Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)

• Название: Немного ночи (сборник)
• Автор: Андрей Юрич
• Жанр: Русское современное

Вы когда-нибудь задумывались о том, что на свете сильнее всего? Сильнее любви, смерти, денег? Что остается и продолжается, как ни в чем ни бывало, когда происходит катастрофа? Что ждет на следующее утро человека, достигшего главной цели в своей жизни? Обыденность. Тысячи ежедневных бытовых мелочей, каждая из которых происходит в свой срок, несмотря ни на что. В тихом течении реки повседневности тонут любые подвиги, злодейства и озарения. Но именно это размеренное и равнодушное течение простых событий делает возможным существование человека, как в лучшие, так и в самые страшные моменты его жизни. Рассказы и повести этого сборника объединяет оно – холодное, тихое и неостановимое движение. Встречи и расставания, жизнь и смерть, судьбы людей – как рябь на воде. Мелкие волны, которые иногда ярко ловят солнечный блеск.

---

Это смерть, ничего иного.

Это отсвет на прутьях клеток,

Потому что светает снова.

Здесь у каждого зубы в пломбах.

Хотя осень пройдет однажды,

В наметенных зимой сугробах,

Успокоиться сможет каждый.

Это было воспоминание о том, как я вел Наташку в больницу – делать аборт. И как потом она попросила меня оставить ее одну на остановке. А я пошел домой. Лег, не разуваясь, на кровать и бился лбом о шершавую стену, чтобы заглушить болью другую боль. Ощущение потери, будто мне ампутировали огромный кусок тела, и жизнь вытекает через рассеченные артерии, а я не могу даже открыть глаза и увидеть это, и у меня хватает сил только на судорожные толчки лбом в стену, болезненный рефлекс…

Я вел ее в больницу, которая находилась всего в паре кварталов от нашего дома. Я держал ее за руку, а внутри меня все кричало, что еще не поздно, что каждый шаг может стать последним на этом пути и возвращение возможно.

Накануне ночью мы лежали на полу, на широком матрасе. Мы любили спать на полу. После того, как она начала проводить ночи у человека, которого я считал своим лучшим другом, мы не спали вместе. Но в ту ночь мы легли рядом, и я плакал, думая о том, что должно произойти завтра. А потом она обняла меня, и мы ласкали друг друга молча и торопливо.

За несколько дней до этого моя мама выписалась из больницы. Ей удалили желчный пузырь. И она попросилась ко мне в гости – просто зайти на часок, посмотреть, как я живу. Я приехал с ней на маршрутке. И когда мы вошли в квартиру, первое, что мы увидели – это был тот самый человек. Он сидел на стуле в зале, в застиранной серой футболке, с растрепанными волосами. А Наташка ходила по комнате и спешно одевалась, натягивала футболку. Мама не сказала ни слова, прошла и села на кровать. А я спросил Наташку, что происходит.

Она сказала, что позвонила Артему и попросила проводить ее в больницу, потому что одна она идти боится, а я езжу по своим мамочкам.

– Зачем тебе в больницу? – спросил я.

– Потому что я беременная, – злым шепотом ответила Наташка.

– И что? – спросил я.

Во мне ощущалась странная отчужденность и тишина.

– Попроси у мамы денег на аборт. Это твой ребенок.

Я промолчал и прошел на балкон. На соседнем балконе стоял сонный мужик в майке и черных трико и лениво курил. Он вяло поглядел на меня и отвернулся. На балкон вышел Артем и встал рядом со мной, облокотившись о перила.

– Валюха, – сказал он, – Что ты такой злой? Радуйся.

Я молчал.

– Во всем можно найти повод для оптимизма, – продолжал он, – Теперь ты знаешь, что не бесплоден.

Я ощущал брезгливость.

– Почему вы просто не сознаетесь? – спросил я.

– Между нами ничего не было, ты что… – сказал он и улыбнулся.

– Уходите оба, – сказал я.

– Зря ты злишься…

Он ушел. Хлопнула входная дверь – ушла Наташка. Я вернулся с балкона в комнату. Мама сидела, с возмущенным выражением лица и глазами полными слез. Ее платье, цветов листопада, показалось мне трогательным и жалким.

– Валентин, что это? – спросила она с дрожью.

– Мама, Наташа беременна, нужны деньги на аборт, – сказал я.

– А чей это ребенок? – спросила она, видимо, сдерживая негодование.

– Не знаю, – пожал я плечами, – Говорит, что мой.

– Но ты же не слепой, Валентин!.. – мама захлебнулась словами, – Ты видишь, что она делает!.. Кто этот пацан? Почему он был здесь? Ясно ведь, что они… что мы им помешали!

– Мама… ты дашь денег? – я прислонился спиной к стене.

Тупая тяжесть опускалась на плечи и голову.

– Я дам денег, – сказала мама, – Чтобы ты смог отделаться от этой девки, чтобы тебе потом не пришлось платить алименты!

– Мама… – попросил я.

– Валюш, – спросила мама тихо, – Ты любишь ее?

– Не знаю… – сказал я, и меня согнуло пополам, и я лишь успел закрыть лицо руками, и слезы потекли сквозь пальцы.

– Прости меня, сынок, прости, пожалуйста, – заговорила мама быстро дрожащим голосом.

