Гурам Дочанашвили - Только один человек

• Название: Только один человек
• Автор: Гурам Дочанашвили
• Жанр: Современная проза

Гурам Дочанашвили — один из ярких представителей современной грузинской прозы. Ему принадлежат рассказы, повести, романы, эссе. Рус­скому читателю Г. Дочанашвили знаком по книгам «Там, за горой», «Песня без слов», «Одарю тебя трижды» и др.

В этой книге, как и в прежних, все его произведения объединены об­щей темой — темой добра, любви, служения искусству. Сюда вошли как ранние произведения писателя, такие, как «Дело», «Человек, который страсть как любил литературу», «Мой Бучута, наш Тереза» и др., так и новые — «Ватер/по/лоо», «И екнуло сердце у Бахвы» и т. д.

В исходной бумажной книге не хватает двух листов - какой-то варвар выдрал. В тексте лакуны отмечены.

---

— Знай, Герасиме, если хочешь разобраться в людях, которые тебя окружают, соверши какой-нибудь неблаговидный поступок или нарочито допусти какой-нибудь промах, но не такой, конечно, чтоб от этого мир перевернулся, а так, что-нибудь пустячное — ну, скажем, сморозь раз-другой какую-нибудь явную белиберду, но при этом оставаясь себе на уме и держа ухо востро, и, поверь мне, больше всех над тобой будет потешаться самый первейший из всех глупцов и остолопов — это для того, чтоб самому возвыситься в глазах людей.

Ух, и холодно же было... А он уже говорил вот что:

— Или если, — упаси тебя от этого бог, Герасиме, — такой вот, как ты, известный человек начнет, например, собирать непристой­ные фотографии, то больше всех других этим будет возмущаться самый грязный развратник. Что поделаешь — большинство из нас почему-то всегда хочет казаться лучше, чем есть на самом деле. Но в данном, конкретном, случае, жизнь сама покажет, что мы из себя представляем, мой хороший.

Бррр, какая была холодина... Я взглянул на часы, время под­ходило к одиннадцати, — часы у меня фосфоресцентные. А этот на­глец Шалва все продолжал разводить свое:

— У тебя, Герасиме, даже сейчас, в темноте, по выражению лица видно, что ты, в твоем понимании, немало в жизни преуспел. Но давай возьмем, к примеру, хотя бы бегунов, батоно Сима. Когда из семисот взявших старт бегунов на длинную дистанцию какой-то один в конце концов первым достигнет финишной прямой, зрителй приходят в восторг: подумать только — вышел победителем из семисот человек... Но, Герасиме, попробуем подойти к вопросу с другой стороны: ведь при любых обстоятельствах один кто-то из этого моря людей так или иначе должен был прийти первым, — и тогда победа покажется делом более легким, если не просто пустяком. Не так ли?

Брр, ббуурр... Ой, как холодно ой, как холодно... А он все гово­рил и говорил:

— ...Так. Как и у общественного транспорта тоже есть свои хорошие стороны, Герасиме. Да, да, батоно, я согласен с вами, что очень мало приятного, когда кто-нибудь в автобусе наступит тебе на больную мозоль, но зато в переполненном транспорте люди невольно сплачиваются, они слышат биение сердца друг друга; к тому же в общественном транспорте, Герасиме, люди находятся под общей крышей...

Ээ, пусть себе чешет язык, пусть говорит... А он и говорил. И вот что:

— Если подходить с обычной меркой, нетрудно определить место любому человеку, Герасиме: каждый лучше кого-то, кто хуже него, но по сравнению с кем-то другим — сам он худший. Но если подходить более широко, то тут уж рассудить не так просто, потому что люди очень во многом отличны друг от друга, более того: каждый человек в отдельности — это многогранный и многокрасочный мир, хотя в чем-то мы приблизительно схожи, одинаковы, поскольку человек не единичен и не одинок.

Тут уж я по-настоящему разозлился; что называется, просто вышел из себя.

— Человек одинок, одинок, — злобно прошипел я сквозь зубы и пустился с ним в спор, чего не должен был делать: — Это же обще­известно, что каждый из нас от рождения обречен на одиночество, в одиночестве совершает человек весь свой тяжкий жизненный путь: в лицо тебе улыбаются, а за спиной тебя же поносят; поздрав­ляют, исходя завистью, и тут же строят козни; таким же одиноким подходишь ты к концу своего жизненного пути, оставаясь один на один с самим собой перед лицом смерти. А когда ты лежишь в посте­ли, изнуренный жаром под сорок, разве ты не одинок? Конечно же, ты и тогда один, совершенно один-одинешенек...

— Ладно, оставим побоку врача и тех, кто за тобой ухаживает, все это мелочи, но скажи мне на милость, почему ты все-таки счита­ешь, что ты вообще одинок, а, Герасиме?

— Но ведь это именно так, и только так!

— Нет, любезный, это ты так думаешь, Герасиме, и тебе кажется, что ты прав.

— Не я один, а каждый разумный человек так думает. Того же мнения придерживаются и многие философы разных стран.

— Что человек одинок?

— Да.

Тут до меня донесся очень печальный голос, но, как выясни­лось вскорости, этот прохиндей притворялся:

— И что ж, значит, много вас, так думающих?

— Да, — с гордостью подтвердил я. И что же, вы думаете, он выдал мне в ответ:

— Но тогда, — говорит, — выходит, что хотя бы поэтому ты не одинок. Даа, Герасиме.

