Людмила Правоверова - Павел Филонов: реальность и мифы

• Название: Павел Филонов: реальность и мифы
• Автор: Людмила Правоверова
• Издательство: Аграф
• Жанр: Искусство и Дизайн
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7784-0353-6

Повествуя о встречах с Филоновым, его друзья и недруги вольно или невольно творят мифы о человеке, художнике, учителе. А каков же был реальный Павел Николаевич Филонов?

В предлагаемый сборник включены как известные тексты, так и никогда не публиковавшиеся воспоминания людей, в разные годы встречавшихся с Филоновым. Они помогут воссоздать атмосферу споров, восхищения и непонимания, которые при жизни неизменно сопровождали его. Автобиография и письма художника позволят ознакомиться с его жизненной и творческой позициями, а отзывы в периодических изданиях включат творчество Филонова в общекультурный контекст.

Книга предназначена как для специалистов, так и для широкого круга читателей, интересующихся историей русского авангарда.

---

Евдокия Николаевна Глебова.

Строго реалистическая манера, напоминающая старых немецких мастеров. Время создания картины — 1915 год.

Это тоже ясный, сильный человек, но сильный по-другому.

Светская дама, непринужденная и самоуверенная.

Холеные руки, спокойные руки.

А через годы и годы, в блокадную зиму в той промерзшей комнате, где погиб художник, эти руки паковали картины, заворачивали рукописи мастера, а потом тянули санки через весь город.

Сестра художника сдала в Русский музей его наследие, перевезя его на детских санках под обстрелом, когда каждый неверный шаг грозил гибелью.

Русская женщина, знавшая, что любой ценой, любого страдания, любого риска — нужно спасти для России живописца ее трагедии.

Но это было через годы и годы, а на портрете 15-го года спокойная светская дама на фоне странных цветов.

Совсем иная графика Филонова. Из многочисленных графических работ — наиболее известен «Кабачок»[778] — [19]24 года.

Богема.

Ненавистная и до боли понятная.

Остановилось время в этом кабачке безнадежности.

Все вместе и каждый одинок.

Разговоры ни о чем, разговоры богемы.

Никуда и никогда не уйдут они от этих столиков.

Одинок человек, одинок среди людей, одинок наедине с собой. Они вспоминают.

Они вспоминают свое будущее, которое уже прошло.

Они надеются на прошлое, которое не наступит никогда.

У Мунка есть графика, аналогичная по сюжету и настроению, «Копенгаген — Богема».

У Филонова — с большим надрывом, пожалуй.

В пьесе Беккета — «В ожидании Годо» — тоже настроение бесплодного ожидания.

Люди ждут свое прошлое.

Эпиграфом к этой графической работе может служить афоризм Серена Кьеркегора, ставшего известным в России в самом начале века: «Говорят, время идет, нет, время стоит — и я вместе с ним».

Наступают тридцатые годы. Художник пишет тревогу.

«Звери»[779].

Сфинксы ХХ-го века, вставшие над пустынным городом.

Порождение города. Смертельно опасные, ненавидящие, ненавидимые и бессильные.

Нечеловеческая и такая человеческая мука в глазах у зверя.

Можно броситься, прикрыв глаза, вонзить клыки, убить. Что изменится в этом городе, в этом мире?

Ничего не изменится. Кругом город, равнодушный ко всему. Застывший в своем безразличии.

Кристаллический, кубистический город вокруг.

«Львы»[780].

Торжествуют звери над поверженными людьми.

Львы, мудрые мудростью хищников. Подстерегают они любое движение поверженных людей, готовые раздавить их сильной когтистой лапой. Энергичные, умные звери.

«Каторжник»[781].

«Каторжник в колпаке шута».

Одна из многочисленных графических работ тех лет. Невесело шутить с ненавистью и смертью.

Те, кому не до шуток, шутят со смертью. Шуты Шекспира несут ту же муку, что и короли.

Не шутку, а страх и ненависть бросает в лицо сильных. Шут-каторжник. Шут Филонова.

Против волны

К концу 20-х годов — все резче и резче расходятся пути Школы Филонова с путями Академии художеств. Это самое тяжелое время для Академии. Была потеряна высокая формальная подготовка, как бы то ни было дававшаяся старой Академией художеств.

Среди студентов назревало глухое недовольство. Оно вылилось в знаменитый «бунт 23-х»[782]. Группа 23-х учащихся в Академии подала заявление об уходе из нее. В этом заявлении были резкие нападки на ректора Академии — Эссена, которого обвинили в подавлении нового искусства.

Для обсуждения этого заявления был создан Совет Академии, присутствовали все педагоги и все студенты. Был приглашен Нарком Луначарский, но за занятостью присутствовать не мог. Обсуждение вылилось в митинг[783].

Эссен покинул пост ректора. К сожалению, заменивший его Маслов проявил себя только тем, что дал уничтожить некоторые картины Рериха и слепки античных статуй из Музея скульптуры при Академии[784].

