо делали непрямой массаж с искусственным дыханием. Я свернул из кителя тугой валик и подложил его майору под затылок.

- Анатолий Константинович, вы меня слышите?,- проорал я майору прямо в ухо.

- Брось, Миша!- сказал Валера, утирая пот рукавом,- В грудной клетке тишина. Либо фибрилляция, либо асистолия, он сейчас уже с ангелами разговаривает.

Дима ходил по коридору, выразительно помахивая часами и посматривая на дверь лифта. Наконец дверь открылась и спецы в ядовито-зеленых халатах вывалились в коридор, волоча с собой положенный спецам боекомплект. До чего все-таки полезная штука дефибриллятор! Без него запустить остановившееся сердце - это все-равно как открыть консервную банку без ножа. Спецы попались опытные: они в мгновение ока подключили аппаратуру, виртуозно ввели адреналин внутрисердечно и запустили сердце с первого же разряда. Майор начал потихоньку оживать, лицо его чуть-чуть порозовело. Алексей держал в руках пленку с его кардиограммой и вскоре объявил нам, что там сравнительно небольшой инфаркт межжелудочковой перегородки, и прогноз для жизни, вобщем, благоприятный. Пока майора погружали на носилки и уносили в лифт, кто-то успел рассказать, что у майора застрелился друг, с которым они проучились бок об бок все годы в военном училище. Позвонила его жена, вернее уже вдова и сказала, что мужу не выплачивали жалование в течение семи месяцев, а потом объявили, что часть расформировывают, а офицеров, скорее всего, уволят в запас, и что она нашла его с пистолетом у виска, и рядом лежала записка, в которой он просил у нее прощения за малодушное решение всех жизненных проблем. У майора Лосева был в кармане билет на поезд, он собирался отчитать положенную лекцию и ехать на вокзал, чтобы утром быть на похоронах. И вот, вместо этого, чуть не угодил на собственные похороны. Николай с Димой пошли помогать спецам заносить майора в машину. Мы остались стоять в коридоре. Никто больше не вспоминал наш нелепый диспут. Прежде чем разойтись, мы пожали друг другу руки и переглянулись. У всех в глазах мелькала одна и та же мысль, но никто не решился высказать ее вслух.

Я ехал домой, и троллейбус выл мотором, как раненный зверь. Сердце глухо ударяло изнутри по грудной клетке, как это бывает в первый раз перед прыжком с пятиметрового трамплина. Я время от времени крутил шеей, пытаясь освободить ее от чьей-то жестокой хватки, но хватка не ослабевала. Когда я зашел в квартиру, жена Люся уже спала. Я выпил стакан компота, не включая света, разделся и забрался в постель. Люся свернулась калачиком и, не просыпаясь, прижалась ко мне теплыми и мягкими филейными частями. Я повернулся на бок, обнял Люську за талию, и почувствовал, как будто у меня внутри чья-то милосердная рука выключила сигнал тревоги. Страшная Дамоклова жопа, державшая меня за горло всю дорогу домой, понемногу отступила и исчезла в бескрайнем пространстве, и это пространство все ширилось, расступаясь до самых дальних уголков радиогалактик, а сам я как-то незаметно потерял возраст и вес, оторвался от земли и плавно полетел в нескончаемую даль, и вокруг меня закружилась, заискрилась и засверкала до боли знакомая звездная пыль вечно юной Вселенной.

Причина всех вещей

Один человек залез на высокую гору и стал думать о том, как устроен мир. Он бросил камень, и камень упал вниз. Человек сел на берег океана и снова стал думать о том, как устроен мир. Чайка вытащила из воды рыбу и съела, и человек стал думать о причине всех вещей. Но мысли разбивались, как волны о берег. Человек залез в глубокую яму и опять стал думать о том, как устроен мир. Но тут из земли вылез червяк и завился в узел. Человек подумал, что причина всех вещей для человеческого разума недоступна, и выбрался из ямы. Он забрался на пыльный чердак и стал смотреть вниз на каменную мостовую. Тут пролетела птица, весело и звонко, и человек стал думать о смысле жизни. Он еще немного подумал, открыл грязное окно, замахал руками и полетел. Пока он летел, он понял, как устроен мир, в чем смысл жизни, и что есть причина всех вещей. Потом человека уложили в маленький деревянный ящик и унесли за забор, а из-за забора вышли уже без ящика. И никто не подумал, что в этом ящике находится смысл жизни и причина всех вещей.

