Дукенбай Досжан - Шелковый путь

• Название: Шелковый путь
• Автор: Дукенбай Досжан
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1983

Восемнадцать рассказов-самоцветов, вошедших в книгу Дукенбая Досжанова вместе с романом «Шелковый путь», написаны в разное время и щедро отданы читателю. Д. Досжанов — умелый гранильщик своих камений, вобравших в себя чистый свет и теплый голос мастера, пользующегося особыми резцами, только своими инструментами. Точность социального анализа казахской действительности, психологическая разработка характеров, сложный, звучный, узорчатый, многоцветный слог, высокие стилистические достоинства рассказов Д. Досжанова превращают их в яркое явление современной казахской прозы.

---

А музыкант надолго завел грустную мелодию, от которой пусто становилось на душе и отрешенно, напоминая людям, что вся их суета ничто перед вечностью.

Когда музыкант закончил мелодию и стал вытирать потное лицо, Упильмалик сказал ему:

— Мне этот кюй совершено неизвестен.

Тот выпрямился, и глаза у него загорелись. Он сказал с гордостью:

— Я выучил его в тот год, когда к нам приезжал тате. Кюй этот называется «Развейся, тоска».

Под словом «тате» он имел в виду знаменитого Жаппаса Каламбаева. Хотя тот уже умер, но оставил после себя не один кюй, трогающий душу, как последняя трель жаворонка.

Комуз давно умолк, но люди все еще сидели как завороженные и молчали. Аксакалы наконец зашевелились, заговорили между собой. Дядя приказал Амзе покормить коня. Молодая девушка, сгибаясь, как стройный тополек под ветром, начала из кувшина поливать гостям на руки.

Досмагамбет сполоснул руки и сел, злясь непонятно на что.

— Комуз — это ослиный рев нечистой силы, — сказал наконец он.

— Зато он оживил наши прокопченные, пыльные души, — возразил дядя.

— А тебе бы только богохульствовать. Вот послушай, Упильмалик, что я тебе расскажу. В давние времена жил один комузчи по имени Ажимаж, настоящий волшебник в своем деле. Когда он брался за комуз, люди бросали все, будто лишившись разума, и шли за ним, как овцы за пастухом. И вот однажды они бросили свои юрты, стада, табуны и последовали за Ажимажем, одурманенные его музыкой. А он вел их прямо в ад, в чистилище. Однако пророк Иса пожалел свою паству, схватил Ажимажа и запер его в пещере на горе Кап. С тех пор Ажимаж роет себе проход, чтобы вырваться на волю. И он вырвется, когда не станет ни одного человека на земле, соблюдающего пост. Он заполнит весь мир звуками своего комуза и поведет людей прямой дорогой в ад.

— Тут дело не в комузе, — сказал дядя, — а намек на меня, что я не соблюдаю постов.

— Слова Корана вам дороже или писк комуза? — ощетинился Досмагамбет.

— Не пренебрегайте угощением, — сказал находчивый Амзе. И люди покорно сдвинулись вокруг трех подносов с мясом. Голову овцы принесли отдельно.

— Пусть выйдет на середину пожиратель курдюка! — вдруг громко заявил дядя. В ауле существовал давний обычай, который так и назывался — «пожирание курдюка». И заключался он в том, что курдюк варили отдельно, резали его на тонкие ломтики, и любитель жирного должен был его съесть. Это не такая уж непосильная задача для скотника, который весь день трясся на лошади за отарой и вконец проголодался. Некоторые джигиты и глазом не моргнув съедали весь курдюк целиком. Вся сложность этого дела была в том, что надо глотать ломтики курдюка, не жуя их. Если курдюк благополучно съеден, то хозяин дома обязан зарезать еще одну овцу, если нет, овцу режет «пожиратель курдюка».

Досмагамбет в молодости чуть богу душу не отдал, подавившись куском курдюка. Хорошо, что рядом оказался сильный, расторопный джигит, который со всего маху двинул Досмагамбета по шее, и кусок курдюка проскочил в желудок. С тех пор он даже и слышать не хотел про курдюк. И теперь отвернулся, прикрыв свои поблекшие глаза. Аксакалы, взглянув на него, усмехнулись, потому что хорошо помнили тот случай.

Никто не пожелал стать пожирателем курдюка, и дядя разделил его поровну между всеми. Сам он к мясу не притронулся, поел немного мясного теста и вынул из кармана зубочистку.

Упильмалик заметил, что действительно его дядя похудел, как-то весь съежился, высох. И к еде почти не притрагивался. Он бодрился, шутил, но все это было для отвода глаз или, во всяком случае, входило в обязанности гостеприимного хозяина. Не сидеть же молчаливой глыбой среди веселых гостей. «Слабость свою нельзя показывать, — говаривал дядя. — Даже если душа покидает тело».

Когда он уходил на войну, душа его не дрогнула. Он только мрачно взглянул на Каратау и сказал семье: «Не потеряйте коня». И когда через два года он вернулся без ноги, первые его слова были: «Как мой конь?»

Люди говорили тогда: «Крепок у Сазанбая нрав. Другие с войны пришли целехоньки, а все плачут да причитают. А Сазанбай не таков».

После войны он несколько лет управлял коневодческой фермой, но не сошелся характером с председателем и оставил это дело. Кем он потом только не бывал! И табельщиком, и сторожем, и бахчеводом, в общем, добывал свой хлеб честным трудом.

