Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)

• Название: Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)
• Автор: Андрей Трубецкой
• Издательство: Контур
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997

Воспоминания о лагерном и военном опыте Андрея Владимировича Трубецкого, сына писателя Владимира Сергеевича Трубецкого.

---

9

Там так называли тех, кто приехал в Западные области с востока после 1939 года.

10

Вот что писала мать в одном из сохранившихся писем того времени своей племянице Е.М.Перцовой: «24/УИ-42 г. Милая Катя, все никак не соберусь написать тебе и поблагодарить за то, что достала справку, хотя она, действительно, ничего не говорит ни уму, ни сердцу, у меня такая тоже есть и, признаться, я думала, что ты сможешь достать справку еще откуда-то и ждала ее с нетерпением. Я в глубине души продолжаю верить, что Андрей жив, иногда берут страшные сомнения так же, как и об остальных членах моей семьи, о кот<орых> я ничего не знаю. Но сейчас все эти вопросы заглушаются только мыслями, как бы просуществовать с детьми это трудное время. У нас уже за зиму проедено все, что было, и теперь существовать стало еще хуже, хотя трое моих детей работают, но толку пока от этого мало ...»

В начале письма речь идет, по-видимому, о справке, что я пропал на фронте без вести.

11

Эта история получила любопытное завершение. На рубеже 1985-86 года в Москве гостила Таня Бутенева, дочь Михаила (она уже не в первый раз здесь). Вот, что она рассказала. Ее тетка Катя Львова, сестра Михаила как-то после службы в церкви в Нью-Йорке услышала за спиной голос, спрашивающий, не знают ли здесь графа Хрептовича. Катя обернулась, сказала кто она. Тогда спрашивающий назвал Михаила. Катя сказала, что это ее брат. Тот страшно обрадовался: «Вы не знаете, где я только ни искал его! И в Европе, и здесь в Америке, и никто ничего не мог сказать. Я из Новогрудка. Моя фамилия Мерляк. Мы были знакомы с Вашим братом и с князем Трубецким, его звали Андрей. А он где?» Катя сказала и обо мне. Спустя некоторое время Михаил и его жена Вера встретилась с этим Мерляком. Это был хозяин той самой квартиры, которую мы, пьяная компания, разгромили. Встреча произошла в маленькой церкви с небольшим приходом сплошь из пожилых людей, где служба, как передавала Таня, шла на украинском языке (по-видимому, на белорусском). После службы священник сказал, что сегодня знаменательный день — среди нас присутствует граф Хрептович. Потом Михаил с женой были в гостях у Мерляка. На обеде присутствовали и другие белорусы, а среди них и Рагуля. Мерляк все возвращался к разгрому его квартиры и, судя по всему, это было одним из самых приятных для него воспоминаний. Кстати, Мерляк — владелец небольшой, но, кажется, процветающей конторы по продаже авиационных билетов.

12

В те годы существовала и такая форма эмиграции: заграничные родственники платили валютой за возможность выехать из СССР оставшимся.

13

В 1990 году Московский университет и Академия наук СССР (Институт языкознания) организовали две представительные конференции, посвященные столетию со дня рождения Н.С.Трубецкого.

14

Однажды тетя Вера рассказала мне любопытную историю, скрытый смысл которой прояснился только в последнее время. В 30-е годы к ним пришел гражданин, привезший письмо от моего отца. Прием отца, долженствующий показать, что ни письму, ни его подателю верить нельзя, прочно врезался мне в память. Письмо начиналось обращением «Дорогой и любимый брат Николай» (или что-то в этом духе — форма обращения нетипичная в нашей семье). Также сладко письмо и заканчивалось: «Любящий тебя...». По словам тети Веры, дядя Котя прекрасно все понял и холодно распрощался с почтальоном. Письмо было рекомендательным. И только теперь, читая следственные дела отца за 1933-34 годы, я понял, что «органы» заставили его написать это письмо, ибо уже полным ходом фабриковалось громкое и дутое дело о так называемой «Русской национальной партии», главой которой был сделан дядя Котя, а отцу отводилась роль связного. По этому делу было арестовано более 30 человек, среди которых такие видные ученые-филологи и славяноведы, как акад. М.Н.Сперанский, чл.-кор. Н.НДурново и ГА-Ильинский. (См.: «Советское славяноведение». 1990, №2 и «Славяноведение». 1992, №4)

15

В начале 80-х годов (или в конце 70-х) он некоторое время выступал по канадскому Радио с семейными воспоминаниями, о чем мне сказали сослуживцы — не ваш ли Родственник? Спустя сорок лет было приятно слышать его почти не изменившийся голос. Дядя Миша скончался в Канаде в 1990 году.

