Валерий Панюшкин - Отцы

• Название: Отцы
• Автор: Валерий Панюшкин
• Жанр: Русское современное
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-699-66367-5

«Отцы» – это проникновенная и очень добрая книга-письмо взрослой дочери от любящего отца. Валерий Панюшкин пишет, обращаясь к дочке Вареньке, припоминая самые забавные эпизоды из ее детства, исследуя феномен детства как такового – с юмором и легкой грустью о том, что взросление неизбежно. Но это еще и книга о самом Панюшкине: о его взглядах на мир, семью и нашу современность. Немного циник, немного лирик и просто гражданин мира!

Полная искренних, точных и до слез смешных наблюдений за жизнью, эта книга станет лучшим подарком для пап, мам и детей всех возрастов!

---

Разговорами про зверей тебя можно было отвлечь от конфет, от мультиков, от обид. Если пообещать тебе, что всю дорогу мы будем играть в девочку-кошку, можно было вытащить тебя на занятия или на улицу, когда ты не хотела учиться или гулять. И наоборот, когда тебе хотелось идти на танцы, но нельзя было, потому что плохая погода и сопли, то, пообещав тебе игру в зверей, легко было уговорить тебя остаться дома.

Ты довольно плохо ела, и бабушка регулярно использовала разговоры про животных, чтобы запихивать в тебя суп. Как-то раз бабушка кормила тебя супом и разговаривала с тобой про зверей.

– Вот ты кошка, – сказала бабушка, понимая, что морочить тебе голову придется долго, потому что супа в тарелке много. – А раньше ты кем была?

– Раньше я была котенком, – отвечала ты. – А до котенка я была девочкой.

– А кем раньше была курица? – продолжала бабушка, явно задумав вырулить на вопрос о том, что было раньше, курица или яйцо. В этот момент на кухню заглянул брат Вася, которому тогда было пятнадцать лет и который в силу возраста любил неразрешимые задачи.

– Курица раньше была цыпленком, – отвечала ты, заглатывая суп и не ожидая подвоха.

– А цыпленок кем был раньше? – настаивала бабушка.

– Цыпленок раньше был яйцом, – констатировала ты с довольной рожицей. Тебе, похоже, нравилось думать о том, что яйцо и цыпленок ничуть не дальше друг от друга, чем девочка и кошка. Тебе, кажется, нравилось думать, что если яйцо могло превратиться в курицу, то ничего неправдоподобного нет в превращении девочки в кошку.

– Ну хорошо, – сжалилась бабушка. – А кем раньше была лошадка?

– Тоже яйцом! – засмеялась ты. – Ну нет. Ну ладно! Я знаю, что жеребеночком.

И тут старший брат Вася не выдержал. Он вмешался в разговор, а когда он вмешивался в разговор с тобой и задавал вопросы младшей сестре, то бывал похож на Знайку из мультика.

– А вот скажи, Варя, что было раньше – курица или яйцо?

– Конечно, яйцо! – отвечала ты не задумываясь.

– А откуда же взялось яйцо, Варя? – Пятнадцатилетний Вася, двухметровый молодой человек, покупающий ботики сорок пятого размера, ликовал, заманивая сестру в древнюю ловушку. – Откуда же взялось яйцо?

– Его снесла курица! – В твоем голосе слышалась неуверенность некоторая, что ли.

– Так откуда же, Варя, взялась та курица, которая снесла это первое яйцо?

Ты задумалась. Знаешь, у детей бывает такой особенный способ задумываться о вечном, о неразрешимом. Такой особенный способ, когда напряжение словно бы собирается на маленьком лице в одну светящуюся точку. Но ты не любила долго задумываться. Ты любила решать проблемы с наскоку. Ты сказала:

– Васечка, самое первое яйцо снесла курица, которой не было. Она пришла, снесла яйцо и ушла.

– И где же она теперь? – неуверенно спросил Вася, понимая, что проигрывает диспут.

– Ее нет! – торжествующе заявила ты.

21

Уже тогда ты любила рисовать. И главное, у тебя получалось. В четыре года, я помню, ты нарисовала картину, которая впечатлила меня. Картина называлась «Лето», и изображены на ней были два зайца фантастической красоты. Один заяц был желтый, другой красный, и они бежали по зеленому лугу мимо едва заметной, буквально парой штрихов обозначенной девочки. Зелень луга занимала всю площадь листа, и выкрашен луг был не то чтобы одной аккуратной краской, как красят забор, а состоял из перетекающих друг в друга полутонов. На просвет сквозь зеленую траву видны были еще какие-то насекомые, а по траве рассыпаны были солнечные блики и зайчики.

– Зайчиков четыре, – пояснила мне ты. – Желтый, красный и два солнечных.

Это действительно была очень хорошая картина. То есть буквально совершенно не верилось, что четырехлетний ребенок мог нарисовать такое, не будучи всяким вундеркиндом и художественным гением. И я спросил:

– Варя, ты сама нарисовала это лето с зайцами?

– Сама, – отвечала ты совершенно без той особенной улыбки, которая появляется у тебя на устах, когда ты врешь. – Мы в школе рисовали. Сначала лето рисовали, а теперь рисуем зиму.

