Михаил Иржавцев - Данэя

• Название: Данэя
• Автор: Михаил Иржавцев
• Жанр: Философия

Роман-антиутопия.

В древние и средние века количество ученых исчислялось единицами — в наше время их количество огромно и будет увеличиваться всё больше и больше благодаря научно-техническому прогрессу. Но чем может быть чревата эта, существующая уже, тенденция вытеснения физического труда интеллектуальным?

Будущее на Земле — непонятно, насколько дальнее. Сверхвысокий уровень развития всего, и общество, состоящее почти из одних ученых-интеллектуалов. А тех, кто непригоден для интеллектуального труда, «неполноценных», безжалостно используют. Как ресурс органов для хирургических пересадок интеллектуалам, упрощенного удовлетворения сексуальной потребности, производства всяческих опытов наряду с животными. И — для вынашивания детей «неполноценными» женщинами.

Лал, историк и мыслитель, единственный понял, к чему ведет подобное разделение человечества: царству сверхсовершенных роботов, заменивших людей, во главе с немногочисленными бесчувственными гениями и строго потребным этим гениям количеством умственно выродившихся «неполноценных». Он начинает борьбу за его ликвидацию; её после его гибели продолжают его друзья, Дан и Эя, — борьбу долгую и полную острых драматических моментов.

---

— Но ускорить этот процесс уже можно. Надо готовить ситуацию, когда ты сможешь выступить по всемирной трансляции, — чтобы тебя к тому моменту могли понимать.

— Это не скоро, — во всяком случае, не раньше, чем родит Лейли. Мое преждевременное выступление недопустимо: оно будет только на руку нынешним консерваторам — Йоргу и другим. Я понимаю, как трудно ждать, как хочется скорей осуществить то, к чему призывал Лал. Но он учил и терпению.

— Я ведь — когда-то сказал ему: «Может быть, ты и прав, но твое время еще не пришло». Это было давно. Не знаю, понимал ли я его тогда до конца. Нет, скорей всего. Сегодня я почувствовал это, когда очутился среди вас, ужинал вместе с вами, с детьми, и девочка улыбалась мне. Впервые меня поцеловал ребенок. Мне было слишком хорошо, потому что все это было нужно мне, но я никогда не знал этого. А Лал знал. Знал с самого начала: это было уже в его докторской диссертации. Понимание того, что необходимо мне, каждому, всем — тепло и близость. Жаль, что я понял это слишком поздно, чтобы смочь сделать что-нибудь для себя самого.

— Приходи к нам как можно чаще. Мы будем рады тебе. Дочка станет каждый раз говорить: «Дедушка пришел!»

— Спасибо, друзья мои. А то ведь — все вокруг забыли такие прекрасные слова: любовь, доброта. И без этого стало хуже. А Лал… Да, Лал…

— Отец, скажи: ты очень любил его?

— Да. Я чувствовал, как он мне дорог, даже когда еще не понимал его. Теперь я знаю: приходит его время. Начнется рассвет.

— И буквально — тоже, — сказала Эя: — Скоро.

— А? Да, правда. Звезды гаснут, ночь кончается. А вы совсем не спали!

— И ты — тоже.

— Я-то что? Мне никогда не было хорошо, как сегодня. И значит — ночь не пропала даром.

В «газете» появились еще названия произведений Лала — тех, что были у Марка: он действовал.

Дан сделал новый запрос на раскрытие личного архива Лала, полная копия которого была сделана перед отлетом к Земле-2. Передал свою просьбу именно так, как посоветовал Марк, и, уже без промедления, получил ответ: архив Лала передавался ему — для этого существовали достаточные причины.

Они целиком отдались изучению его. Втроем — при самом активном участии Марка. То, что Дан и Эя передавали другим по памяти, они обнаружили записанным там. Но самое ценное было в монографии Лала «Неполноценные: кто они — и мы?» — книге, оставленной им Марку. Это был фундаментальный труд, с которым он, почему-то, не ознакомил их там. Она находилась в той части его архива, которую он не успел перезаписать в их общий. Но она была велика, и они предпочли для начала опубликовать другие его книги и статьи. Их передавали в Центральный архив, переписывали в его память. И на следующий день в «газете» появлялись их названия и аннотации.

— Как быстро у тебя это получается: неужели никто не мешает? — удивлялся Дан. Марк отвечал:

— У Лала было много друзей, не единомышленников — просто любивших его: они не отказываются сейчас помочь.

Потом наступила очередь невероятного количества фактического материала и статистических данных. Предстояла длительная работа по их разбору.

Одновременно в архиве копались Поль и Лейли: искали его еще не известные литературные произведения. И ничего не нашли: было лишь то, что Лал опубликовал или поставил еще до отлета. Казалось странным: свои взгляды он, похоже, не отразил ни в одном из своих художественных произведений. Почему?

— Не успел. Он собирался писать большую книгу о нашем времени. Сказал об этом мне там — буквально за час перед гибелью.

— Он хотел включить в нее рассказанную тобой историю, которая потрясла его. — напомнил Поль. — Ты обещал мне рассказать ее. Может быть, она и есть то, что надо нам?

— Хорошо. После ужина.

Ужин поэтому прошел быстро. Только Дэя, видя, что никто не собирается расходиться, заупрямилась, не желая уйти к себе:

— Я тоже немного побуду с вами.