В начале пятидесятых годов он похоронил свою мать, которую горячо любил. Но, как говорят, беда не приходит одна. Вслед за матерью горячка доконала двух его дочерей. Но никто не услышал стенаний Сазанбая в тяжкие для него дни. Он долго пролежал, прижавшись голой грудью к сырой земле, чтобы успокоить сердце, потом встал и пошел жить дальше.

Остался у него один сын Амзе, который работал учителем и директором четырехлетней начальной школы отделения. Жил Амзе отдельно со своей женой, но каждый день бывал у родителей и помогал им. Сазанбай был доволен своим сыном. Он видел, что многие сыновья скрываются за подолами своих жен и живут по принципу: «Ты мне не мешай, и я тебе не буду мешать».

Упильмалику дядя всегда казался мощным высоким карагачем. А теперь он увидел, что это мощное дерево точит болезнь. Оно все еще не хочет расставаться с жизнью, шумно раскачивается на ветру всем своим мощным телом, однако силы ушли, как вода сквозь песок.

Упильмалик чувствовал эту отчаянную борьбу за жизнь, и ему было тяжело. Неужели наветренная сторона гор скоро лишится такого человека, знатока лошадей, ценителя комуза, а Упильмалик потеряет свою единственную опору?

После мяса пошел по кругу кумыс, доставленный из аула табунщиков. Хотя Упильмалик и любил кумыс, но, видя, как страдает дядя, не мог заставить себя выпить даже половину чашки.

Дядя откашлялся и заговорил:

— О сородичи мои, мои терпеливые соседи, вы молча прощали мои легкомысленные поступки. Мои шутки, я знаю, задевали многих из вас. А вы покорно терпели. Я благодарен вам за это. В честь моего племянника даю козу для кокпара!

Гости шумно одобрили его слова. Все они тоже чувствовали нечто неизбежное и непоправимое, как будто чего-то ждали, и обычными словами и поступками старались потушить свою тревогу. Слова дяди о предстоящем кокпаре отвлекли их от тяжелых мыслей. Люди стали подниматься, благодарить за угощение.

Дядя думал, что жизнь коротка и надо уметь ценить ее кратковременные радости. Нет смысла копить богатство и прятать его в сундук. У него ничего не было, и слава богу. Жил он легко и весело. Держал коня для скачек, вступал в стихотворные полемики, обнимал тонкий стан наездниц. Люди не видели ни его слабости, ни его печали. Так разве к лицу ему жадничать теперь, когда приехал племянник? Нет, он все отдаст, но устроит кокпар.

Однако душа его была почему-то неспокойна, сердце билось вяло, и он чувствовал себя не очень хорошо.

Упильмалик в это время благодарил судьбу, что у него есть дядя, человек с открытой душой, тоскующий по нему.

«Благодарю тебя за то, что ты вернул мне детство, — думал он, — встряхнул и ободрил меня. Ведь я приехал к тебе никому не нужный и всеми отвергнутый. И вот, в один день, благодаря тебе я совершенно переменился, понял свою истинную цену. Здесь, среди простых и великодушных людей, я приду в себя. А то эти бесконечные споры с многоречивыми учеными и меня самого чуть не превратили в болтуна. Еще бы немного, и мозги набекрень».

Накануне кокпара Упильмалик прошелся с ружьем по берегу реки и подстрелил пару куропаток. Когда он вернулся, дядя приводил себя в порядок. Он искупался, надел все чистое, подстриг бороду и усы. Потом занялся конем, расчесал гриву, хвост, дал ему вспотеть, выводил. Его обычно серое лицо покраснело. Но в тот день Упильмалик еще не понял, что задумал дядя. Он залюбовался дядиным конем, который и минуты не мог спокойно постоять на месте, так и пританцовывал, играя всем телом. Ударял копытами в землю, глаза его сверкали. Дядя говорил, что Аксюмбе из породы тех аргамаков, которые годны и для скачек и для кокпара.

В день кокпара дядя подвел Аксюмбе к племяннику. Упильмалик сказал, что отвык от коней и посмотрит кокпар со стороны. Но дядя и слушать его не хотел.

— Да вы уж лучше сами поучаствуйте, встряхните душу, — сказал Упильмалик.

— Я любую клячу могу оседлать, а Аксюмбе твой, — упрямо сказал дядя. Волей-неволей пришлось принять поводья. Но когда конь бросился вперед, будто норовя выскользнуть из-под седла, у него заиграло сердце. Дядя семенил сзади на гнедом и поучал: — Не натягивай поводья! Не размахивай плеткой! Дай ему волю! Аксюмбе не любит, когда его подгоняют! Он чувсвуует мысли седока по шенкелям.

Сначала Упильмалик растерялся от этих многочисленных советов и сидел в седле неуклюже. Ему казалось, что, стоит чуть ослабить поводья, конь унесет его, сделав головокружительный бросок. Пока доехали до равнины, где должен был состояться кокпар, он весь измучился от тряски. А еще надо было вступать в схватку за козла. «Нет, не усидеть мне в седле, — с тоской подумал Упильмалик, оглядывая равнину, занятую несметным количеством всадников. Каждый из них мог оказаться его соперником и свалить с седла. — Сам превращусь в козла, стану посмешищем для людей и дядю опозорю. Нет, надо возвратить коня, пока не поздно».