Зигмунд Фрейд - Болезнь культуры (сборник)

• Название: Болезнь культуры (сборник)
• Автор: Зигмунд Фрейд
• Жанр: Философия
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-081527-2

Почему войны неизбежны? Отчего возник кризис культуры в современной Европе? Возможно ли реконструировать личность Моисея – реального человека, а не библейского героя? Юмор – каков механизм возникновения этого чувства?

В сборник вошли избранные произведения австрийского психоаналитика Зигмунда Фрейда, созданные в течение всей его жизни, в которых выдающийся мыслитель XX века поднимает важнейшие вопросы культуры, психологии, религии, мифологии.

---

Вытесненное принадлежит ОНО, регулируется теми же механизмами и отличается от ОНО только своим происхождением. Дифференциация происходит в самом раннем детстве, когда из ОНО развивается Я. После этого Я принимает на себя часть функций ОНО и переводит их на уровень предсознания; остальная часть ОНО такому переносу не подвергается и остается на месте, в области бессознательного. В ходе дальнейшего формирования Я отдельные впечатления и психические процессы в результате действия защитных механизмов исключаются из области сознательного и вытесняются в ОНО. Что касается перемещений психического материала между двумя этими областями, мы должны принять, что, с одной стороны, бессознательные процессы в ОНО переходят на уровень предсознания и усваиваются Я, а с другой стороны, предсознательное, принадлежащее Я, может совершать обратный путь и возвращаться в ОНО. В данном случае мы не станем отвлекаться на выделение впоследствии из Я и формирование особой области, называемой Сверх-Я.

Все это может показаться очень сложным, но если овладеть пониманием пространственной организации психического аппарата, то эти представления покажутся вам на удивление простыми. Хочу добавить еще одно замечание относительно того, что представленная мной психическая топография не имеет никакого отношения к анатомии головного мозга, протекание психических процессов может локализоваться в одном и том же участке мозга. Недостаточность подобных представлений, которую я сам ощущаю не меньше других, обусловлена отсутствием знаний о динамической природе психических процессов. Мы говорим, что то, что отличает сознательные представления от предсознательных, а предсознательные – от бессознательных, может быть лишь модификацией либо каким-то другим перераспределением психической энергии. Мы говорим о фиксации или смещении этой энергии, не имея на этот счет никаких объективных данных или хотя бы подходящей рабочей гипотезы. Относительно феномена сознания мы можем лишь предположить, что первоначально оно было тесно связано с восприятием. Ощущения, которые возникают от болевых, тактильных, звуковых или зрительных раздражителей, осознаются нами ранее всего. Процессы мышления и того, что может быть их аналогом в ОНО, сами по себе являются неосознаваемыми и достигают сознания, соединяясь с памятью зрительных и слуховых восприятий благодаря владению речью. У животных, лишенных речевой способности, все обстоит намного проще.

Отпечатки ранних травм, с которых мы начали, либо попадают в предсознание, либо благодаря механизму вытеснения загоняются в ОНО. Остаточные следы воспоминаний в таком случае не осознаются и оказывают свое воздействие из области ОНО. Мы полагаем, что можем без труда проследить их дальнейшую судьбу, когда речь идет о воспринятом на сознательном уровне ощущении. Новое осложнение возникает, если мы допустим, что в психической жизни индивида могут играть роль не только личные впечатления от пережитого опыта, но и полученные им при рождении элементы филогенетического происхождения, архаическое наследие. В таком случае встает вопрос, в чем оно состоит, каково его содержание и о чем это говорит?

Приближающийся к истине ответ может звучать так: оно состоит из набора предрасположенностей, как то свойственно всем живым существам. То есть это способности и склонности, выбор тех или иных путей развития, способность определенным образом отвечать на возбуждения, впечатления и стимулы. Поскольку опыт говорит о том, что у человеческих индивидов в этом отношении имеются существенные различия, то их и можно считать элементами архаического наследия; они представляют собой то, что определяется понятием конституция. Так как все люди в раннем детстве переживают практически одно и то же и примерно одинаково на это реагируют, может возникнуть сомнение, должны ли мы эти реакции, с их индивидуальными различиями, включать в архаическое наследие. Но такая постановка вопроса уводит в сторону и ничего не прибавляет к имеющемуся у нас знанию об архаическом наследии.

