Людмила Правоверова - Павел Филонов: реальность и мифы

• Название: Павел Филонов: реальность и мифы
• Автор: Людмила Правоверова
• Издательство: Аграф
• Жанр: Искусство и Дизайн
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7784-0353-6

Повествуя о встречах с Филоновым, его друзья и недруги вольно или невольно творят мифы о человеке, художнике, учителе. А каков же был реальный Павел Николаевич Филонов?

В предлагаемый сборник включены как известные тексты, так и никогда не публиковавшиеся воспоминания людей, в разные годы встречавшихся с Филоновым. Они помогут воссоздать атмосферу споров, восхищения и непонимания, которые при жизни неизменно сопровождали его. Автобиография и письма художника позволят ознакомиться с его жизненной и творческой позициями, а отзывы в периодических изданиях включат творчество Филонова в общекультурный контекст.

Книга предназначена как для специалистов, так и для широкого круга читателей, интересующихся историей русского авангарда.

---

Творчества Леонида Андреева и творчество Филонова близки сознанием катастрофичности жизни.

Нам, ищущим все, что не унесено временем, не ушло с ушедшими, — дорого каждое свидетельство.

Мы подходим к старинному многоэтажному дому. Двери открывает хрупкая, совсем седая женщина[790]. Комната заставлена скульптурой. — Терракота… Тонированные копии Донателло. Бронзовые статуэтки на столе помнят начало века.

Старые фотографии — на них дамы в пышных платьях с турнюрами, военные, затянутые в мундиры с эполетами. Память о совсем давнем. В углу несколько гипсов и неоконченная резьба по дереву.

«Это работа покойного супруга — и моей дочери, — говорит нам пожилая дама. — Мой покойный супруг тоже был учеником Павла Николаевича».

На стенах — картины.

Большой холст — «Псковщина»[791].

Эта картина была написана когда-то, давно, ею, двадцатилетней, юной, под руководством старого Мастера.

Любезная хозяйка рассказывает нам, как, сразу же по окончании Академии художеств, переступила она порог мастерской Филонова.

Далекие двадцатые годы. Ее далекая молодость.

Ее посещают молодые искусствоведы.

И молодые писатели.

И старые писатели, умудренные годами и славой.

Они приходят и приходят потому, что когда-то рядом с мольбертом двадцатилетней художницы стоял вдумчивый, внимательный Мастер.

В ней, юной, неопытной пробудил он чувство истории.

«Псковщина».

Нелегкая и трудная истории России.

Женщины России. Русские женщины выдюжили, вынесли все, что посылала им судьба за тысячелетнюю историю, и вынесут, выдюжат все.

Самые любимые картины — те, что созданы под руководством Филонова.

Потом было многое. И работа художника-оформителя[792]. Поиски заработка. Как и всеми, пережита блокада. Но навсегда осталась в памяти как лучшее воспоминание юности — школа Филонова.

Память о ней — это память о творчестве и юношеских поисках истины.

Хранятся картины.

Хранятся каталоги выставок.

Жизнь разбросала филоновцев, они растеряли друг друга. Люди разных поколений школы часто не знают друг друга.

Мы задаем вопрос пожилой даме.

«Скажите, у вас есть работы самого Павла Николаевича?»

«У меня сохранился его рисунок — Анатомический разрез головы. Стрелки указывают отделы головного мозга. Показано строение черепа.

Я уже не помню теперь, что Павел Николаевич объяснял нам по этому рисунку.

Больше нет ничего.

Ни у меня, ни у кого-либо не повернулся бы язык попросить на память какую-либо его работу».

«Вы, наверное, знаете, что Филонов никому, а тем более за границу — работ своих не продавал, он считал, что его труд — единое целое. На все подобные предложения — он неизменно отвечал: „Я советский художник, я русский, мои картины принадлежат Родине“».

Мы спрашиваем:

«Многие учились у Филонова десятилетиями. Многие всю жизнь были филоновцами. Вы как-нибудь пытались отблагодарить его за долголетнюю помощь?»

«Что вы, что вы?! — возмущенно отвечает пожилая дама. — Никогда, ни у кого не взял бы он ни копейки. Филонов считал, что искусство дело святое. Зато он требовал работы, работы требовал». Седая хозяйка своим тоном подчеркивает непреложность требования.

«Несколько часов в день, но с полной самоотдачей».

Иногда по ходу беседы или объяснений Павел Николаевич задавал учащимся вопрос: «Что такое пластика? Что такое графика?»

Ответить бывало трудно.

Еще находился ответ на вопрос о графике «Это лаконизм в средствах выражения». Но определить понятие пластики, насколько я помню, не сумел никто. Я тоже не помню кто, но кто-то стал делать движения руками, желая хоть этим показать, что он понимал под пластикой.

Павел Николаевич шутливо сказал: «Он еще не дорос до определения».

Свои графические работы Филонов никогда не называл графикой. Он говорил: «Я пишу инком» (ink — тушь по-английски). Видимо, он рассматривал и эти свои работы как живопись, но живопись одним цветом — черным.

