Сергей Кулик - Черный феникс. Африканское сафари

• Название: Черный феникс. Африканское сафари
• Автор: Сергей Кулик
• Издательство: Армада-пресс
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2001
• ISBN: ISBN 5-309-00216-2

Писатель-африканист, посвятивший изучению Черного континента многие годы жизни, рассказывает о самобытных традициях народов Южной и Восточной Африки.

Читатель побывает в древнем Асуме, увидит архитектуру старинных городов, познакомится с обычаями и укладом жизни пигмеев, нилотов и бушменов, узнает о многих тайных ритуалах, какие редко кому из европейцев удавалось увидеть. Быт далеких предков соседствует с современной жизнью.

---

— Евгений Сенигов — исторически известная личность, — сказал я. — Он попал в Эфиопию, кажется, в 1899 году в составе военной миссии, которую возглавлял другой выдающийся русский исследователь этой страны — Н. Леонтьев. Выходец из обеспеченной дворянской семьи, подпоручик царской армии, Сенигов еще в России попал под влияние народников, проникся идеей, что только крестьянская община может служить основой развития свободного, демократического государства. В России, где капитализм беспощадно крушил общинные устои, Сенигов не видел возможностей для реализации своих идеи. В Эфиопии же, особенно в ее южных районах, где феодализм и церковь не были столь уж сильны, он надеялся на успех. Плененный африканской природой, он решил навсегда поселиться в Эфиопии и задался целью создать на одном из островов озера Тана нечто вроде «демократической коммуны».

— И что же получилось из этого начинания? — живо поинтересовался профессор.

— Доискаться до истины ни в Аддис-Абебе, ни на островах мне не удалось. Менелик II очень благоволил к Сенигову, который выучил не только амаринья, но и несколько других местных языков, ходил в шамме[6] и предпочитал эфиопских друзей европейскому кругу знакомых.

— Кто-то говорил мне, что неподалеку отсюда, в Лобуни, — вставил К. Арамбур, — у него была пассия-масайка и от нее — трое сыновей.

— Кто знает… Первые годы своей аддис-абебской жизни Сенигов активно занимался созданием коммуны, отдавая этой затее все деньги, которые он зарабатывал как художник. Отличный рисовальщик, к тому же долгое время не имевший никаких конкурентов в Аддис-Абебе, он пользовался большим успехом как среди придворной знати, так и среди европейцев, живших в эфиопской столице. Однако в островной коммуне что-то не ладилось, и вскоре Сенигов расстался со своей утопией. Он начал много ездить по стране, питая особое пристрастие к Каффе, ее древней культуре. Художник собирал легенды, записывал со слов стариков рассказы об обычаях и традициях каффичо и рисовал, рисовал, рисовал…

Одному из своих итальянских знакомых, Карло Монтани, которого в 1968 году я еще застал в Аддис-Абебе, он поведал: «Я хочу, чтобы Каффа осталась на географической карте Африки таким местом, о котором бы говорили: этот район был не только открыт, но и досконально изучен русскими». Тот же Монтани рассказал мне, что, собираясь издать свое детальное исследование о культуре и искусстве каффичо, Сенигов отослал весь свой материал не то в Рим, не то во Флоренцию, где он затерялся. А какова судьба тех акварелей, что вы видели в тридцать седьмом году? — обратился я к профессору Арамбуру.

— Три из примерно полусотни мне удалось купить у старика, приставленного сторожить сарай. Они и сейчас украшают мою парижскую квартиру: туркана, ловящие корзинами рыбу на озере Рудольф; группа копейщиков-нилотов… Пейзаж, выполненный пастелью… Кажется, то же озеро и черная пирамида из камней на берегу.

— А не слыхали ли вы что-нибудь о судьбе других рисунков? — поинтересовался я у сержанта.

— Мой предшественник передал мне только эти книги. Если бы рисунки у кого-нибудь здесь сохранились, я бы знал о них.

— А как вам кажется, сержант, есть ли в Лобуни сейчас мужчины, которые могли бы быть детьми русского художника?

— Ы-ы-ы, — было мне ответом. — Все жители там еще чернее, чем в Локиначе.

Похоже, что старая сойкинская книга была тем последним «русским следом», который хранил память о русских первопроходцах в долине Омо. Сержант и Арамбур уговорили меня увезти ее с собой. И теперь, когда я пишу эти строки, она лежит у меня на письменном столе. В окне — зимний пейзаж Подмосковья, и кажется странным и удивительным то путешествие, которое проделала эта книга во времени и пространстве. Петербургская книга с берегов Омо, откуда, быть может, ведет начало род человеческий…

Гулкие звуки тамтама, раздавшиеся сразу же после того, как солнце скрылось за хребтом, исследованным А. Булатовичем, оповестили нас о том, что наступила пора дегустации мяса бегемота. Для местных жителей — это не какое-то выдающееся событие, а проза жизни.

