Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)

• Название: Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)
• Автор: Андрей Трубецкой
• Издательство: Контур
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997

Воспоминания о лагерном и военном опыте Андрея Владимировича Трубецкого, сына писателя Владимира Сергеевича Трубецкого.

---

Партизаны подтаскивали к кострам темные длинные, зашнурованные бельм мешки. Один мешок, девятый, долго не могли найти. Самолет давно уже улетел, включив на прощанье сильный свет. Наконец, все найдено, погружено на повозку, и мы двинулись в обратный путь. В лагерь вернулись во второй половине следующего дня. Перед тем, как распустить участников похода, Владимир Константинович объявил всем благодарность и, еще не распуская строя, сказал следующее: «Нам стало известно об одном деле. Если это, действительно, так, то виновникам не сдобровать. А теперь разойтись».

Ночь была жаркой, душной, спали плохо. На другой день делать было нечего, и мы продолжали отсыпаться. Сквозь дрему услышал, как позвали Николая. Он встал и ушел. А через некоторое время разбудили и нас троих и позвали к командиру. Мы гуськом двинулись — Ванюшка первый, я второй и Димка третий.

На полянке около штабных шалашей, которые скрывались в гуще больших кустов и деревьев, стояли четыре елки, причудливо росших из одного корня. В тени этих елок партизаны поставили стол из тесаных плах. За столом с одной стороны сидели Владимир Константинович и Костя, а с другой Николай и Васька. У меня внутри, что называется, захолонуло: «Узнали!» — пронеслось в голове. Вспомнилось вчерашнее предупреждение Владимира Константиновича.

Нам сказали сесть на ту же скамейку, что и Николай и Васька. Вид у обоих был подавленный. Перед Костей лежала бумажка, на которой были написаны фамилия, имена и отчества Николая и Васьки. По краям бумажки — завитки и прочее, что рисуется, когда написанное и тема разговора далеки друг от друга. А разговор был, видно, длинный. Владимир Константинович, обращаясь к нам, сказал: «Когда вы прибыли в отряд, я вас спрашивал, не знаете ли вы людей, которые изменили Родине, служили у немцев. Теперь мы задаем этот вопрос еще раз. Что скажете?» Мы нестройно ответили, что прибавить к тому, что было, нечего. Тогда нас стали спрашивать о том же поочередно в том порядке, как мы сидели — первого Ванюшку, потом меня, потом Димку. Мы так же, теперь уже поочередно, ответили то же самое. Все это начинало походить на игру в жмурки с плохо завязанными глазами. Костя ерзал, тяжело вздыхал и всем видом показывал: ну чего вы там ерунду порете. В третий раз к нам обратился Владимир Константинович уже с прямыми перечислениями деяний Николая и Васьки, но, не называя их имен, спрашивая, и таких вы не знаете? Все и без того было ясно. И тут я не выдержал: «Владимир Константинович, все это мы знаем, но когда бежали, то уговорились, что они о себе сами скажут, а мы говорить не будем. Такой уговор у нас был». — «Был такой уговор?» — спросил он Николая и Ваську. Они молча кивнули головой. «И вы знали?» — спросил он Димку и Ванюшку. «Да, знали». — «Ну, вот, понимаешь, а сидят и молчат. Что же вы знали?» — «Что были в школе, ходили в наш тыл с заданиями». Это было все. Были еще какие-то вопросы о подробностях, которые я не помню. «Ну, ладно, идите, все понятно», — закончил разговор Владимир Константинович.

С тяжелым сердцем возвращались мы в свой шалаш. Всем нам Ваську было совершенно не жалко — он свое заслужил. А вот Николая — очень жалко. Мы легли на лапник, но сон уже не шел в голову. Изредка переговаривались, что теперь будет. Через некоторое время меня одного вновь вызвали к столу под елочками. Еще издали я увидел, что Владимир Константинович и Костя по-прежнему сидят за столом, а напротив них один Николай. При моем приближении его отвели за елочки. Я сел. Меня стали спрашивать о нем, как о человеке. Я отзывался о Николае самым положительным образом, откровенно рассказывал о всех его настроениях, противопоставляя Ваське. «Как же вы Ваську взяли?» Я рассказал, как это получилось. Спросили о выстреле Васьки. Сказал, что считаю его случайным. Значительно позже Костя мне сказал, что они пытались перевербовать Николая, но тот отказался.

Николая и Ваську поместили в отдельный шалаш недалеко от нашего, а сзади поставили автоматчиков. Обедали они уже не в столовой. Весь лагерь притих, с нами не разговаривали, стояла гнетущая атмосфера. К вечеру меня позвали к прибывшим немцам — они обитали в одном их командных шалашей. Пожилой немец стоял у костра и бросал в огонь по одной тонкие веточки, сосредоточенно глядя на пламя. Владимир Константинович сказал, чтобы я как можно подробнее рассказал о дороге в Кенигсберг, проверках и прочее. Я уже догадывался, что это не долгие гости и принялся им рассказывать, как и что. У меня случайно сохранилось несколько талонов продовольственных карточек для отпускников, которые были действительны по всей Германии. Отдал их немцам. А у самого в голове стояло одно: что будет с Николаем? Через некоторое время пришел один из партизан звать меня на построение отряда. Отвечаю, что здесь дела поважнее построения. «Нет, иди, — приказал Владимир Константинович, — и с оружием». Пошел. Взял автомат. У шалаша арестованных Ваське связывали руки назад. Он стоял спиной ко мне. Николай, по-видимому, был в шалаше, его не было видно. Я бегом кинулся за строем, уходившим с поляны на выход еще не отдавая себе отчета, что готовится.

