Денис Драгунский - Отнимать и подглядывать

• Название: Отнимать и подглядывать
• Автор: Денис Драгунский
• Жанр: Публицистика
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-087015-8

Мастер короткого рассказа Денис Драгунский издал уже более десяти книг: «Нет такого слова», «Ночник», «Архитектор и монах», «Третий роман писателя Абрикосова», «Господин с кошкой», «Взрослые люди», «Окна во двор» и др.

Новая книга Дениса Драгунского «Отнимать и подглядывать» – это размышления о тексте и контексте, о том, «из какого сора» растет словесность, что литература – это не только романы и повести, стихи и поэмы, но вражда и дружба, цензура и критика, встречи и разрывы, доносы и тюрьмы.

Здесь рассказывается о том, что порой знать не хочется. Но – надо. Пригодится.

---

Ах, как приятно прозревать экономическую подоплеку явлений! Все становится просто и понятно, все можно подсчитать буквально на пальцах (в крайнем случае – на калькуляторе, который запрятан в мобильник).

Хотя не все так уж просто. Лет десять назад зал Чайковского почти всегда был пуст наполовину. А то и на три пятых. Хотя уже тогда предпочитали играть популярную, привычную классику. В чем дело? А в том, что билеты стоили слишком дешево. Оскорбительно дешево для тех, кто считал себя чистой публикой, так сказать. Если билет стоит сто – двести рублей, то будешь сидеть рядом с учителями и библиотекарями. А это чистой публике неприятно. “Zapadleau”, как говорят в парижских салонах. Но когда цены на билеты взлетели буквально в пять – десять раз, в концертных залах стало тесно и вместе с тем очень нарядно. Засверкало и запахло. Это тоже экономический закон, кстати. Так называемое престижное потребление. Упомянутый музыкальный продюсер сказал, что господство Вивальди – явление временное. Богатую публику надо просто приучить ходить в концерт. Знакомые имена плюс несложная мелодичная музыка. А там помаленьку будем внедрять высокие стандарты вкуса. Увы, упрощёнка – штука агрессивная. Она не вводит в мир высоких стандартов, а задает свой собственный стандарт.

Кончено, все это – мои весьма субъективные заметки читателя афиш.

Мне как читателю афиш кажется, что упрощёнка мало-помалу завоевывает и драматический театр.

Причем в особо циничной форме – в виде изощреннейших интерпретаций классики.

На афишах две категории названий: русская высочайшая классика и зарубежная непритязательная комедия (т. н. «ржачка»). В основном, в целом, в общем. Я говорю о том, что бросается в глаза. Что является предметом критических обзоров и обсуждений. Ржачку, впрочем, всерьез не обсуждают. Разве что так, под общим грифом падения нравов и вкусов.

Вот Римас Туминас вновь поставил «Маскарад». Раньше, в 1990 году, это был очень красивый спектакль. Сейчас – еще красивее. Прибавилось юродивых, солдат, мужиков и баб. Прибавилось зимы и безнадеги. Еще сверх Лермонтова прибавилось ужаса. Того, что Нина погибла, а Арбенин свихнулся, очевидно, мало. Арбенин, отравив жену, надевает ушанку и готов уйти в народ. «По ветряному свею, по тому ль песку?..» Ах, нет, это другой поэт. И действие «Маскарада» происходит все-таки в Питере. Но ненадолго, полагаю. Почему бы не перенести действие на Кавказ? Раз уж туда отправляется князь Звездич. Ждем-с.

Да, кстати.

Кто впервые поставил «Коварство и любовь»? А, к примеру, «Эмилию Галотти»? А, страшно сказать, «Сида» или «Федру»? Не могли же актеры сами действовать, сообразуясь с авторскими ремарками. Наверное, режиссеры там были. Однако мы почему-то говорим о театре Шиллера и Лессинга, а также Корнеля и Расина.

Примерно такая же штука и в XIX, и в XX веке.

Чехова ставили разные режиссеры. Великие, хорошие и так себе. Но мы говорим о театре Чехова.

«Трамвай “Желание”» впервые поставил Элиа Казан, с Марлоном Брандо в роли Стэнли Ковальски. А когда вместо Брандо ввелся Энтони Куинн, режиссировал Гарольд Клурман. Все четверо – великие люди. Однако мы все равно говорим о театре Теннесси Уильямса.

Это понятно. Но, наверное, обидно для режиссеров. Кажется, что в России режиссеры взяли мощный реванш. Есть театр Любимова, театр Додина, Васильева, Захарова, театры режиссеров менее знаменитых, но столь же упрямых в отстаивании своей художественной самоценности.

Но нет театра какого-нибудь современного российского драматурга. Как, например, в не столь далекие времена был театр Арбузова, театр Розова, театр Гельмана.

И очень плохо, что нет. Потому что драматург для театра (режиссера, актеров) – как композитор для дирижера и музыкантов. Это элементарно, но об этом забывают. Потому что, каков бы ни был виртуоз, если он постоянно играет Вивальди, то его виртуозность никому не нужна. Она растрачивается впустую, она ничего не приращивает к культуре.

