Михаил Иржавцев - Данэя

• Название: Данэя
• Автор: Михаил Иржавцев
• Жанр: Философия

Роман-антиутопия.

В древние и средние века количество ученых исчислялось единицами — в наше время их количество огромно и будет увеличиваться всё больше и больше благодаря научно-техническому прогрессу. Но чем может быть чревата эта, существующая уже, тенденция вытеснения физического труда интеллектуальным?

Будущее на Земле — непонятно, насколько дальнее. Сверхвысокий уровень развития всего, и общество, состоящее почти из одних ученых-интеллектуалов. А тех, кто непригоден для интеллектуального труда, «неполноценных», безжалостно используют. Как ресурс органов для хирургических пересадок интеллектуалам, упрощенного удовлетворения сексуальной потребности, производства всяческих опытов наряду с животными. И — для вынашивания детей «неполноценными» женщинами.

Лал, историк и мыслитель, единственный понял, к чему ведет подобное разделение человечества: царству сверхсовершенных роботов, заменивших людей, во главе с немногочисленными бесчувственными гениями и строго потребным этим гениям количеством умственно выродившихся «неполноценных». Он начинает борьбу за его ликвидацию; её после его гибели продолжают его друзья, Дан и Эя, — борьбу долгую и полную острых драматических моментов.

---

— Мы вначале ничего не понимали.

— Не удивительно.

— Нет, конечно! Ведь почти все не знали ничего.

— Кроме Лала.

— Даже он не мог знать некоторые вещи — страшные. Да!

— Ты о чем?

Но Милан вдруг замолчал — надолго.

— Он — умер, — произнес он, наконец. Дан смотрел на него, не задавая вопросов. — Отец, прости: есть вещи, которые он сказал, повидимому, только мне одному. И я дал обещание никому не говорить. Даже теперь, когда он умер, я не знаю, имею ли право сказать обо всем. Но — тебе скажу: нет сил одному нести эту тайну. — Он снова замолчал. — Да, пожалуй — я обязан сказать это именно тебе. Слушай!

Йорг был страшной фигурой — гораздо страшней, чем кто-либо мог себе это представить: дальше его никто не ушел во взглядах на использование «неполноценных»! В эпоху кризиса это было для всех — одной из вынужденных мер, необходимых для преодоления его. Для него — нет: новое социальное расслоение он считал шагом вперед в развитии человечества. Настолько ценным и важным само по себе, что кризис, породивший его, являлся благодатным явлением. Он один! И никто больше! По крайней мере — так откровенно перед самим собой.

Как он ненавидел тебя! Нет, не когда ты после возвращения на Землю стал пропагандировать социальное учение Лала. Гораздо раньше: когда открытием гиперструктур ты положил конец кризису. Он испугался — что сложившееся использование «неполноценных» не успело бесповоротно укорениться на Земле: произошедший в сознании человечества сдвиг еще не стал необратимым. Он понимал гораздо больше и видел дальше других. Он был самым умным из врагов Лала. И самым безжалостным.

Только моя попытка уничтожить еще не рожденного ребенка Лейли — именно эта готовность убить — сумела вызвать его минутную откровенность. А я, неизменно восхищавшийся им до того момента — даже когда критиковал его — почувствовал ужас: от него веяло холодом. Мертвечиной.

— Вот он был каким!

— Таким. — Милан совсем ушел в молчание.

… «Таким», «Мертвечина». Внутренне омертвевший, безжалостный, спокойно жестокий. Убийца ребенка Евы. Истинный апостол начавшегося при кризисе перерождения.

Мир без детей, мир без любви. Мир считанных одиноких гениев с ледяными душами. Строго необходимое им количество умственно выродившихся потомственных «неполноценных». И море сверхсовершенных роботов. Гении — тоже роботы: бесчувственны.

Лал, Учитель! Даже ты не предполагал, что есть на Земле человек, для которого все происходящее на нашей планете не ошибка, непонятая, — заблуждение. Возможно, он был один — всего один: вообще один. Другие считали произошедшее расслоение оправданным — он не требовал оправданий: все это было для него несомненно, и потому свято. Он никогда бы не сдался — его можно было только заставить. Самый убежденный, самый последовательный враг. Истинный Антилал.

Теперь он — мертв. Но умерло ли то темное, что нашло в нем крайнее, завершенное воплощение? Не гнездится ли то темное где-то в глубинах подсознания; не скрывается ли там, чтобы когда-нибудь, прячась за объективные причины, снова появиться на поверхности и неузнаваемо исказить облик человечества?

— Имел ли я право молчать, скрывать от всех — что он собой представлял? — вдруг спросил Милан. — Я был честен по отношению к нему — а по отношению к другим?

— Не мучайся: мы, все равно, победили — он умер оттого, что уже не видел для себя никакого выхода. Но пока он был жив, воспользоваться его откровенностью было недостойно. Я сделал бы так же. Ты поступил правильно, сын.

— Может быть, может быть!

Сигналы вызова одновременно зазвучали из браслетов обоих: их ждали — в Звездограде, в кафе «Аквариум». Ждали друзья, жены и дети — все, кто близок и дорог.

И оба заспешили к ним.

«Его судьба, к счастью, легче: с ним Рита — рядом с ней он сможет успокоиться. У меня тогда — никого не было. Разве? А Ромашка — кто спас меня? И позже — был Лал.