Асалафи — так в Эфиопии повсеместно называют человека, раздающего еду, — вручал каждому подходившему мужчине огромный кусок мяса. Затем обладатель куска отходил в сторону, садился на землю у заранее приготовленного им листа пальмы или банана, клал на него мясо, расчехлял копье и принимался орудовать им как ножом. Женщины тем временем стояли в длинной очереди к огромному глиняному кувшину, из которого как раз тот старикашка, что днем подвергнулся нападению пчел, разливал всем по консервным банкам едкий перечно-медовый соус.

Мне объяснили, что старик совмещает в Локиначе роль главного пасечника и «посредника в общении» с пчелами и что именно благодаря таким людям, как он, наследующим от своих предков из поколения в поколение «искусство понимать пчел», эти создания и дают мед человеку. Почему в таком случае старик не смог отговорить пчел кусать сегодня именно его, никто объяснить не мог. Но все уверяли, что, даже если бы этот «пчелиный человек» и не бултыхнулся в поилку для скота, нападение роя он перенес бы куда легче, чем любой другой, не умеющий «общаться с пчелами».

Когда женщины наполнили свои банки, произошло «воссоединение семей»: они дружно отошли от кувшина и направились к мужчинам. Только после этого к родителям, согласно местному этикету, смогли присоединиться дети, все это время наблюдавшие за происходившим из-за кустов. Поливая куски мяса соусом, все молча ели, а старик, ритмично ударяя бамбуковой палкой по опустошенному кувшину, воздавал хвалу щедрой реке Няням.

Няням кормит бегемотов,
Няням поит пчел,
Няням дает жизнь всем,
И за это люди славят Няням, —

перевел мне сержант нехитрые слова, речитативом выкрикиваемые стариком.

Завершив трапезу, те, кто повзрослее, разошлись по хижинам, а молодежь начала собираться у костра. От высохших на солнце стеблей осоки в небо взметнулись высоченные языки пламени и осветили все вокруг; у костра закружил хоровод. Взявшись за руки, девушки в кожаных юбках-передниках и юноши в набедренных повязках бегали по кругу, продолжая славить Омо-Няням. Иногда где-то в темноте бухали тамтамы. Тогда хоровод замирал, и танцующие, не разнимая рук, начинали подпрыгивать. Затихал тамтам — вновь оживал хоровод.

— Так будет продолжаться всю ночь, — предупредил сержант. — Советую получше выспаться, с тем чтобы завтра пораньше, пока не наступит пекло, отправиться к озеру.

К. Арамбур настоятельно рекомендовал воспользоваться для этой поездки его вертолетом. Однако я предпочел более традиционный в этих местах вид транспорта — выдолбленную из цельного ствола дерева пирогу. Она была, правда, снабжена мотором и надписями «Полиция» по бортам. Тем не менее такой способ передвижения, как я полагал, позволит лучше проникнуться той атмосферой путешествия по реке Омо, какую ощущал Булатович.

С середины реки не было видно ни желтых пустынь, ни выжженных солнцем бурых холмов: их скрывали встающие прямо из воды леса. Растущие ближе всего к воде пальмы, изогнувшись чуть ли не под прямым углом, тянули свои стволы почти параллельно речной глади. С них в воду спускались пряди эпифитов, а навстречу им, из реки, поднимались вьюны, усыпанные крупными ярко-желтыми цветами. В затоках и заводях между островками цвели лиловые кувшинки. По их листьям деловито бегали длинноногие ибисы. Птиц было полно и в прибрежном лесу. Очевидно, находя все необходимое для жизни на границе воды и пальм, они не выходили за пределы леса. Ни в саванне, ни в пустыне я никаких птиц, кроме марабу, за эти дни не видал.

У сплетенной из тростника пристани, обозначенной надписью «Французская экспедиция Омо», в пирогу подсел К. Арамбур. Профессор, как всегда, был при бабочке, а в руках держал зеленый мягкий саквояж.

— Я хочу сказать вам, молодой человек, что в те годы, когда Булатович открывал устье Омо, политика Франции и России в отношении Эфиопии совпадала, — обтирая лицо платком фисташкового цвета, сообщил ученый. — В Париже считали, что своим соседом в Африке лучше иметь эфиопского, чем британского льва. Поэтому мы были заинтересованы в том, чтобы Менелик II восстановил древние границы своего государства и даже продвинул их к югу, вплоть до нашего Конго. Так что сегодня мы будем представлять здесь именно те державы, которые помогли негусу достичь южного предела нынешних границ Эфиопии…

Арамбур, видимо, не собирался заканчивать на этом, но наша лодка резко развернулась и наскочила на мель. Профессор вылетел на мелководье через левый борт, я — через правый. Когда же выбрались из воды, сержант смущенно объяснил:

— Я заслушался, что вы там говорите, и совсем не заметил огромного крокодила, плывшего прямо по ходу лодки. Пришлось резко изменить курс, иначе все мы барахтались бы в глубокой воде рядом с крокодилом…