Гурам Дочанашвили - Только один человек

• Название: Только один человек
• Автор: Гурам Дочанашвили
• Жанр: Современная проза

Гурам Дочанашвили — один из ярких представителей современной грузинской прозы. Ему принадлежат рассказы, повести, романы, эссе. Рус­скому читателю Г. Дочанашвили знаком по книгам «Там, за горой», «Песня без слов», «Одарю тебя трижды» и др.

В этой книге, как и в прежних, все его произведения объединены об­щей темой — темой добра, любви, служения искусству. Сюда вошли как ранние произведения писателя, такие, как «Дело», «Человек, который страсть как любил литературу», «Мой Бучута, наш Тереза» и др., так и новые — «Ватер/по/лоо», «И екнуло сердце у Бахвы» и т. д.

В исходной бумажной книге не хватает двух листов - какой-то варвар выдрал. В тексте лакуны отмечены.

---

— А... нет, — сказал я.

А этот самый Шалва обращается ко мне со словами:

— Ешьте, ешьте, угощайтесь, отведайте еще чего-нибудь, Ге­расиме.

Это же надо: потчевать меня за моим же собственным столом!

8

Но шампанское, друзья мои, свое дело делает. Так было и сейчас: чем больше я пил, тем большую легкость ощущал, тем отраднее становилось у меня на душе. Этот олух тоже потягивал винцо под какие-то там тосты. Теперь, подвыпив, он обращался ко мне с боль­шим уважением, более вежливо, видно, наконец-то раскумекал, чего я стою. Но что-то все-таки он, по-моему, держал у себя на уме, и это временами проскальзывало — ведь, по его же собственным сло­вам, шила в мешке не утаишь. А так он только и заглядывал мне в глаза, таял передо мною точно сахар, раза два даже назвал меня «батоно Сима». С чувством некоторого облегчения я отвалился на спинку стула и стал обозревать окрестность. Мне очень понрави­лись канатные дороги, это очень здорово, молодцы чиатурцы! Но почему-то именно сейчас во мне вдруг вновь вспыхнуло раздражение, которое целый день не давало мне покоя, настойчиво сверля мозги, и я неожиданно взбеленился:

— Да, но, Шалва, чего ради они отапливали вагон в самый разгар лета!

Он отнюдь не разделил моего возмущения, напротив даже — высказал полное равнодушие:

— Как вам сказать, скорее всего, им надо было освоить уголь...

— Как это освоить...

— Не выбросят же они его просто так, верно, а?

— Но не лучше ли выкинуть, чем морить людей?

— Ой, не говорите, вам ли не знать, что за такое дело могут при­влечь к ответственности. Иди и выброси после этого...

Поймал меня на слове, негодяй! Чтоб разрядить обстановку, я собственноручно четким, выверенным движением откупорил третью бутылку шампанского и наклонил ее над стаканом, а пока, пена в стакане оседала, а жидкость, напротив, поднималась, он вдруг пригнулся ко мне и говорит:

— Одна просьба есть у меня к вам, Сима, не подведите...

Вот оно! Недаром я с самого начала почувствовал, что ему что-то от меня нужно! И все-таки я ответил ему сравнительно мягко:

— Говори, Шалва.

— Дело в том, батоно Сима, что мне пришла в голову одна мысль, если позволите.

— Ну, почему же, если только все в пределах нормы, — ободрил я его чисто по-человечески. — И ты, и я — все мы люди, все мы человеки.

Не будь я под мухой, черта с два равнял бы я его с собой.

— Так вот что, батоно Сима, все равно ночь нам придется коротать здесь, так не лучше ли, чем искать комнату в гостинице, отправиться к моей родной тетушке, она живет тут же под боком и уж сколько времени просит в письмах, чтоб я к ней наведался; поднимись, говорит, ко мне, Шалико, с друзьями, не пожалеешь, го­ворит; поверьте, она встретит нас хорошо, по-родственному, с гру­зинским радушием и хлебосольством; особенно многого, батоно Сима, обещать не могу, но вскормленную кукурузой курочку для нас обязательно зарежут, это уж как пить дать; будет и молодой сыр, и лук-порей, и чади, испеченное на глиняной сковородке, и лобио в глиняном горшочке, ну и, разумеется, натуральное вино, с журчанием, волнышками изливающееся из кувшина. Так как же, поднимемся, что ли, а? — жалобно упрашивал он.

— И речи быть не может, ни в коем случае, — заявил я ему не терпящим возражения тоном.

— Почему, батоно Сима...

— Почему? А потому, что, знаю я, начнутся там эти тосты за братьев и сестер!

— А что в этом такого...

— Я сказал нет, и кончено! — я умею быть неприступным и не­сгибаемым, когда того требуют обстоятельства. Но он продолжал канючить:

— Ну пожалуйста, ну, батоно Сима, уважьте, прошу вас...

— Нет, сказал я, ох ты, господи! — Вынеся этим возгласом ему порицание, я еще к тому же многозначительно пристукнул ладонью по столу. Теперь-то я понял, что к чему: затащит он меня в какую-то там дыру, чтоб поить кислятиной под паршивенькую закуску, кото­рую разложат на таком низеньком столе, что потом и спины не разог­нешь; подпоят там меня дрянным винцом и пойдут петь Лазаря — одна, мол, она здесь, старая, мается, полуслепая, глухая, как тетерев, окажите милость божескую, родимый вы наш, может, удастся про­писать ее в городе; а то еще начнут клянчить какой-нибудь материал, вытянут у меня обманным путем согласие и адресок запишут, а потом, глядь, нагрянут в дом со своими грошовыми подношениями.

