Доминик Фернандез - На ладони ангела

• Название: На ладони ангела
• Автор: Доминик Фернандез
• Издательство: Глагол
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-87532-051-6

Эта книга, впервые выходящая на русском языке, — беллетризованная биография выдающегося итальянского режиссера и писателя Пьера Паоло Пазолини. Написанная Фернандезом от лица самого Пазолини, она сочетает блестящий литературный стиль с точным знанием исторического материала и психологической виртуозностью, являясь безусловным шедевром жанра.

---

Вот уж кто праздновал победу, так это мой отец. Сомневаясь поначалу, стоит ли ему донимать нас своими причитаниями о «падении нравов» и «упадке» страны, он вскоре сменил свой настрой и перешел к сарказму. «Ах! Как процветала Италия с тех пор, как она решила, что может обойтись без дуче! Вот мы их и посмотрели в деле, этих антифашистов! Браво, Республика!» Констатировав с разочарованием, что его глумление нас нисколько не трогает, он погрузился в созерцание своего идеализированного прошлого. Его сентенции неизменно начинались фразой «во времена Муссолини…», а вскоре еще проще: «при Нем…» Согласись, требовалась определенная храбрость, чтобы при встрече с верными фашистами, обитавшими в нашем квартале, вскидывать по-римски руку в знак приветствия, ведь большинство их поспешило на следующий же день после Освобождения заделаться кто в компартию, а кто в христианские демократы.

Наш бывший офицер, дабы морально возвыситься до своих убеждений, сократил свой ежедневный рацион вина, стал нормально одеваться и бриться каждый день. Он выходил на улицу, покупал «Боргезе», присоединялся в кафе к другим ностальгирующим типам и воображал с ними, какие славные свершения ожидали бы Империю, если бы Дуче, щедрая и доверчивая душа, не стал бы покровительствовать своему зятю, которого «слава Тебе, Господи, пустили в расход».

У мамы гора с плеч свалилась: и не только потому, что вместо того, чтобы изводить ее как в Понте Маммоло, он теперь жил своей химерой. Ему было плевать, что она кладет нам на тарелки, даже когда в конце месяца она экономила на ветчине, чтобы купить побольше чечевицы. Ему было не до нее, он бы даже одни консервы с удовольствием жрал, в память о своих похождениях в Эфиопии. Она видела, как к нему возвращается вкус к жизни, и ей становилось легче на сердце. Как бы далека она ни была от его жизни, она все равно была рада, что он нашел увлечение, друзей и силы, чтобы не деградировать и не отупеть.

Однажды мы возвращались с ней с рынка, и она удивленно и взволнованно заметила, что я только что в разговоре с ней назвал «папой» того, от кого она меня родила на свет тридцать три года назад. И тут мы, не сговариваясь, остановились, как вкопанные, перед переливавшейся на солнце витриной парфюмерного магазина. И оба молча посмотрели на электрическую бритву. Нам завернули ее в подарочную бумагу, и я сам взял ее из рук продавщицы и нес ее до самого дома, с непринужденным видом держа за золотистую ленточку этот совместный плод наших скромных сбережений.

28

Мы продолжали видеться с Серджо. Меня по-прежнему поражали его деструктивные способности и та ярость, с которой он изнашивал свои кроссовки. Даже «Пирелли», которые выдерживали, когда мы познакомились, три недели, теперь капитулировали вдвое быстрее. «Ты прикинь!» — говорил он мне, с гордостью демонстрируя новые дырки, и его совсем не задевало, что я встречаюсь с ним не только по дружбе, но и для того, чтобы завершить свой лингвистический практикум. Я заканчивал свой роман — теперь, когда у меня была отдельная комната, я каждое утро проводил за столом по три-четыре часа. Писал о своей жизни в Понте Маммоло. Плюс некоторые сцены, в которых я сам не принимал участия: кражи автомобилей, налеты, вооруженные нападения. Что было крайне неосторожно с моей стороны, поскольку эти истории, записанные с чужих слов, вскоре послужат почвой для обвинений в адрес их автора.

Эту книгу я писал не только из вкуса к литературному труду. Позже она засвидетельствует, что я остался верен своим друзьям из боргатов. Серджо, Альдуччо, Аньоло, никто из нашей компании не осмелился бы зайти в один из этих магазинов, чьими витринами я восхищался, спускаясь по авеню Донна Олимпия. Свитера из натуральной шерсти, двубортные пиджаки, свежие овощи, красная рыба, кухонные стенки, канцелярские товары, сумки, транзисторы, проигрыватели красовались на них в неоновом свете. Я сравнивал их жизнь на берегу грязной реки со своей жизнью в этом квартале с его тротуарами и водостоками. Я думал о Главко. Его не преданное земле тело неумолимо плыло к морю. Думал о Сантино, который не сумел спасти своего товарища. Он женился и жил со своим тестем в полной зависимости от завода. «Есть ли у тебя повод для гордости?» — спрашивал я мысленно себя, сидя с Ливио Гардзанти, своим будущим издателем, в модном ресторане «Буко» перед тарелкой сочных иерусалимских артишоков. Для встреч с признанными писателями и литературными критиками я надевал галстук, который мне купила мама на виа Кондотти. Сразу после обеда меня ждали у себя Альберто Моравиа и его жена Эльза Моранте.