16

Послевоенная судьба этого человека такова. Он попал в наш плен, где пробыл несколько лет. Плен дался ему нелегко. Вернулся больной, без ноги и вскоре скончался — все это я узнал от сестры Михаила, Кати, гостившей у нас в 1978 году. К Мирскому Катя относилась чрезвычайно неприязненно.

17

Позже выяснилось, что фамилия Петьки не Хомутин, а Ханутин; почему-то он нас не поправлял.

18

Много позже Сергей рассказывал, что санитар этой больницы — пожилой немец — говорил ему, как коллеге, о Николае: «О, это шпион!» Что он имел в виду? Что знал? По-видимому, Николая в больнице посетил тот самый майор, который его «опекал», а санитар это видел.

19

Много лет спустя я всего на один день попал в Кенигсберг, теперь уже Калининград. Все годы после войны мне очень хотелось там побывать. Ранней весной 1945 года я был под Кенигсбергом, где меня легко ранило между Цинтеном и заливом, месяц пролежал в госпитале в Прейсиш-Эйлау, но в самом Кенигсберге не был. Все эти годы память отмечала все, что попадало мне на глаза или достигало ушей: фотографии штурма города, рассказы людей. Я знал, что город сильно разбит, немцы вывезены. На фотографиях советского Калининграда не было ни одной знакомой детали. И вот, спустя 27 лет в 1971 году глубокой осенью я приехал в этот город. Получилось это так в Вильно проходила конференция, где я делал доклад. После конференции купил билет до Калининграда и вечером сел в поезд. Шел ноябрь, выпал снег, и, вглядываясь в темень за окном, я ничего не видел, кроме перелесков, кустов, засаженных полей — какая-то безлюдная пустыня. Ранним утром в вагоне началось движение. Стали открываться купе, и люди выходили в коридор, готовясь к выходу. Много военных, офицеры почему-то невзрачного вида, какая-то женщина с ребенком и узлами, грузный молчаливый дядя с туго набитым портфелем. Заспанная проводница веником подметала пыльный и грязный пол темного коридора и выносила пустые бутылки из купе. Тусклый свет потолочных лампочек. По контрасту вспомнились такие опрятные немецкие вагоны и чистая публика.

