Анджей Земяньский - Бреслау Forever

• Название: Бреслау Forever
• Автор: Анджей Земяньский
• Жанр: Научная Фантастика

Эта история происходит в городе Бреслау-Вроцлаве сразу в трех временных периодах — в тридцатых-сороковых годах двадцатого века, сразу после войны и сегодня.

Первыми дело начали расследовать офицеры крипо (криминальная полиция) Альберт Грюневальд и его коллега Ричард Кугер. После войны офицеры народной милиции Мищук и Васяк попытались довести расследование этого дела до конца. Шестьдесят лет спустя, за дело берётся лучший сыщик Вроцлава Славек Сташевский.

Будет ли разгадана одна из величайших тайн Бреслау-Вроцлава — тайна внезапно взрывающихся людей…

---

Гестаповец даже удивился:

— Что, все это он, — указал он на Васяка, — сказал в одном предложении?

— Ну, он сообщил это весьма кратко.

Следствие перехватил Кугер.

— Коллега. Меня интересует только ритуал с цветами, после которого ты выжил. Только это. Расскажи, как все было.

Гестаповец пожал плечами, долгое время сидел, задумавшись, потом начал рассказывать:

— Когда нам приказали заниматься эвакуацией Бреслау, мое самочувствие было крайне паршивым. Болела голова, все время тянуло на рвоту. Как будто бы был бессознательным. Но мы уселись с коллегами в смешную такую французскую машину и поехали на вокзал, что располагается над Одером. К счастью, нагнало тяжелые тучи, и советских бомбардировщиков не было. На вокзале — пандемия. Поездов никаких, а толпы беженцев такие плотные, что мы даже не могли пропихнуться на перрон. Помню, что поляки на принудительных работах выдумали какой-то хитрый способ. Они ползали на четвереньках среди ног, а то и вообще — ползком. И выносили детей, которые умерли в толпе. Потом их укладывали на скамейках. Я хорошо помню эти скамейки перед вокзалом с уложенными на них детскими трупами. Мы сквозь толпу пробиться не могли. Ведь солдат в мундире и с гербом на фуражке под ногами гражданских ползать не станет. Тогда я спросил у одного из польских работников, который знал наш язык, не поможет ли он нам попасть вовнутрь. Он нагло ответил: «Или ползи, или бомбардируй этот вокзал. В Варшаве вам это удалось, а здесь будешь валить в своих, если имеется чем. Мы выносим только мертвых детей. Мертвые взрослые все так же продолжают стоять в давке. Им просто некуда падать». И тут я почувствовал второй приступ.

— Цветы рядом были? — спросил Кугер.

— Какие цветы? Ведь это же было зимой. — Гестаповец все же решился принять одну из сигарет Боровича. Он прикурил от зажигалки Васяка и глубоко затянулся.

— У меня перед глазами были мертвые дети, лежащие на скамейках, и мертвые взрослые, продолжающие стоять в растущей толпе. Полякам на взрослых было насрать, возможно, они были даже рады, что немцев останется меньше. Они вытаскивали только детей. А может, они просто не в состоянии были вытаскивать крупные тела. Не знаю. Они распалили для себя костер из мебели, которую вынесли из брошенных домов. На подламывающихся ногах я направился в ту сторону. Ко мне отнеслись враждебно.

— Знаешь, коллега, — перебил его Кугер. — Меня это и не сильно удивляет.

— Я чувствовал себя, словно пьяный, — продолжал гестаповец. — А ведь пил только ячменный кофе. Но я что-то бормотал, шатался из стороны в сторону.

— А у поляков цветы были?

— Нет, не было. Во всяком случае, я не заметил.

— И что было дальше?

— Мы пытались связаться с штабом и сообщить, что операция на вокзале не удалась. Что пройти невозможно, что нужна, по меньшей мере, рота. Один из наших попытался пройти на перрон по путям, но там тоже стояла толпа. А как связаться? Ничего ведь уже не работало. Даже телефон в ближайшей аптеке.

— Вы сказали «в аптеке»? — перебил его Борович. — Потому что в актах «аптека» все время повторяется.

— Да. Я пошел туда, все время чувствуя себя совершенно паршиво, но телефон не работал. Американские и русские бомбардировщики порвали все линии. Возвращался я зигзагом, словно пьяница. И тут ко мне подошел маленький мальчик.

— Сказал ли он: «Тот, кто надевает маску злого, может быть тем, добрым»? — спросил Борович.

— Да. Где-то в таком смысле. — Гестаповец помотал головой. — А откуда вы знаете?

— Я читал акты других дел.

— Странно. Подобные случаи?

— Если не считать мелочи, то так.

— Действительно странно. Хммм, — задумался он. — Мы снова сели в тот смешной французский автомобиль. Сам я уже находился в бессознательном состоянии. И мы поехали в центр. Заняло это где-то полтора дня. Самолеты союзников не могли летать по причине туч, но русская артиллерия била постоянно. Мы добрались до начальства, которое располагалось на Тумском Острове, в монастырской библиотеке[55], кто-то сдал рапорт. Меня вырвало.

— Вы пили?

— Нет.

— Коллега, — включился Кугер, — где были цветы?