И все же! Нет, с тем, что у нас почти всех появилось — женами, детьми — легче пройти наши неизбежные тяжелые моменты. Мы стали сильней. Лал был прав».

— Йорг умер! — тихо прошептал Милан Рите.

— Что?! — она вскинула на него глаза: он выглядел подавленным, совсем не походил на одного из виновников сегодняшнего торжества. — Не надо! Не говори больше ничего. Потом!

Он кивнул: объяснять ей ничего не нужно, она понимает без слов. И всегда знает, как сделать, чтобы ему стало легче. И сейчас: взяла его руку в свою.

Они вскоре ушли — тогда Дан сообщил всем о смерти Йорга.

— Так! — Дзин покрутил головой. — Что ж, когда-то была поговорка: об умерших говорят только хорошее — или не говорят ничего. Мне, конечно, легче молчать. Но Милана я могу понять: ему он дал немало, — это я могу сказать точно.

«Ты уже не слишком помнишь — причиненное им тебе: ты вернулся к тому, от чего он тебя заставил отказаться. А я — не смогу, никогда! Не прощу — не забуду!» Глаза Евы, сидевшей рядом с Дзином, мрачно горели, губы были крепко сжаты. Дэлия не могла отвести от нее взгляд.

74

Евонька самая лучшая на свете! Дэлия так считала с самого детства: она ей была близка никак не меньше, чем родители и дед с бабой. Но к Еве, которую она никогда не называла, как мама, тетей Ева — только Евонькой, у нее отношение особое. Она не знала, почему. Видела ее, в общем-то, не чаще, чем вечно занятых маму и бабу: Евонька тоже вела огромную работу.

Но никто так не любил подолгу разговаривать с Делией. От нее-то в первую очередь девочка узнала столько удивительного. Привычный дед, бабушка и даже мама превращались в героев из легенды, которую рассказывала Евонька, держа ее — еще маленькую — у себя на коленях. И еще — о замечательном человеке Лале, самом близком друге деда.

Дэя порой говорила:

— Ты меня — так не любила, как ее, тетя Ева!

— Ну, что ты, девочка! Я тебя люблю. Попрежнему. Просто, ты теперь взрослая. А мне ближе маленькие. Потом: это же твоя дочка.

— Конечно! Я же шучу, тетя Евочка.

Мама многое не замечала, поглощенная неистовой работой по Исправлению. А Дэлии почему-то запомнилось, что Евонька как-то настороженно, будто — даже боязливо вела себя с мамой. До поры до времени она не задавала себе вопрос: почему?

А вообще-то, она очень любила задавать всем вопросы: деду, бабушке, родителям, Эрьке и Эрькиным родителям, деду Аргу. Они дополняли рассказы Евоньки: о ней самой, в частности — что она сыграла главную роль в движении против отбраковки детей.

— Отбраковка детей? Разве они — вещи? Дикость какая!

— Именно, девочка, — дикость. Только тогда — это не понимали.

— Деда, и Евонька стала с этим бороться?

— Да. Не одна, конечно: их было немало — педагоги, врачи. И с ними Лал, Старший.

— Деда, ты мне про него побольше расскажи!

Кризис и «неполноценные» — для нее, да и для всех ее сверстников, были чем-то бесконечно далеким, непонятным. Для деда — еще нет. Остатки этого в виде использования — как чрезвычайной меры — доноров-смертников не давали ему покоя. Все силы его были направлены на то, чтобы это скорей исчезло: только этим он и занимался. И с ним — бабушка.

Деда было слушать интересно — не меньше, чем Евоньку. Фигура величайшего мыслителя-гуманиста Лала еще ярче, чем у Евоньки, вставала в его рассказах. Весь период борьбы за гуманистическое возрождение человечества. Его участники, многих из которых она слишком хорошо знала: дядя Поль, мама и отец Эрьки — тетя Риточка и дядя Милан, огромный дядя Ги, дедушка Дзин. И даже папа, который из-за мамы не улетел на Землю-2 вместе с дядей Лалом, Младшим, оказывается, входил в тройку бунтарей-универсантов, устроивших самое первое выступление против бесчеловечного обращения с «неполноценными» на самой Земле.

А мама рассказывала о своем детстве, большая часть которого прошла на Земле-2, о самой этой удивительной планете, куда улетели дядя Лал, его жена — тетя Лейли и брат Марк, друзья папы и дяди Лала Ив и Лика, сын Евоньки Ли и многие другие. Про страшный космический полет оттуда на Землю, в котором погиб крошечный еще дядя Дэлии — Малыш. Про своего замечательного старшего брата, Лала.

Маленькой, ей эти рассказы казались сказками, легендами, — они-то и подготовили почву тому, что уже в гимназии у нее четко определился главный интерес — история. Дед всемерно поощрял его: эта наука, которую для него олицетворял Лал Старший, была в его глазах высшей из всех на Земле.

— Это прекрасно — что ты станешь историком! — повторял он.

Изучение истории дало понимание значения событий, совершенных близкими ей людьми. Лал Старший стал ее идеалом во всем: как и он, она решила стать также и журналисткой. Для развития в себе литературных способностей, необходимых для этого, усиленно занялась чтением художественных произведений, в том числе — старинных. А в них часто встречалось слово «любовь»: воображение девочки оно не могло не захватить. То, где говорилось о несчастной любви, почему-то трогало ее более всего.