— Пойдем, пойдем! — Марк взял ее за плечи. — Будь умницей!

— А ты нашел для меня какую-нибудь интересную книгу?

— Нашел: по этой пластинке вызовешь ее сразу, — он увел девочку. Пришлось ждать, пока он вернется.

Дан обдумывал — как начать: с какого момента? Все с нетерпением поглядывали на него. Он обвел их взглядом: Эя, которая хорошо знала историю его спасения; Поль, Лейли — с отяжелевшей фигурой и чуть подурневшим лицом: а ему она казалась оттого трогательно прекрасной; Сын, сидящий рядом с ней: так и не хватило времени закончить их разговор, поговорить с ним — может быть, рассказ о Ромашке послужит ответом на его сомнения. Сейчас придет Марк. И в сборе будут все, кроме Евы и Ли — все, кто пока составляет кружок его единомышленников, последователей идей Лала.

Прошлое встало перед глазами. То страшное время, явившееся началом перемен, которые предстояло теперь завершить. В него вплелось другое воспоминание: как рассказал свою историю там, за не один световой год отсюда, под неотрывным взглядом Лала. Дан поднял глаза: так же неотрывно тоже смотрели на него все и на этот раз.

…Полю казалось, что каждое слово впивается ему в мозг. Все, что рассказывал Дан, отчетливо возникает перед глазами. История жуткая. Кажущаяся невероятной. Такое не придумаешь.

Что он сделал, чтобы завоевать ее доверие? Ничего — ему было плохо, он был слаб и жалок. А она могла — испытывать жалость: гурия, неполноценная, необразованная, не понимающая многое — слишком многое из того, что знают полноценные. Но чувство жалости — глубоко человеческое чувство, почти забытое полноценными, свойственно ей, как и многим другим ее собратьям.

Жалость — сочувствие чужому страданию, стремление облегчить его, помочь. Но ведь и полноценные, когда в этом появляется нужда, спешат на помощь другому. В первую очередь, врачи и спасатели — те, кто продолжает носить погоны; это их долг, ради которого они могут даже жертвовать собой, как нередко и было со спасателями. Они способны на это, но что такое жалость — почти не вспоминают.

Раньше это слово было в названии одной из профессий. Какое? Надо вспомнить! Так: врачи, медицинские сестры… Да! Сестры. Сестры милосердия! И братья милосердия. Милосердие — другое название жалости.

Но откуда она знает это чувство? Кто говорил ей о нем? Никто! Ее учили лишь искусно удовлетворять похоть любого, кто этого пожелает. А она — знает: это в ней, глубоко. В ее натуре, оставшейся человеческой, несмотря на то, во что ее превратили. «Тебе плохо, миленький?», «Это нехорошо говорить, миленький, но тебе плохо, а я больше ничего не знаю». И даже: «Рыбок тоже жалко». Она может, оказывается, очень многое: забыв о себе, своей жизни, своей внешности, являющейся залогом ее существования, — не дать совершиться страшному, отчаянно бороться, а потом изрезанными руками прижимать его голову и плакать над ним.

Так смогла дать она ему возможность перейти через слабость — и совершить самое великое открытие своей эпохи. Если бы не она: если бы вместо того, чтобы броситься, повиснуть всей тяжестью на его руке, сжимающей острый осколок стекла, — испуганно забилась бы в угол, в страхе закрыла лицо руками! А ведь не могла понимать, кто он — что он такое. Просто: измученный «миленький», которого очень жалко, и не надо, чтобы он резал себя стеклом, как гурии, которые кричат «Не хочу больше!».

Жалела — и потому могла делать, приносить добро: она не была нулем рядом с полноценными. Благодаря ей — выжил Дан.

А она? Она сама? Гурия с обезображенными, порезанными руками?

— И даже сейчас я не знаю, что стало с ней: мне не ответят. — Дан замолчал, задумался.

…- Это материал, мощнейший — для книги: Лал был прав! — Нарушил Поль долгое молчание.

— Он эту историю назвал доказательством — социальной теоремы человеческой сущности неполноценных. А для меня она послужила причиной, почему я сразу принял то, что о них думал он.

— А мне было гораздо труднее это сделать: я думала, как все. Дан рассказал о Ромашке, споря со мной. Перед этим Лал показал нам старинный фильм: «Хижина дяди Тома» — об американских неграх-рабах. Я была возмущена, как белый хозяин обращался со своим рабом, который был образованней и умней его. «Как такое могло существовать?» — спросила я Лала. А Дан сказал, что — его — удивляет, что нечто подобное может существовать в наше время. «Что ты имеешь в виду?» — спросила я его, и у нас произошел первый разговор о социальном расколе нашего общества. Впрочем, мы уже об этом рассказывали.

— Вы опускаете подробности: они могут оказаться сейчас весьма существенными, — заметил Поль.

— Ты уже решил? Делать из нее постановку?

— Я уже думаю, как. Так и будет называться: «Гурия». Даже лучше: «Райская дева». Нет: «Дева рая»! А?

— Пожалуй! Лучше не придумаешь: ад — в раю для других. Это поймут, — поддержала его Лейли.

— Но мне нужны подробности. Все до конца как было. Расскажите их. И не бойтесь повторяться.