— Не было цветов.

— И что было дальше?

— Я выбежал из штаба гауляйтера Ханке и начал бежать. Коллеги за мной, чтобы остановить. Тут небо прояснилось, и прилетели русские бомбардировщики. Американцам при той погоде было далеко. Туг я заскочил в такую нору, вырытую в земле…

— Которую одной рукой выкопал унтер-офицер крипо, — сообщил Кугер.

Гестаповец онемел.

— О Боже! Это вы?

— Я тоже узнал вас лишь сейчас. Мы лежали там вместе минут где-то тридцать. Потом вы выскочили и побежали.

— Да. Я хотел добраться до Нового Рынка[56]. Это метров пятьсот, или в два раза больше. Заняло это у меня целый день. Русские стреляли из всего, что у них было. Ночью я добрался до убежища на площади. Я был оглушен, в полусознательном состоянии. Никто ничего не знал, паника полнейшая, специальные отряды уничтожали дома, превращая Бреслау в развалины. Важен был только угол обстрела пушек с позиций на Рынке. В бункере, что был под площадью, и где имелись нормальные мощеные улицы с тротуарами, лежали сотни раненных и умирающих. Медицинский персонал работал круглосуточно, организация была образцовой. Но справиться со всем они не успевали. С коллегами мы приняли решение, что уже никуда не идем. Этот бункер станет нашими Фермопилами[57].

— О чем он говорит?

— Фермопилы, — сказал Борович.

— Это какая-то местность возле Вроцлава? — спросил Васяк.

— Господи Иисусе, это символ. Триста греков защищали проход против громадной массы врагов.

— Так греки сражались с немцами во Вроцлаве? И выиграли?

— Все погибли.

Васяк даже присвистнул.

— Ой, блин! Их расстреляли?

— Нет. Тогда еще не было огнестрельного оружия. Я говорю о Древней Греции. О спартанцах.

— Что, все спартачили?

— Матерь Божья! Ничего они не спартачили, но их всех убили. — Борович оттер пот со лба. — Помнишь, как мы называли наш укрепленный балкон в Народном Зале?

— Вестерплатте.

— Именно. Это символ позиции, с которой уже невозможно отступить. Просто-напросто, некуда, — продолжил он. — У американцев есть Аламо, у нас — Вестерплатте, а немцы выбрали Фермопилы. Это всего лишь название, памятник чему-то большему, чем мы сами. Понял?

Мужик с ППШ почесал подбородок.

— Ни хрена не понял.

— Ладно. — Борович повернул голову к Кугеру, сказал по-немецки. — Продолжайте допрос, пожалуйста.

Тот какое-то время молчал.

— Как мне кажется, отключили свет?

— Да, — ответил гестаповец. — Попали в электростанцию, или в что-то такое. К счастью, стены в бункере были смазаны фосфором. Они начали светиться. Были видны людские тени. Те, что занимались боеприпасами, могли продолжать их таскать. Но вот врачи ничего сделать уже не могли. У некоторых были фонарики. Они держали их в зубах.

Но это уже было поражение. Люди умирали у меня на глазах. Я сам подсвечивал зажигалкой во время одной операции. Обычной зажигалкой. Нагрелась, как тысяча чертей. Приходилось ее перебрасывать из одной руки в другую. Пациент скончался. Врач попросту ничего не видел. Сам же я был будто во сне. Тени солдат, грохот орудий сверху, стонущие, плачущие, болтающиеся бесцельно люди. Призрачные, светящиеся фосфором стены. Вокруг одна только зелень. Зелень.

И тени на ее фоне. Вонь горелой нитроцеллюлозы, попадающая в убежище через вентиляторы. Смрад дерьма. И дезинфицирующих средств. И все те монстры на фоне фосфоресцирующих стен. Дантовский ад! Я крикнул коллегам: «Выхожу из бункера!». И вдруг что-то меня удержало.

— Что?

— Вид какого-то типа, который расставлял под стеной горшки с цветами. Он сказал, что нужно было принести их сюда, потому что дома они не выжили бы. Я крикнул: «Эх ты, пораженец!»

Кугер прикусил губу. Где-то он уже это слышал. Похоже, в исполнении Грюневальда.

— Что было дальше?

— Меня охватило какое-то безумие. Я начал вырывать эти цветы и разбрасывать по сторонам. Орал, что тут нет места для раненных, а он тут цветочки приносит. Когда же тот начал протестовать, я вытащил пистолет и перезарядил.

— И что сказал он?

— «Не пытайся быть властелином жизни и смерти. Даже в отношении растений».

Наступила тишина, которую Кугер прервал после доброй минуты.

— Как его звали?

— Не знаю. Был вне себя. Рвал эти цветы, вопил на него и угрожал его застрелить. Бил горшки…

— Сколько там было этих цветов?

— Не помню. Может четыре, может, пять. Со мной происходило что-то странное. Я не могу этого описать. Я вышел из бункера.

— Сам? Один? В такой огонь?

— Да, сам. Мне было нехорошо. Я плакал. Из носа текло. Я чихал и кашлял, на легких словно легла какая-то тяжесть. Я хотел дойти до монастыря, что находился рядом.