Один из группы 23-х — Кушаков — стал впоследствии одним из руководителей ЛОСХа. Некоторые из этой группы вошли в группу Филонова, присоединились к Кибрику, который еще раньше ушел из Академии и перешел к Филонову[785].

Время уходит на иные пути.

Уже Филонову и его школе нужно идти против волны.

И тем знаменательнее, что в 1929 году в Русском музее организуется персональная выставка. Его работами был занят весь нижний этаж, выходящий на Инженерную улицу. Показано все, что им сделано за долгие годы, — сотни работ.

Кто скажет теперь — почему только к этому году решил художник показать свои работы? Быть может человек, привыкший всю жизнь идти против волны, был увлечен самой трудностью задачи? Или же темы его работ нашли свое выражение в законченных циклах. Авторитет Филонова был настолько высок, и личное его влияние было настолько сильно, что Русский музей отдал свои залы под его полотна.

Но время было иным. Левое искусство везде, во всем Мире.

Для широкого зрителя выставка открыта не была, допускали только художников, самый ограниченный круг людей.

Вопрос о том, показать или не показать картины Филонова народу, обсуждался на специальном Совещании в Русском музее.

В интересных мемуарах Глебовой (однофамилицы сестры художника) есть описание этой дискуссии.

Вопрос был прекращен.

Кто может осуждать прошлое?

Время вновь становилось предвоенным — страна начинала жить нормами военной дисциплины.

Художник тревог мог вызвать тревогу.

Выставка открыта не была.

Конным взводом мчатся годы. Бьет тревогу медь. Глушит медь оркестров, тяжелый, все время нарастающий гул танковых моторов на дорогах Европы.

Еще не объявлены войны.

Смерть Маяковского — неразгаданная смерть. Умирает Малевич. Остается в нашей памяти супрематистом — философом абстрактной живописи.

Уходят почти все те, с которыми Филонов начинал свой путь.

Уже одиночество.

Ученики — не друзья.

Филонов не сдается. Человек, переживший окопы первой мировой войны, митинги революции, долгую борьбу за свою линию в искусстве — верен своей линии.

Именно теперь в 1930 году он пишет самое свое жизнеутверждающее произведение.

«Крестьянин»[786].

Старый человек, с холодными голубыми глазами под холодным северным небом России.

Под этим холодным небом, по этим синим рекам приплыли в Северный Край его предки — они корчевали леса, копали землю и уходили в нее поколение за поколением.

Крестьянин, привыкший к беде, знающий, что он неотделим от земли, что если его не будет — не будет земли, не будет синих рек, не будет холодного неба над Россией. <…>

У Бальзака блестящий рассказ «Неведомый шедевр».

Если искать литературные параллели образу Филонова, то ближе этой нет. Героя «Неведомого шедевра», героя «Поисков абсолюта» роднят с Мастером неуклонность преследования цели.

Люди, взявшие на себя необычные задачи и павшие под неимоверной тяжестью.

Но в отличие от смерти героя «Неведомого шедевра» — смерть Филонова победна, он пал, защищая город.

Может быть, в памяти автора этих строк образ литературного героя неосознанно слился с образом человека, которого он знал лично. Филонов, каким его помнят люди моего поколения, был замкнут, сдержан.

Он тяжело пережил [19]37-й год — потерю близких[787].

Мне трудно представить художника молодым. Видимо, надменным он был с молодости, но те, кто помнят первые годы школы, — вспоминают его шутки, его остроумие, его общительность.

Есть еще один литературный пример, на который я хочу сослаться.

«Врата ада» Акутагава Рюноскэ.

Кто взглянул в глаза Рока, навсегда отброшен в неизбежность страдания, неизбежность борьбы, сознание неотвратимости смерти. Законы личной трагедии, постигаемые в символах мирового Рока.

В 1933 году вышла из печати книга Иоффе — «Синтетическая история искусств»[788].

Иоффе сравнивает живопись Филонова с музыкой композитора-экспрессиониста Шёнберга и поздней прозой Леонида Андреева[789]. Творчество Леонида Андреева пронизано нотами экспрессионистской взволнованности. Этим сопоставление глубоко оправдано. Андреев метался в душном предгрозовии довоенной России. Осознавал обреченность всего того, что было ему ненавистно, и всего, что было им любимо. Исхода не было. Все падало, упиваясь своим падением.

Мало кто знает, что Леонид Андреев стены своей загородной дачи превратил в галерею черно-белых фресок, перерисовывая на них графику Гойи. Он усиливал мистическое звучание этих офортов.

Графические работы Гойи — самое глубокое произведение романтизма.

Романтизм XIX века прошел мимо великого романтика. Судьбы сходны.

Творчества Леонида Андреева и творчество Филонова близки сознанием катастрофичности жизни.