Старенький автобус уже никогда не высадит меня на маленькой треугольной площади с вытоптанной травой в стране боргатов, которая сгинет в антропологической катастрофе. Внезапные паводки Аниене угрожали не столько местным рагацци, сколько постоянному и безудержному развитию инфраструктуры. Завороженные быстрой сменой пейзажа, они не сердились на меня за то, что я уехал, и с гордостью показывали мне утыканные кранами и перепаханные бульдозерами холмы за Понте Маммоло, на которых строился Государственный фонд социальной помощи. «У нас дома тоже будут толчки!» Я сам чувствовал свою вину за то, что оставил их и не мог защитить от того, что экономисты назовут чудом, приняв за критерий счастья количество автомобилей на тысячу жителей.

С вершины Монтевердо, где мы жили, я спускался бегом к самому Тибру. За Порта Портезе река уже не была такой полноводной. Она текла между покатыми берегами, заросшими грязной травой; летом — пыльной, зимой — отвратительно скользкой. Унылые, загаженные мусором берега, которые оживляло в моей памяти чувственное воспоминание о старом грузовике, брошенном за газометром, которым я, впрочем, воспользовался один или два раза, так как оказия в этих чересчур пустынных и не привлекательных для бродяг краях представлялась крайне редко.

Какое внутреннее чувство меня уберегло не опошлить окончательно это место, в котором много позже на меня неожиданно обрушилось подлинное счастье?

Обычно я шел на другой берег и шлялся потом по рынку. Хаотическое скопление грузовиков и тележек, кудахтанье кур, крики грузчиков, степенный и звучный гул неподалеку стоящего собора святого Павла, резкие трубы военных маршей, доносившихся из казарм Гарбателлы, все сливалось в единое целое, подогревая внутреннее возбуждение. Десятки пацанов из Трастевере и Порта Портезе шныряли в толпе, тиская по карманам бумажники и фрукты с лотков. И вдруг, как гром среди ясного неба, миг благодати — свалившийся на меня, когда я уже потерял всякую надежду.

— Пойдем!

— Туда?

— Лучше там, за цветной капустой!

Быстрые поиски между пирамидами овощей укромного места, в котором каждый несмотря на неудобства помогал другому испытать желаемое наслаждение. И перед тем как расстаться:

— С тебя триста лир, устраивает?

В первый раз я был немного удивлен, но потом всегда старался иметь при себе несколько сотенных купюр.

С не меньшей лихорадочностью я рыскал по расположенным впритык к рынку мясным рядам. Огромный четырехугольник располагался на месте античного Форо Боарио: Бычьего рынка, на котором отоваривались еще древние римляне. Место это было изначально отведено под жертвоприношения и кровавые возлияния. При первых императорах евреи, которые к тому времени сотнями переселялись в Рим, селились именно здесь, прямо рядом с пристанью на берегах Тибра, на которых сваливались товары, доставленные на шаландах из Остии. Этот зловонный квартал им отвели в знак презрения к их, как считалось, подлому роду. В их руках скотобойни, а также дубильные и струнные мастерские, использовавшие кожу и кишки забитого скота, начинали процветать, разумеется под присмотром полиции, которая относилась к ним снисходительно, пока в их поселении не разгорелся очаг христианской проповеди. Так скромный и непризнанный авангард апостолов во главе со святым Павлом пристрастился к самым низменным ремеслам, поселившись в этом похожем на гетто районе среди первых портовых притонов, вездесущих носильщиков и горами возвышавшихся товаров.

Размышления об этой далекой эпохе делали дорогим моему сердцу это место, где обращенные Иисусом евреи подверглись первым преследованиям. Как знать, не принадлежал ли я сам к некому меньшинству, которое власть объявила вне закона и держала все время на прицеле своей машины правосудия? А может, если я хочу быть искренен сегодня, мне нужно признаться, что я искал некий путь к вершинам Истории, желая солидаризироваться с жертвами Нерона, дабы не признаваться себе в том спонтанном влечении, которое я испытывал к этим гнусным местам. Разве есть религия, — думал я, — которая бы не установила столь же обязательной, сколь и мистической связи между экстазом и смертью, кровью и воскрешением? А мне нужно было просто признаться себе, что я испытываю смутное и непреодолимое любопытство к занятиям любовью в условиях, которые показались бы отвратительными любому другому человеку, за исключением, пожалуй, муниципальных работников, дня которых зрелище мертвой плоти, распотрошенных внутренностей и кровавых луж стало обыденным.