Вечерело. Метрах в двухстах от лагеря строй остановился. Повернули налево и стояли так некоторое время молча. Рядом со мной был Иван. Я знаком спросил, что все это значит? Он сначала сделал руки назад, а затем так же молча, но красноречиво, ткнул себя указательным пальцем куда-то повыше живота. На тропе из лагеря показались люди. Впереди автоматчик. Потом Николай и Васька с завязанными руками. У Николая в зубах от затяжек разгоралась цигарка. Мне почему-то вспомнился его рассказ о последних минутах Колчака, который перед расстрелом закурил. Их поставили перед строем. С боков два автоматчика, молодые парни из штабной охраны. Владимир Константинович стал читать приказ. Содержание его было, примерно, таким: такие-то — имярек — причем везде фамилия Васьки была первой — будучи завербованными еще в 1942 году, прошли обучение в шпионско-диверсионной школе, многократно ходили в наш тыл с заданиями немецкого командования. В последнее время, пользуясь доверчивостью честных советских граждан и прикрываясь ими, проникли в партизанский отряд с особым заданием немецкой разведки для того, чтобы внедриться в наш глубокий тыл. Таким-то (имярек) за потерю бдительности и сокрытие фактов службы изменников Родине Бронзова и Шестакова в немецкой разведке дать по двадцать суток строгого ареста с занесением в личное дело. Изменников Бронзова и Шестакова — расстрелять. Затем Владимир Константинович скомандовал Николаю и Ваське: «Кругом!» Они по-военному повернулись. Короткая команда: «Огонь!» Два выстрела в затылок, и все кончилось.

Командиром были сказаны еще какие-то гневные слова над телами, и отряд вернулся в лагерь. Ночью мне не спалось. Мы молчали, иногда обменивались короткими фразами, жалели Николая. Не верилось, что он расстрелян, и совершенно не умещалось в голове, что он мог нас обмануть, что он послан немецкой разведкой.

Утром нас и еще человек десять партизан, радистку Лену выстроил Костя, говоря, что идем на задание. Пришел Владимир Константинович и немец с немкой. Командир сказал короткое напутствие, что идем проводить немецких товарищей. Обращаясь к нам, он проговорил: «Гауптвахты у нас нет, так что честным служением оправдаете доверие. Малейший шаг в сторону и... смотрите, даны соответствующие инструкции». Да, напутствие многообещающее и малоутешительное. (Много лет спустя Костя сказал, что никаких инструкций не было.) В конце командир почему-то немного разоткровенничался, сказав, что раскрыть изменников помог «наш человек, находящийся в экономическом отделе кенигсбергского гестапо» — звучало это не вполне серьезно; при чем здесь гестапо? Но слова эти я запомнил, как и все, касавшееся Николая. Из головы не выходили все эти страшные события. Вспомнилось, как утром в столовой бросил командир взвода Павлов: «Как же вы это таких двух гадов укрывали?» Вспомнилось и другое — слова больного Сашки, бывшего командира нашего отделения: «Эх, не был бы я больной, не дал бы расстрелять Моряка». Вспомнился серый пиджак Николая на одном из недавно примкнувших пленных, вспомнился и рассказ в столовой парня, которого Лена еще раньше характеризовала как «бандита настоящего»: «Смотрю, а этот, второй-то, дышит. Я киваю ребятам — помолчим, а сам смотрю. Вижу глаза открыл. Я потихонечку подошел и топором по черепу! Он аж подскочил». Да, Васька все это заслужил. А вот Николай... Николай не выходил из головы. Наверное, по моему виду было заметно внутреннее состояние. Вероятно, поэтому во время пути ко мне был очень внимателен Костя, нашел какие-то ободряющие слова и в чем-то мне сочувствовал. Говорил, что на расстреле особенно настаивал начальник штаба Федя, а Владимир Константинович колебался, что долго уговаривали Николая перевербоваться. Я сказал Косте, что не верю, что Николай был завербован немцами, что, если это было так, то нас давно, еще в Кенигсберге, продали бы. «Чудак, — возразил он, — очень вы нужны немцам. Им важней было бы с вашей помощью заслать в наш тыл своих агентов». Такая простая, вполне разумная и рациональная мысль мне почему-то не приходила в голову. Но и она не поколебала моей тогдашней уверенности в порядочности Николая. Мне казалось, что не мог такой человек, как он, так двулично вести себя с самого появления в нашей компании в Кенигсберге. Тут что-то не так, думалось мне. То, что Васька был враг, делал все, чтобы как-то выдать отряд, было ясно. Как могло случиться, что Васька — презренная и грязная душонка и Николай, образец благородства для нас, были вместе?[23]