А я побежал в ванную и закрыл за собой дверь, сел на пол и не мог перестать плакать.

Я отвел Наташку в больницу, на аборт. Дождался, пока она выйдет из кабинета. Проводил ее до остановки. Там она сказала, что не хочет меня видеть.

– Ты позвонишь? – спросил я.

– Да, – сказала она.

Она не позвонила. И только недели через две приехала за вещами.

И где-то в этот период я написал еще одно стихотворение. Наташка часто жаловалась, что я говорил о своей любви к ней, и при этом не написал для нее ни одного стихотворения. Я назвал стихотворение «Любовь» и посвятил его Наташке.

Одиночество светится в трещинах каменной маски

над аркою входа в храм тишины.

По кругу, по кругу моей ритуальной пляски

движутся тени, что плоти моей лишены

были так долго.

Ну, вот мы и встретились. Вот —

нить, что связала нас, пропитана кровью губ.

И жертвенный скальпель готов,

чтобы вырезать смеющийся рот

на лице новой статуи, дергающейся от боли —

не привыкла еще.

Свет намеренно резок и груб.

Я думал, что, написав стихотворение, я отдам ей нечто, и мы будем в расчете, как с Олесей. Но получилось что-то совсем обратное. Я лишь нащупал ту скользко-кровавую нитку, которой были связаны наши сердечные мышцы. А страшный ритуал, описанный мной, стал инициацией любви. И скальпель обжигающей черным холодом боли срезал какой-то слепой нарост с моей души, и под ним открылись мои глаза, и раздвинул равнодушно-острым лезвием мои губы, чтобы я мог кричать.

У меня ничего не получилось. Когда я написал это стихотворение, я понял, что я по-прежнему люблю Наташку.

В октябре я переехал в мамин домик – на раздолбанном, местами залепленном коричневым скотчем, синем Фольксвагене моего знакомого, из сборной команды нашего клуба. Сложнее всего было впихнуть в салон машины старый поцарапанный холодильник «Саратов», у него отваливался мотор, и его приходилось крепить бельевой веревкой.

Маме предстояло уехать уже через четыре дня, и она старалась готовить для меня вкусную еду. Она каждый день что-нибудь пекла. Старалась класть побольше мяса в пирог или суп. Ей всегда очень нравилось смотреть, как я ем. Ел я немного, но все-таки ел. Ей, конечно, хотелось видеть меня плотным и розовощеким, а я был бледным, и старая одежда на мне болталась.

Перед тем, как уехать, она купила для меня много еды и какое-то белье – трусы, носки… Она мне говорила, показывая новые семейки-парашюты:

– Вот эти так таскай. А вот эти, – она брала коробочку с дорогими красивыми плавками, – Если куда пойдешь…

Я прыскал от смеха и спрашивал ехидно:

– Куда я могу пойти зимой в плавках?

Мама невозмутимо отвечала:

– Ну, мало ли… – и добавляла шепотом, – Может, девочку приведешь…

Мне хотелось заметить, что, коли уж девочка придет, то я ей буду интересен без трусов, а без каких именно – неважно. Но я не хотел лишний раз расстраивать маму и позволял ей заботиться даже об этой стороне моей жизни. Ведь так скоро ей предстояло уехать.

Я не провожал ее в аэропорт. Донес чемоданы до такси. Пропитанная осенними дождями грязь замерзла, деревья стучали под ветром голыми черными ветками. Мы поцеловались, и она уехала.

На следующий день выпал снег.

Я рад, что эту кошку утащили собаки. Иначе мне пришлось бы снова брать ее за хвост и закидывать еще дальше. И она, наверняка, снова воткнулась бы мордой в снег… А так, ямка в сугробе скоро исчезла, и я лишь в памяти мог увидеть торчащее из сухой травы серое тощее тельце.

Я уже понял, что никакого нового этапа в моей жизни не получилось. А продолжилось то же самое медленное омертвение чего-то внутри. Признаками некроза были равнодушие к окружающим людям и стирание из памяти картинок детства. Я превращался в хмурого равнодушного бездельника.

Морозы постепенно крепчали. Топить печку было лень, и я иногда спал в холодном доме. Просыпаться, когда изо рта идет пар, особенно неприятно.

Рана в моей душе не заживала, а превращалась в гангрену. Она отравляла весь организм ядом памяти, сосредотачивая все воспоминания в одной гнойно-болезненной точке. Я просыпался утром, поглощал безвкусную пищу, одевал несвежую и некрасивую одежду, шел в университет только затем, чтобы вечером из него уйти.

Я часто вспоминал Наташку и пытался оправдать ее поступки. Мне казалось, что если я найду ей оправдание, то мне не будет так больно о ней вспоминать.

Еще я часто думал о Кате Петуховой. Если бы мне тогда хватило решимости наплевать на все условности и собственную трусость, я бы сейчас легко вылечился от отравления памятью.

Я вспоминал то, о чем не рассказал никому, даже Наташке. Наверное, это смешно. Наверное, это даже очень смешно. Я берег память о своем первом поцелуе, как драгоценность. Потому что этот поцелуй был единственным, что я получил от Кати. И он был и останется навсегда сокровищем. А она его, наверное, уже не помнит. И тем ценнее эта тайна.

Мне тогда только-только исполнилось двадцать. Был снова октябрь. И я уже некоторое время работал тренером.