Мне как раз только до них сейчас! Мне и так неплохо сидится за этим красивенько накрытым столом.

— Тогда, батоно Сима, выпьем хоть здесь за братьев и сестер, — сказал он.

— У-ту-ту-ту, нет, нет! — отрицательно замахал я рукой. — За это я пить не стану.

— Почему, уважаемый? — поинтересовался он.

— Потому что потому, — резко осадил я его.

— Хорошо, батоно, — сразу же согласился он, — тогда я выпью, а вы послушайте.

— Нну, послушать — послушаю.

— Нас трое братьев Кежерадзе, и еще есть у нас одна сестра, выпьем же наше здоровье. Есть у нас еще и двоюродный брат, с материнской стороны, — моей мамы фамилия Санадзе, батоно Си­ма, — но для нас он все равно что родной, никакого различия.

Как будто все это очень меня интересовало! Я старался на него не смотреть.

— Мы, три родных брата Кежерадзе и наш двоюродный брат, — выбрали каждый свою дорогу и пошли по жизни совсем разными путями: Михаил наш, Санадзе, подался в дирижеры — пошел, зна­чит, по музыкальному пути; Гриша, мой родной брат, всячески ста­рается улучшить отношения между людьми, связать их потеснее друг с другом; а второй мой родной брат, Васико, пристрастился к литературе — пошел, значит по литературному пути.

Я посмотрел на него искоса:

— А вы? Вы сами куда пошли, Шалва?

— Я избрал самый трудный путь, — сказал он, — вот и бродяжу из деревни в деревню.

— Да, но почему, чего ради?

— Из любви, о которой не надо говорить.

— Не пойму, поясните, — пристал я к Ъему.

— Потом, потом как-нибудь, в другое время.

— Ха! Уж не собрались ли вы проехаться со мной в Лиепаю... — по обыкновению, призвал я на помощь юмор.

— Да ну, что мне там делать, в Лиепае, друже... Какая там Лиепая, когда я никак не соберусь побывать здесь же под носом у своей тетушки...

— Что-то наш тамада заслабел с тостами, — прервал я его шутливо.

— Ну, за здоровье моих братьев и сестры Кежерадзе и за моего Михаила, у вас-то, я знаю, братьев-сестер нет.

— Откуда вы знаете? Вот уж... — обалдел я.

— Да ведь вы мне сами об этом на лестнице сказали.

— На какой такой лестнице...

— На лестнице тбилисского вокзала.

Пора было переводить разговор на другую тему, и я взял в руку стакан:

— За здоровье братьев и сестер.

И, поразительное дело, вы думаете, я не стал пить? Как бы не так! А ведь решил же... «Нельзя, — говорил я себе в душе, — нет», а между тем хлоп — глоточек. «Этот тост доканает тебя», и все же снова глоточек, «Хоть до дна не пей» — и еще глоточек, «Что ты делаешь, балбес!» — хлоп еще один, и так выдул все до капельки; но мне, остолопу, и этого оказалось мало — я, правда, поставил стакан на стол, но все еще сжимал его безрассудными пальцами, Шалва, разумеется, почувствовал, что со мной делается, и тотчас же наполнил мой стакан со словами:

— Очень вас прошу выпить и за Михаила, батоно Сима, за двоюродного брата моего.

Я, естественно, не стал ему перечить.

— Это во славу литр... — начал я заплетающимся языком, — за литр... за литературу.

— Ах, нет, нет, то Васико... а этот у нас дирижер.

— За здоровье всех дирижеров... с их палочками...

— Да будет так, аминь, — и добавил с одобрением: — Так-то оно лучше, батоно Сима, пить до дна — это по-мужски.

9

Как теперь подумаешь, и на сей раз мне снова подкузьмил тост за братьев и сестер — едва держась на ногах, я, баран бараном, послушно следовал по пятам за донельзя разгорячившимся Шалвой и, конечно же, изъявил свое полное согласие подняться в деревню; но тут он заметил, что заявляться в деревню в таком дорогом костюме было бы совсем некстати, и заставил меня купить в универмаге бумажные брюки и холщовую рубашку, и я — тьфу, стыд-то какой! — где-то в кустах переоделся; боюсь, что меня еще и видели! Одежду мою Шалва бережно сложил в мой чемодан; единственно, что на голове у меня осталась дорогая шляпа. Он поздравил меня с новой экипировкой, которую, по своему разумению, назвал по-простецки, родным и привычным словом — «плетень»: такая разновидность го­родьбы, верно, имелась в усадьбе его тетушки. Опередив меня, он быстренько приобрел билеты, пока я сходил со своим чемоданом в одно место, и по моем возвращении говорит с улыбкой:

— Ну, значит, едем, уважаемый Сима?

— Да, но... — запнулся было я: во хмелю я вообще туговато соображаю, — даа, но... — слава те господи, вспомнил, — да, Шалва, — имя его я наконец-то вспомнил, а вот что хотел сказать, позабыл, а потом припомнил и это тоже: — Да, но если этой твоей тетушки не окажется дома, а, Шалва, дорогой?