Наконец появились огни города, мелькают склады, дома, домики. Поезд останавливается, и я не без некоторого волнения выхожу на тот же перрон, так же крытый большой аркой, спускаюсь в тоннель под перроном, в котором мы тогда прощались с Надей и Ольгой. Тоннель вывел в небольшой зал. Сейчас, как и тогда, слева кассы и камера хранения. В камеру хранения-автомат поставил чемодан, ящик с яблоками, купленными для дома еще в Вильно, набрал шифр «1944» и захлопнул дверцу. Затем купил билет в Москву и вышел из вокзала. Огромная площадь, трамвайные пути, мокрый изъезженный снег. Стало светать, когда я тронулся в путь. Пройдя площадь, попал на широкую улицу, застроенную пятиэтажными блочными домами, сел в битком набитый автобус. За окнами пустыри, дали, а был город. Переехали мост,, немного поднялись в гору, и я понял, что мы в районе Кайзер Вильгельм Плац. Вышел из автобуса. Кругом огромная равнина, которая застраивалась с краев. От стоявшего здесь замка нет и следа. От большого красного почтамта тоже. Пошел к университету. Здание стоит, но выглядит иначе: по-видимому, горело. Таблица у входа подтверждала, что это и теперь университет. Кругом редкие, стоящие в непонятном порядке блочные дома. Еще один старый знакомый — «Парк-Отель». Но что осталось от его шика? Обшарпанные стены, некоторые окна забиты фанерой. В здании какое-то производство, похоже мельница: прямо из широкого окна женщины в телогрейках грузят на машину мешки с мукой. Видно, что не все помещения «отеля» функционируют. За «отелем» узкая полоса парка и Шлосс-тайх — замковый пруд. Он спущен. Дно поросло камышом, который торчал из снега. Деревья в парке целы, но частью побиты. На одном из них с высоты свешивается в виде огромной пружины моток толстой проволоки. Видно, она там так и осталась, поднятая взрывом еще в 1945 году. На той стороне пруда развалины концертного зала, в котором бывали мы с Надей. Везде пусто. Трамвайная линия идет там же, где и раньше, по улице, где я работал. Теперь здесь пустырь. Направился к месту, где стоял замок, и нашел от него только цоколь, сухую полынь и крапиву. Тут же обнаружил низ постамента памятника кайзеру Вильгельму. На постаменте видны следы букв. Рядом в маленьком скверике стоял памятник Бисмарку. Теперь на этом месте бюст Суворову. А кругом — далекие открытые просторы. На горизонте дымящие трубы, да чудом уцелевшая, но все же поврежденная старинная кирха. Там могила Канта. Квартала, где была парикмахерская Нади нет, там тоже пустырь. Пытаюсь найти место, где мы прощались с Сергеем, но тут на пригорке одиноко стоит новый трехэтажный дом с большими окнами — судя по его официальному виду, это горком или горсовет, а дальше прямая улица, ведущая к Северному вокзалу, застроенная типовыми домами. Северный вокзал и все, что за ним от центра, цело. Трамвай повез меня по тому самому маршруту, по которому я ездил на работу. Я сидел в полупустом вагоне и крутил головой во все стороны. Проехали мрачное и довольно типичное по архитектуре здание Полицайпре-зидиума, где я получал «фремден-пасс» (паспорт иностранца) и где у меня снимали отпечатки пальцев. Теперь это КГБ, о чем говорила золотом по красному фону вывеска у входа. Дальше знакомые, но какие-то заросшие и запущенные улицы. Кусты лезут через изгороди, изгороди поломаны, деревья не подстрижены. Все выглядит, как в сказке о спящей царевне, с той лишь разницей, что улицы, не в пример тогдашним, очень оживлены. Как я ни глядел во все стороны, но свою остановку проглядел. Проглядел и второй раз, когда трамваем возвращался назад. Пришлось от Северного вокзала идти пешком более близкой дорогой, которой я хаживал не раз. Кругом знакомые дома. Слева Дом радио, где слушали скрипача, бежавшего из Киева. Справа большие жилые дома со стоящими перед ними бодающимися быками, затем стадион, где я учил кататься на велосипеде одесситку Эрну Бюргермайстер, зоопарк, кинотеатр (теперь кинотеатр «Родина») и переулочек, где жил профессор Иогансен. Показалась знакомая кирха. Удивительно, что она цела, ее ремонтируют, говорят, что будет в ней ТЮЗ. Вокруг кирхи парк, и в нем аттракционы, а было кладбище. У кирхи улица разветвляется. Здесь же, как и прежде, трамвайное кольцо. Беру вправо, на бывшую Хаммер-вег — теперь это Проспект Мира. Вторая улица налево — бывшая Регентенштрассе, где жили Арсеньевы и Сергей. Их бывший дом ремонтируют. Через перекресток дом, где жила Райка. Иду дальше. В левом ряду огромная проплешина, а в ее центре Дворец Рыбака с аляповатым портиком и тяжелыми колоннами — такого здесь не было. Но вот и улица, где я жил. Первых домов по правой стороне нет. Не нахожу и дома фрау Мицлаф (через несколько лет Сергей и Райка были здесь и нашли этот дом). За домами было кладбище, теперь там гуляют ребятишки из детского садика. Вышел к трамвайной линии, по которой дважды сегодня проехал. Действительно, трудно узнать это место. Стоит здесь памятник на братской могиле. Иду назад по Проспекту Мира. У трамвайного круга пообедал и с лотка купил бананов, для которых пришлось в соседнем магазине покупать еще и авоську. Чудно! До поезда осталось не так уж много времени. Добрался до университета. Напротив в сквере было бомбоубежище.Тогда его колпаки торчали из газона. Теперь это музей, а в дни осады и штурма — был штаб обороны. Здесь была подписана капитуляция. В маленьких комнатах убежища много фотографий. Глядя на них, вспомнил рассказы очевидцев: после взятия город на три дня был отдан на разграбление. Рассказывали, что даже Пролетарскую дивизию лишили за это звания Пролетарской. Зашел в университет, как когда-то заходил к Сергею, а затем по тем же пустырям трамваем двинулся на вокзал со странным чувством на душе. Смеркалось, когда поезд двинулся в обратный путь. Припал к окну. Город кончился, пошли пустые просторы: «...ни огня, ни темной хаты...» Было как-то не по себе. Даже страшно. Оказывается, все можно уничтожить, даже целую страну