14

Стояла непроглядно темная ночь. Весь закоченев от холода, я сидел по-прежнему скрюченный, мрачно уставясь на светящиеся там-сям окна домов, хозяева которых, черт бы их всех побрал, навер­ное, в этот час безмятежно дрыхли, угревшись в своих постелях. Шалва развалился на спине, подложив под свою безмозглую голо­ву рюкзак. Нет, вы только подумайте, где я должен был быть, и в какой дыре оказался! Ко всему, меня основательно мучал голод. Разбитый с похмелья, утомленный дорожными мытарствами, я бы сейчас всему предпочел возможность хорошенько отоспаться, но иди засни, когда у тебя все тело свело от холода. Да и от этого Шалвы, с его странностями, тоже неизвестно, чего можно ожидать! Заснешь, а он возьми да и хвати тебя, сонного, здоровенным булыжником по башке. Не свидетелей же опасаться на берегу этого дрянного ручейка! Мы здесь с ним совсем одни, в этой кромешной тьме. Хотя, по правде говоря, на злодея Шалва очень мало похож; вот что он хам и невежа, — это бесспорно. Мои часы показывали два, даже чуть больше, когда я услышал его осторожный шепот:

— Не спишь, Герасиме?

— Нет, — нехотя отозвался я.

— Почему не спишь, а, Герасиме?

— Да какой там сон! Ты скажи, чего мне здесь было нужно!

— Я дам,тебе рюкзак, подложи под спину.

— Не хочу, зачем ты потащил меня за собой...

— Из любви к чему-то...

— К чему?..

— Не могу сказать, для этой любви не подыщешь слов...

— Почему, слушай?

— Стыдно о ней говорить, настолько она ясная и безмерная, — и таинственным голосом добавил: — ее только надо бережно носить в сердце своем...

— Ничего не пойму... Кто же она — эта твоя любовь...

Он, проклятый, совсем понизил голос, и до меня едва долетел в этой кромешной тьме его едва слышный шепот:

— Грузия это, Герасиме, наша Грузия...

Мы долгое время опять просидели молча. Тот ручей будто бы протекал сквозь мое тело... Я снова взглянул на часы; часы — друг человека, но только говорящий правду в глаза. Как медленно тянулось время — было всего около половины третьего. Я уже не дрожал — я весь закаменел от отчаяния, и вдруг Шалва поднялся и говорит, хлопнув меня по плечу:

— А ну давай-ка пошли, мой Герасиме...

— Что... Но куда же, Шалва?

— Воон к тому дому подойдем и крикнем по-нашенски в два голоса.

— Что крикнем, что...

— А вот что: «Хозя-а-иин!»

Поначалу я оторопело уставился на него в этой кромешной тьме, а потом вдруг меня осенило, и я торопливо засуетился.

— Ааа, у тебя, значит, все-таки здесь есть тетушка! — чутья не кричу на радостях. — Есть все-таки, да, Шалва?

— Там, там узнаем, на месте разберемся во всем, Герасиме.

Вскочив как встрепанный, я было провалился ногой в какую-то ямину, но Шалва успел подхватить меня за руку. Мы брели по каким-то буграм и колдобинам, земля то и дело словно уходила из-под ног, и у меня всякий раз перехватывало дух, но Шалва крепкой сжимал пальцами мое запястье. Так мы и плыли в ночи, словно влюбленные туристы. Только в руке у меня был чемодан. Где-то громко взлаяла собака, а мы уже как раз подошли к первому двору. Шалва поправил на спине рюкзак, наискосок приложил ладонь ко рту и крикнул:

— Хозя-а-иин!

Я ждал с трепещущим сердцем. Ах, что может быть лучше, как наесться сейчас досыта да юркнуть в теплую постель, — но пока в ответ не слышно было ни звука, и когда Шалва во второй раз позвал: «Хозяаиин!», я — от нетерпения, что ли, — тоже воззвал к дому по-древнегрузински:

— Хозяин, хай гиди!

Двери дома отворились, и из них вышел мужчина в одной со­рочке и исподних. «Видать, тетушкин сожитель!» — успело про­мелькнуть у меня в голове, а мужчина, подойдя к нам поближе, поднес руку козырьком к глазам — а как же, солнце же вовсю пали­ло! — и спрашивает:

— Кто вы... что прикажете, уважаемые... Не беда ли вас привела какая? Здравствуйте, здравствуйте...

— Здравствуйте, батоно, с дороги мы сбились... — и Шалва повыше поднял свой рюкзак. — Не приютите ли нас на одну ночь... незнакомцев...

— Ауф! — возмутился мужчина и с такой силой распахнул дверь одной рукой (другой он придерживал штаны), что чуть не содрал ее напрочь: — Да как это можно!.. Что значит не приютите ли! Пожа­луйте вот сюда, сюда, судари вы мои...

Он завел нас в дом, продолжая приговаривать:

— Вот здесь присаживайтесь, у меня сейчас все мигом... Я выдал дочь замуж в Навардзети, сам пока вот бобылем... жена тоже там... Что смогу... вы уж не обессудьте...

Какая тетушка, при чем там тетушка, оказывается... А на столе уже появились сыр, похлебка из фасоли, лук-порей... Хозяин в охотку хлопотал, суетясь по дому, и только разок замешкался, с удивлением, чтоб не сказать больше, уставившись на мою майку: