Борис Фрезинский - Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

• Название: Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967
• Автор: Борис Фрезинский
• Издательство: Аграф
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2006
• ISBN: 5-7784-0331-3

Эта книга — собрание избранных писем, полученных Ильей Эренбургом в 1916–1967 годах. Среди них очень мало довоенных — их Эренбург сжег в Париже в 1940 г. (сохранились лишь черновые варианты нескольких писем Брюсова, Волошина и Цветаевой). Но зато архив Эренбурга начиная с 1940 г. был богатейшим. Среди адресатов писателя — выдающиеся деятели мировой культуры XX века, крупные общественные и политические деятели: Брюсов, Ахматова, Н.Я. Мандельштам, Б. Пастернак, Твардовский, К. Симонов, Бродский, В. Гроссман, Паустовский, Шварц, Каверин, Казакевич, В. Некрасов, Ю. Домбровский, В. Шаламов, А. Эфрон, Шкловский, Якобсон, Эйхенбаум, Лихачев, Эткинд, Вяч. Вс. Иванов, Ю. Лотман, Ф. Вигдорова, Мейерхольд, Таиров, Коонен, Ф. Раневская, Эйзенштейн, Прокофьев, Шостакович, Бухарин, Коллонтай, Рокоссовский, Пикассо, Шагал, Сарьян, Ле Корбюзье, Хемингуэй, Стейнбек, Сартр, Ж.-Р. Блок, Арагон, Кокто, Мальро, Веркор, Сименон, Моравиа, Фейхтвангер, Амаду, Неруда и многие другие.

В книгу включены также избранные письма родных, любимых женщин, фрагменты военной и депутатской почты. Последний раздел книги составляют письма сочувствия, адресованные жене и дочери Эренбурга после его кончины.

---

В Москве у писателей началась дискуссия о статьях «Правды»[118]. Первые собрания прошли плохо, уровень обсуждения не высокий, думаю, на следующих собраниях выправим.

Мальро Вам, вероятно, расскажет о его пребывании в СССР. Я его видел на другой день приезда, вторично видеть не удалось, т. к. я заболел и только сегодня приступил к работе.

Впервые — Минувшее, №24. С.233–234. Копия — РГАСПИ. Ф.88. Оп.1. Ед.хр.509. Л.1, второй лист в деле отсутствует.

1939

20. Вс.В.Вишневский

<Москва, в Париж> май, 1939

Привет, дорогой Эренбург.

Утром в выходной день принесли пакет: Ваше письмо от 15 мая и Вашу поэму «Испанские стихи»[119].

Пусть вечно живет родная наша Испания — часть нашей жизни, нашей судьбы! Как хотел бы сейчас, немедля показать Вам свою «Испанию»[120] — и бешеный бег по раскаленному шоссе Валенсия-Мадрид, и печального Сервантеса, и окопы Карабанчеля, и все, все — что до гроба осталось в памяти, в сердце… Да здравствует народная Испания! Кончаю фильм неистребимой верой в то, что народ испанский не сдастся поработителям никогда.

За письмо спасибо…

Уединился и залпом прочел Вашу поэму об Испании. Первые (1, 2, 3, 4-я) части ее читаешь как-то настороженно, вслушиваешься в слова, интонации, манеру, критически улавливаешь то, что «было», «встречалось», «уже знакомо». Отсчитываешь привычные эпитеты, образы. Стихотворение пятое[121] сразу берет за руку, живое ощущение пробегает по коже, по нервам. Здесь начинает звучать исповедная тема, а не просто «стихи». Это ощущение временами затихает, — вчитываешься в новые части поэмы, понимаешь форму, рисунок, видишь замысел, иногда форма несколько приглушает Ваши признания, но все еще слышишь вырвавшиеся в пятом стихотворении слова; ими живет вещь, и ты ждешь, идешь дальше. И вот опять в восьмом стихотворении звенит, кричит человеческая боль, недоумения. (Где-то здесь мы встретились с Вами, на теме Мадрида. Я ее решил как огромный убийственно-траурный кусок, — город в пламени, черном дыме, морги, трупы, и медленно приходит утро, и все-таки жизнь побеждает, и люди воспряли, кирки бьют каменистую почву и Мадрид опоясывается окопами.)

И здесь я буду спорить с Вами о том, что «зря придумана заря, что не придут сюда моря, ни корабли, ни поезда»[122]. Придут! Мы еще только при первых страницах борьбы, которая перевернет и изменит мир, а с ней и Испанию.

Все крепче голос поэмы, жесток, напряжен, все более патетичен и вместе с тем — и это понятно, просто, как-то верно — задумчив, вопрошающе-печален. «Я много жил и ничего не понял…»[123] Бывают такие мгновения, минуты… Перечитывали ли Вы последние дневники Льва Толстого, его последние признания, строки, этот страшный том 1910 года?

Местами вторгаются в Вашу поэму какие-то мешающие образы… На секунду стало холоднее, скучнее, когда начали Вы о статуях и пр. Но оборвали неожиданно превосходно: мать, кормящая младенца среди развалин, — и «что ей ваятели?!»[124] Все больше живой, великой и простой жизни. Все дальше от былых эстетских выдумок («мы обольщались вздором»[125], — пишете Вы).

«Разведка боем» (двенадцатое стихотворение) хорошо… В тринадцатом[126] звучит яростная испанская клятва, проклятия врагу, доходящие до предела! И тут опять вскипает кровь. И у Вас прорывается опять тема утренней зари… Да, Эренбург, к чему-то мы пробьемся, не «зря придумана заря»! Хорошо, спорьте с самим собой.