А между тем психоаналитические исследования дали результаты, заставляющие задуматься. Например, об универсальности языковой символики. Символическое представление одних предметов с помощью других – то же относится и к действиям – легко дается нашим детям и происходит как бы само собой. Мы не можем внушить им, как этому научиться, и во многих случаях вынуждены признать, что это вообще не достигается обучением. Они умеют это благодаря некоему изначальному знанию, которое мы утрачиваем по мере взросления. Несмотря на то что взрослый человек также использует эти символы в своих сновидениях, он не понимает их смысла, пока его не растолкует ему психоаналитик, да и тогда пациент неохотно верит в истолкование. Если он употребляет какой-то из распространенных оборотов речи, в которых зафиксирована эта символика, то он в конце концов вынужден будет признать, что его смысл полностью от него ускользает. Эта символика не зависит от различий между языками, соответствующие исследования могли бы показать, что она присутствует у всех народов и у всех она одинакова. Здесь мы имеем неоспоримый случай архаического наследия, доставшегося нам из времен возникновения и развития человеческой речи. Но можно попытаться найти и иное объяснение. Можно сказать, что все дело в существовании мысленных связей между представлениями, которые установились в ходе исторического развития речи, и эти связи повторно воспроизводятся всякий раз в ходе индивидуального речевого развития. В таком случае речь может идти о наследовании предрасположенности к определенному типу мышления, сходной с обычным унаследованием тех или иных склонностей, что, к сожалению, также ничего не прибавляет к пониманию поставленной проблемы.

Однако психоаналитическая практика вскрыла и нечто другое, что по своей значимости превосходит все добытые ранее данные. Изучая реакции на детские травмы, мы часто с удивлением обнаруживаем, что они не слишком крепко привязаны к реально пережитому опыту, а зачастую и просто от него оторваны, что больше соответствует картине филогенетически обусловленного процесса и может быть объяснено только в его рамках и его влиянием. Отношение к родителям невротического ребенка с эдиповым и кастрационным комплексами изобилует такими реакциями, которые никак не связаны с реальными переживаниями и могут быть поняты только филогенетически, как связанные с опытом прежних поколений. Стоит попытаться представить обществу в собранном виде материал, на который я здесь ссылаюсь. Его доказательная сила, на мой взгляд, достаточно велика для того, чтобы перейти к утверждению, что архаическое наследие человека не сводится к предрасположенностям, но обладает неким содержанием, несет печать смутных воспоминаний о пережитом предыдущими поколениями. Таким образом, мы сможем расширить границы и повысить значимость архаического наследия.

При ближайшем рассмотрении мы вынуждены признать, что давно ведем себя так, словно уже нет сомнений, что наличие следовых воспоминаний о чувственном опыте предков не зависит от сообщений о них или воспитания на личном примере. Когда мы говорим о существовании в народе древней традиции, формирующей народный характер, мы думаем главным образом именно о такой унаследованной традиции, а не о предании, передаваемом устно от поколения к поколению. Во всяком случае, мы подчас не можем решить, какую из двух точек зрения нам выбрать, и нам неясно, что потребует большего мужества. Наше положение усугубляется современным состоянием биологической науки, которая не желает даже слышать о наследовании приобретенных признаков. Но при всем смирении мы заявляем, что все же не можем отказаться от мыслей о таком факторе биологического развития. В обоих случаях речь идет о довольно разных вещах: там о наследуемых признаках, которые трудно уловить и описать, здесь об остаточной памяти о внешних впечатлениях, которая представляется нам более понятной. Возможно, однако, что мы должны будем представить оба эти феномена в неразрывной связи друг с другом. Если мы допустим существование остаточных воспоминаний в архаическом наследии, то сможем тем самым ликвидировать пропасть между индивидуальной и массовой психологией и трактовать поведение народов так же, как мы трактуем поведение отдельного невротика. Если допустить, что нет более убедительного доказательства существования следовых воспоминаний в архаическом наследии, чем остаточные воспоминания, выявляемые во время психоаналитических сеансов и требующие для своего объяснения ссылки на филогенез, то такое доказательство представляется нам достаточно сильным для того, чтобы считать истинным такое положение вещей. Если это не так, то мы не сможем дальше двигаться по выбранному пути ни в массовой психологии, ни в индивидуальном психоанализе. Да не покинут нас мужество и дерзость.