Мы задаем вопрос: «Какие языки знал Филонов?»

«Я затрудняюсь вам ответить; что он хорошо знал английский — я знаю. Когда к нему приходили иностранные делегации — он отказывался от переводчика.

Мне в свое время рассказывали, что он зарабатывал переводами с английского, зарабатывал скудно.

Его супруга — Серебрякова — перевела несколько книг — английской социалистки, последователя Фабиановского движения[793], Беатрисы Вебб[794]. Какие еще, мне неизвестно. Он бывал во Франции, в Италии. Когда мы приносили свои работы на просмотр, он подчас ссылался на литературные источники, на книги, нам неизвестные. Филонов знал литературу, знал философию, знал философов, он иногда цитировал их на занятиях. Мне помнится, что когда я заходила к нему на квартиру, у него стояла подставка для книг на письменном столе.

Тогда у него была мастерская, уже потом он принимал людей у себя на дому.

Однажды ко мне и моему супругу, скульптору Суворову, Павел Николаевич привел иностранную гостью — дочь промышленника, ведшего в Советском Союзе деловые переговоры.

Через свою дочь он предложил Филонову продать его картины Америке с оплатой золотом.

Павел Николаевич наотрез отказался, желая сохранить свою живопись как единое целое, как циклы, углубляющие первоначальные замыслы. Он хотел оставить свои картины в России.

Мой супруг и я приняли гостью на кухне, служившей и мастерской. Иностранка очень тому удивилась. Но Павел Николаевич не счел нужным перевести нам ее слова».

«Нас, молодых, — говорит нам совсем седая дама, — удивляла эрудиция Павла Николаевича, его умение излагать тему, не отступая от нее. Однажды мы в шутку предложили ему произвести эксперимент. Мы решили положить на стол перед художником случайно выбранную вещь и просили его, чтобы он в течение продолжительного времени — уже не помню, какого — говорил о ней, не уходя в сторону от темы. Павел Николаевич согласился и действительно он говорил обусловленное время. Он говорил об истории ее создания, ее значении в жизни человека.

При разборе приносимых работ он иногда полусерьезно, полушутливо ссылался на „Мир как воля и представление“ Шопенгауэра.

Один из наших — Миша Макаров[795] — спросил Филонова: „Что читать?“ Я отчетливо помню, как Павел Николаевич посоветовал книгу Чарльза Дарвина „Путешествие на корабле Бигль“».

«Вы лучше обратитесь к самому Макарову, — он пришел к Филонову еще раньше, чем я, и был ближе ему. Он мог бы вам многое рассказать».

Мы молчим — молчание тягостно, все немолоды.

«Михаил Константинович Макаров недавно умер, умер скоропостижно».

«Я не знала этого. Я теперь почти ни с кем не встречаюсь. Мы были очень дружны, а теперь растеряли друг друга».

«Мы с Михаилом Константиновичем работали над иллюстрациями Калевалы. Миша делал обложку. Я тоже была в этой группе. Я помню, как Миша, Михаил Константинович, жаловался мне на свою измотанность и жестокость требований Филонова.

„Этот кусок лучше, а этот хуже“, — говорил Павел Николаевич на просмотре. Миша переделывал. „А теперь этот кусок лучше, а этот хуже“. Макаров опять переделывал.

Хотел передать ощущение древних рун.

Вымотался, но сделал».

«Мы знаем, что один из рисунков в тексте ваш, покажите, пожалуйста».

Седая хозяйка раскрывает «Калевалу» — «вот он», — говорит она.

«Только печать не передала напряжения оригинала. А передать напряженность очень важно. Нужна полная самоотдача при любом прикосновении к бумаге. Это нами называлось „единицей действия“».

Я спросила у Филонова во время работы над «Калевалой»:

«Должна быть единица действия — точкой?»

«Кто это вам сказал? — ответил Павел Николаевич с удивлением. — Она может быть любых размеров».

Нами задается вопрос рассказчице.

— Это имеет отношение к технике пуантелизма?

— Нет, нет! Я приведу вам положение нашей школы.

«Каждый мазок или прикосновение к картине — есть точная фиксация в материале или через материал внутреннего психологического процесса, происходящего в художнике, а вся вещь целиком — есть фиксация интеллекта того, кто ее сделал».

Это слова самого Филонова.

Редакция назвала мою работу «Калерво»[796] — «Батрак»[797].

«Это не совсем так. Мы изображали не отдельные эпизоды, а полузабытую подоснову. Вы видите, что пространство просвечивается сквозь пространство, а время переливается сквозь время. Мы называли это, — концентрированное время и пространство.

Человек один с природой, оскорбленный, он зовет к мести всю природу, он зовет и зверей и хищных птиц. Его месть справедлива, но, отмстив за оскорбление, он становится сам оскорбителем[798]. Свое страдание не изжить страданием других. Вы видите оскаленные морды хищных рыб.