Мне нравится вплетение русской темы (Чапаев[127]' и др.). Поэма движется все свободнее; смешение тем, настроений, мыслей — естественно…

Не обращаешь внимания на странное, парадоксальное несоответствие: вся поэма — крик, слова, шепот и иногда даже жест, которым дополняете Вы свои признания, мысли. Все звучит, непрестанно пульсирует… А восемнадцатое стихотворение[128] говорит о том, что мир бьется молча… Впрочем, вероятно, это просто желание паузы, желание дать перед финалом некоторое замедление, еще углубить напряжение, заставить почувствовать силу и ярость молчаливого удара (один из наиболее страшных видов атаки).

Это так… последние стихотворения как будто торопятся, они кричат, хотят неистово жить, и эти чувства, этот напор сильнее печали, горьких раздумий поэмы.

Очень сильны двадцать второе[129] и двадцать третье[130] финальные стихотворения. Исход народа и взгляд в будущее…

Да, это вечная и неистребимая, одинаковая и у простых людей, и у поэтов тема: все-таки, несмотря ни на что, вперед!.. В этом смысл философии всей…

Я пишу торопливо, еще заглядывая — второй раз — в Вашу рукопись. Даю ее целиком в набор для №7 «Знамени»[131]. Шлю привет. Скажите испанцам — тем, кто продолжает борьбу, — что мы с ними. Скажите им, что мы еще не раз будем плечом к плечу там, где поставит нас судьба…

О всяких литературных дискуссиях и прочем — не хочется мне писать в этом письме. Пусть оно будет целиком отдано только Испании, только этому участку мирового фронта, который временно потерян и который будет возвращен народом.

Жму руку.

Вс.Вишневский.

Впервые — В.Вишневский. Собр. соч. Т.6. М., 1961. С.512–514. Копия — РГАЛИ. Ф.1038. Оп.1. Ед.хр.2488. Л.1–2. Ответ ИЭ см.: П2, №231. С драматургом, редактором журнала «Знамя» Всеволодом Витальевичем Вишневским (1900–1951) ИЭ познакомился в 1930-е гг.; выразительный портрет Вишневского ИЭ набросал в 26-й главе 4-й книги ЛГЖ.

1941

21. Ю.Тувим

<США, сентябрь 1941>

Пишу Вам только несколько слов, — но Вы, писатель и чуткий человек, услышите в них голос моих чувств: что я с вами, всем сердцем, всеми мыслями, всем моим существом — с вами, т. е. с русскими писателями и героическим советским народом, борющимся за дело всего человечества, против фашистских мерзавцев. Я счастлив, что польский и русский народы вступили на общую дорогу против проклятого врага. Передайте мой сердечный привет вашим поэтам, с которыми, надеюсь, мы встретимся в победоносной Москве, а потом в свободной от германских шакалов Варшаве. Жму Вашу руку! Ваш Юлиан Тувим.

Впервые — КП, 16 сентября 1941. Местонахождение подлинника неизвестно. Юлиан Тувим (1894–1953) — польский поэт; ИЭ познакомился и подружился с ним в Берлине в 1922 г.; Тувиму посвящена 3-я глава 3-й книги ЛГЖ.

22. Ф.Голуб

Действующая армия; 21 октября 1941

Москва, писателю Илье Эренбургу

Наш родной товарищ!

Письмо пишу. Статьи Ваши читаем и ценим, как бомбы, они помогают нам громить врагов. Многое хотелось написать Вам — да времени не хватает. Немца бить надо. Скоро-скоро он почувствует всю силу нашего советского удара. Если останусь в живых, при встрече с Вами расскажу о том, как мы лупим немцев — ой и достается им… Привет мужественным москвичам. Родная Москва, мы с тобой, мы не ослабим своих ударов по врагу, не посрамим славы русского оружия.

Младший воентехник Федор Голуб.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2539. Л.3.

Первая открытка, пришедшая к ИЭ с фронта; других писем Ф.Голуба в ФЭ нет.

23. Ж.-Р.Блок

Казань <в Куйбышев>, Союз писателей. 31 окт. <19>41

Дорогие друзья, вот уже десять дней как мы здесь. Благодаря беспрерывной заботе Аплетина[132], который ни на минуту не забывает нас, наше горькое положение отчасти смягчено. Даже наша поездка сюда, если не думать о многом крайне тяжелом, неожиданно приобрела романтический характер. Часть пути[133] мы проделали в специальных военных поездах, где генералы и полковники оказывали дружеское внимание французскому писателю, его жене и их попутчикам.

Очень печально, что в такое время редакции иностранного радиовещания разбросаны по разным городам, а этого, наверное, можно было избежать. В связи с этим я мог бы рассказать вам несколько интересных случаев. А пока что все, кто мог бы выступать от своего имени (Бредель, Вайнерт, Джерманетто[134], я и др.) находятся в 500 километрах от радиовещания и без всякой надежды, что оно нас вызовет в ближайшее время.

За последние две недели я увидел и узнал многое, что с ужасом мне напомнило другую недавнюю эвакуацию[135]. Жду третью. Без философских размышлений.

У Маргариты[136] ангина. Я ужасно простужен и у меня приступ желчного пузыря. И мы ведь еще среди самых привилегированных. Жилье сносное, но вот помыться или… В университетской библиотеке я даже нашел французские книги. Я снова принялся за работу. Столица Татарии непроходимое болото. Но настроение[137] остается хорошим. Кстати, стоит прислушаться ко всем пораженческим и паническим разговорам наших уважаемых литераторов разных национальностей, чтобы из чувства противоречия сразу собраться.

В случае чуда, если инорадио восстановится и меня вызовут в Куйбышев, можно ли рассчитывать на жилье?

Напишите нам.

Какие известия о Лапине?[138]

Дружески Ж.Р.Б.