Миг вечности

Взгляд остановился. Остановился совсем. Остекленевшие зрачки неподвижно уперлись в пространство, как тупые сверла в бетонную стену, и безнадежно застряли. Обычно взгляд блуждает по сторонам и выискивает непорядок. Непорядка много, и поэтому взгляд постоянно перебегает с периметра в центр, и с центра на периметр, шарахаясь от бликов, царапая предметы и слизывая цвета. Куда ни падает взгляд - всюду непорядок: громоздятся предметы, раскачиваются световые пятна, пространство извивается в конвульсиях с периметра и до центра, с центра и до периметра. А там, за периметром, ближе к затылку, пространства вообще нет, там все ровного, отвратительно гадкого черно-коричневого цвета. Непорядком это назвать нельзя. Это - форменное безобразие. И в это безобразие превращается весь тот непорядок который уходит за периметр. Теперь взгляд остановился, и периметр постепенно съеживается в точку, а безобразие вылезает из-за затылка и поглощает замызганное пространство, как чернила, заливающие тетрадь двоечника. Уши набиты обрывками случайных фраз, скрежетом и треском ломающегося бытия, фальшивыми мелодиями чужих неоконченных драм и неудовлетворенных страстей. Эти звуки бесконечной чередой носятся по бескрайним лабиринтам внутреннего уха, отражаются, сливаясь, блекнут и умирают. Все это как бы снаружи. А внутри тихо клокочет липкий, вязкий клей подсознания, и пузыри мыслей силятся вырваться наружу. Каждый пузырь кажется очень важным и значительным, пока он ворочается в клею, но вырываясь из него, тут же лопается, оставляя лишь легкий пар беспокойства, да невесомые слова. Слова парят в сознании, как пушинки одуванчика, пока их не подхватит пронзительный ветер бытия и не унесет прочь. Он расшвыривает пушинки слов куда попало, и несется дальше один, расталкивая небесные тела и волнуя мировой эфир. Чистый и свободный, с необыкновенной легкостью проникает он за ту неприступную стену, которая отделяет суетный мир быстро меняющихся дрожащих теней от мира вечных и совершенных вещей. Эти вещи, должно быть, правильной формы, хотя нельзя сказать, какой именно. Они все светятся изнутри. Все, кроме одной, которая глубокого черного цвета и вбирает в себя свет всех остальных вещей. Они располагаются частично одна внутри другой, но это нисколько им не мешает. Периметра там нет. Нет и движения. И внутренний свет этот не холодный и не теплый, он не резок и не ласков, но он ровный, постоянный, идущий изнутри, из самых недр мироздания, никогда не угасает и не меняется. Тщетно пытается взгляд пробуравить неприступную стену, отделяющую его от этого мира. Но ему никогда это не удается. Гадкое ползучее безобразие застилает беспомощный взгляд. Оно цвета врожденной тупости, цвета затылочного зрения, цвета колготок старой девы, злобствующей на весь мир. А может, вовсе и нет никакого такого безобразия, а есть только непреходящее человеческое бессилие и усталость... Наконец взгляд не выдерживает и начинает дрожать, а потом вновь обреченно пускается привычным путем - от центра к периметру, от периметра к центру. Безобразие с неохотой уползает на свое место, ближе к к затылку и там затаивается до поры. С грохотом захлопывается котел подсознания с кипящим клеем, и лишь изредка из-под крышки вырывается пар. Привычный ритм жизни вновь пускает в ход бесчисленные винтики и колесики, двигающие взгляд туда и сюда, и так будет продолжаться до тех пор, пока однажды, в единый и неуловимый миг он не остановится совсем и не погаснет. Тогда быстротечный ветер бытия налетит и понесет его сквозь все преграды, чтобы однажды легко и просто зажечь его вновь, но где и когда - неизвестно.