Очередная конкурентная (поскольку в соседних театрах идет то же самое) интерпретация Чехова или Островского – это парадоксальная форма интеллектуальной лени. Лень – потому что неохота трудиться над пониманием и воплощением неизвестного дотоле драматургического текста. Парадокс же в том, что лентяй часто тратит уйму сил на то, чтобы сохранить свой лентяйский статус.

Пьесу, писал Анатолий Эфрос, надо разгадывать. Наполнять реплики смыслом, ремарки – мотивами поступков. Надо сидеть и вместе с актерами как будто бы сочинять роман, инсценировкой которого является данная пьеса. Вот как надо!

Наверное, не всем это по силам. Отчасти поэтому в 1980-е годы театр затопила волна инсценировок. Ставили (по алфавиту) Абрамова, Айтматова, Бондарева, Грекову и т. д. Любая мало-мальски интересная проза тут же появлялась на сцене. Потому что роман (со всеми мотивами и смыслами) уже готов, вот он, там все написано: почему герой поступил так, а не иначе, что он любит, что ненавидит. Не нужно сочинять ему биографию. Конечно, играть и ставить так легче.

Точно так же легче ставить сто раз поставленную, в хвост и в гриву проинтерпретированную классическую пьесу. Насыщенность культурным контекстом заменяет самостоятельную разгадку нового драматургического текста.

А может быть, всё ещё проще? Может быть, опять экономика? Если пьеса известная – актеры уже знают роли. Понимают контур пьесы. Можно сэкономить на репетиционном периоде. Это шутка, разумеется. А вдруг нет? А может, зрителя проще зазвать? Главное, чтоб было название известное. Типа как бы бренд. Желательно универсальный.

Свет гаснет.

Зал выключает мобильники и затихает.

На авансцену выходит ведущая в искрящемся платье.

– Антонио Вивальди, – гулко говорит она. – «Дядя Ваня».

Гул затих. Даже интересно, кто выйдет на подмостки?

Но, если публика платит по три – пять тысяч за билет, ей уже все равно.

Главное, чтоб ложи блистали.

Учреждение литературы

В современной российской словесности, писали критики Сергей Чупринин и Виктор Топоров, две старые литературные беды слились в одну. Беда первая – графомания, беда вторая – клубность-фестивальность.

Новая и отныне главная беда состоит в том, что графоман пошел в клуб и на фестиваль. Прямо как середняк в колхоз. Великий перелом. Больше того, графоман стал сам для себя организовывать клуб и фестиваль. А значит, стал издаваться.

В чем же существо беды? А вот в чем. Клуб и фестиваль (и сопутствующие ему премии и издания, а также критические восторги) были единственными надежными критериями, отличающими «литературу» от «графомании». Теперь этой благодати конец.

Ландшафт решительным образом изменился. Раньше литературу можно было уподобить пейзажу кисти Клода Лоррена. На картинах этого великого мастера XVII века среди вечерних долин и утренних гор, в восхитительных рощах и кущах гармонично располагались немногочисленные и красивые мифологические персонажи.

Нынешний пейзаж литературы будто бы написан Брейгелем или Босхом. На картине тесно. Все толпятся и толкаются, занимаются делами бытовыми и даже неприличными. Простой люд, пахнущий вином и табаком, навозом и сапогами. А также черти и монстры. Но уж никак не Аполлоны и Дианы.

В этой ситуации вопрос «что такое литература?» теряет свою риторичность. То есть ответ на этот вопрос вовсе не самоочевиден. Вроде «ну ясно же, литература – это, как бы вам сказать… ну, в общем, сами понимаете». Красивое имя, высокая честь. Разумное, доброе, вечное. Стилистически отточенное, нравственно заостренное. Ставящее большие проблемы, отвечающее на проклятые вопросы. Национальное по форме, социалистическое (или, по нынешним временам, демократическое и толерантное) по содержанию.

Кстати, Жан-Поль Сартр, написавший в 1947 году объемистое эссе, целую, можно сказать, книжку под названием «Что такое литература», так и не дал прямого ответа, как отличить «литературу» от «нелитературы». Не в смысле формального словарного определения, а в некоем сущностном, так сказать, смысле – тоже, кстати, туманное вопрошание… Наверное, во Франции 1947 года графоманы знали свое место, а тогдашние клубы-фестивали делили писателей на честных и подлых, патриотов и нацистских прихвостней, а также коммунистов, социалистов и буржуазных гуманистов. Тогда рубеж шел по содержанию, по мере и качеству политической ангажированности. А сейчас – где этот рубеж? Мнение критика? Да пошел он, у нас свой есть. Премия? Мы свою организуем и пышно вручим. Тиражи? Ну господа, это несерьезно!

Если мы не знаем (и с каждым днем, согласно Чупринину и Топорову, все меньше понимаем), что такое литература, то давайте попробуем посмотреть на это дело с другой стороны. Посмотрим, как литература учреждается. Устанавливается в качестве социальной реальности, она же реальность культурная, разницы тут нет. В качестве реальности, обладающей несомненностью бытия. Бесспорной фактичностью, так сказать. Потому что можно долго, интересно и плодотворно спорить о том, хороша данная литература или плоха, «настоящая» она или графоманы навалились, приличное ли дело на халяву кататься по фестивалям и срубать гранты и кто такие литературные випы, откуда взялись и имеют ли право… Но само существование литературы не обсуждается. И это уже хорошо. Хоть какая-то точка опоры.