– Так тебе учительница, наверное, помогала? – настаивал я.

– Вовсе не помогала. Только объясняла, как рисовать сначала мелком, потом красками.

Школой ты называла дошкольную развивающую группу в расположенном неподалеку от нашей московской квартиры ДК ЗИЛ. Там было немного английского, немного ритмики, немного танцев, немного рисования – одним словом, всего понемногу, так, чтобы не превращать четырехлетнего ребенка сразу в балерину, фигуристку или скрипачку, а занять ребенка, развить и дать пожить спокойно, пока не начались все эти необходимые для девочки из хорошей семьи интеллектуальные истязания, начинающиеся обыкновенно лет в пять-шесть.

– А можно я пойду с тобой на урок рисования? – спросил я однажды утром, пока ты, забравшись ко мне под одеяло, ползала по мне под одеялом, играя, будто одеяло – это нора, ты – детеныш динозавра, а я – не динозавр, как можно было бы подумать, но большой камень, рухнувший с потолка и заваливший собой выход из норы.

– Затоптать! Затоптать! – приговаривала ты вместо ответа на мой вопрос, прыгая по мне вместе с одеялом и растаптывая мне живот в блин. Идея была в том, что детеныш динозавра решил вколотить камень в землю и освободить выход из норы.

– Так можно пойти с тобой на урок рисования? – повторил я вопрос, как только вколачивание меня в диван доведено было до победного конца.

– Можно, – согласилась ты. – Только сиди за шкафом, а то все дети, когда видят родителей, капризничают.

– Но ты же не будешь капризничать.

– Буду, – со вздохом призналась ты. – Как увижу тебя, так сразу буду капризничать.

Я ходил в детстве во дворец пионеров и в дом культуры в разные кружки, тридцать лет прошло, а ничего не изменилось. Мы поднимались к твоему классу по двум мраморным лестницам, расходившимся от вестибюля первого этажа, чтобы этажом выше сойтись. Я шел по правой лестнице, ты – по левой. И ты плакала, объясняя мне, что смысл игры в том, чтоб я тебя не видел, а я никак не мог понять смысла.

– Варя, если ты перестанешь хныкать, тебе легче будет объяснить мне, как именно я должен подниматься по лестнице.

– Не могу, – ты продолжала хныкать. – Дети всегда капризничают в школе, если видят родителей.

На уроке рисования, однако же, ты не капризничала. Вы еще с пятью детишками твоего возраста расселись за столом. У вас были очень серьезные лица. Вы не баловались, а слушали учительницу. Учительница давала простые и выполнимые задания: «Возьмите мелок, нарисуйте мелком домик, это волшебный мелок, потому что, когда мы закрасим рисунок акварелью, мелок проступит сквозь акварель».

Учительница обращалась к тебе полным именем Варвара, давала Варваре задания и отходила, совершенно уверенная, что девочка задание выполнит. «Нарисуй, Варвара, домик, – говорила учительница, не сомневаясь, что девочка может нарисовать домик. – Теперь нарисуй снежинки повсюду, много-много снежинок».

Я сидел в углу на стуле и думал, что со мною ты не можешь нарисовать домика потому, что, попросив тебя нарисовать домик, я никогда не оставляю тебя в покое, а продолжаю следить, хорошо ли ты рисуешь домик, и вечно помогаю тебе рисовать. Оказывается, это было не нужно. Оказывается, лучше давать простые и выполнимые задания, точно представляя себе, как именно эти задания станут в результате картиной.

Ты нарисовала домик, снежинки и деревья мелками, потом покрасила домик в красный цвет, небо – в разные тона синего и фиолетового, деревья – в разные тона зеленого. «Зима» получилась не хуже «Лета».

– Видел? – сказала мне ты. – Все сама, никто не помогает.

22

В раннем детстве ты редко посещала свою комнату. И дело вовсе не в том, что твоя комната была плоха, или неуютна, или еще что-нибудь такое. По-моему, твоя комната была очень милая. Там были трогательные желтые обои со смешными медведями, но ты заходила в комнату, только чтобы нанести на обои очередную серию наскальных рисунков. Быстро нарисовать на обоях каляку-маляку и уйти. Там, в твоей комнате, стоял очень удобный диван. Во всяком случае, я очень любил спать там, и мне очень нравилось покрывало со слонами. А тебе не нравилось. Тебе вообще не нравилась твоя комната. Выбирая для тебя комнату, я думал, что девочке должно же быть приятно жить в таком небольшом и уютном помещении, похожем на гнездо, или нору, или домик хоббита. Но ты была другого мнения. Тебя не интересовали маленькие уютные пространства, похожие на гнездо. Тебя интересовали бескрайние просторы, по которым можно носиться с гиканьем, играя, будто ты лошадь. В твоей комнате хорошо было бы сидеть часами, склонившись над кукольным домиком. Хорошо было бы играть в тихую девчоночью игру. Но у тебя не было кукольного домика, ты вообще не играла в куклы. Ты не играла ни в одну тихую игру, которая хоть сколько-нибудь поддерживала бы тот образ девочки-ангелочка, который я выдумал. Ты была – не ангелочек. Ты была – бандит.