Эфраим Баух - Ницше и нимфы

• Название: Ницше и нимфы
• Автор: Эфраим Баух
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2014

Новый роман крупнейшего современного писателя, живущего в Израиле, Эфраима Бауха, посвящен Фридриху Ницше.

Писатель связан с темой Ницше еще с времен кишиневской юности, когда он нашел среди бумаг погибшего на фронте отца потрепанные издания запрещенного советской властью философа.

Роман написан от первого лица, что отличает его от общего потока «ницшеаны».

Ницше вспоминает собственную жизнь, пребывая в Йенском сумасшедшем доме. 

Особое место занимает отношение Ницше к Ветхому Завету, взятому Христианством из Священного писания евреев. Странная смесь любви к Христу и отторжения от него, которого он называет лишь «еврейским раввином» или «Распятым». И, именно, отсюда проистекают его сложные взаимоотношения с женщинами, которым посвящена значительная часть романа, но, главным образом, единственной любви Ницше к дочери русского генерала Густава фон Саломе, которую он пронес через всю жизнь, до последнего своего дня…

Роман выходит в год 130-летия со дня смерти философа.

---

Вот почему искусство следует «остранить», чтобы отстранить его от посконности, переходящей во вселенскую тупость.

Странная пара мужиков стоит в проходе вагона: малый, корявый, все время что-то бормочет, а высокий, глядит поверх малого и всех остальных куда-то вдаль.

Уже этим своим отчужденным и явно презрительным взглядом он вызывает ненависть малого, явно готового впиться в его ногу зубами, не только, чтобы вызвать у высокого боль, но чтобы, главным образом, напомнить ему о своем существовании.

Глава шестая

Напиток Истории — эллинский эль или мюнхенское пиво

64

Возвращающиеся сны, которые в диковинку моим близким и знакомым, для меня весьма обычный феномен. Они, как знаки, отмечают время, и даже место какого-нибудь значительного события в моей прошедшей и все же остающейся со мной жизни.

Вот, и сегодня ночью вернулся явно предупреждающий сон.

Я, всё более испытывающий трудности при ходьбе, во сне бегу, резво обгоняя несущегося во весь опор молодого жеребчика.

Во время бега меня обуревает мысль, что цель близка. Нельзя останавливаться. Но силы иссякают.

Реальность такова: остановился и вновь — один как перст.

Вернуться? Куда? К древним грекам? По-моему, я там не просто задержался, а застрял.

Напиток Истории, будь он эллинским элем или мюнхенским пивом, не выдержан временем, а сильно передержан: он скис.

Смертельно опасна для желудка человечества эта хмельная гуща, выдаваемая то за амброзию богов Олимпа, то за божественный напиток из чаши Грааля, которым упиваются скандинавские боги типа Одина и Вотана.

Обратите внимание, мертвые герои, принесенные в Валгаллу на спинах валькирий, пируют с ними напропалую.

Пир некрофилии: в обнимку, в соитии, пируют похоть и смерть.

Может ли что-то быть страшнее и противоестественнее?

Это пахнет призывом к гальванизации романтики папаши Вагнера, не нюхавшего пороха.

Но я-то кто? Старый конь, который борозды не портит?

Или давно уже меня выкинули из фокуса времени? То ли сильно его перегнал, и теперь очнулся на каком-то смутном финише, в абсолютном одиночестве, гол как сокол, в этом доме умалишенных?

То ли сильно отстал и остался последним на древнегреческом забеге, не в силах сдвинуться со старта?

Чувствую, что я накануне резкого поворота.

Гений должен уметь не только бежать, в страхе, что его настигнут, но и внезапно остановиться, именно, внезапно, а, не замедляя бега и продолжая тащиться по старой борозде. А я ковыляю за Вагнером, терплю головную боль от угарного грома его литавр, — то ли опер, то ли драм, то ли трагедий, а, по сути, патетического треска, сопровождаемого треском кресел и стульев совсем ошалевшей публики.

Ну, да, Козима манит меня любовью, как манят жеребчика пучком свежего сена или заманчиво покачивающей задом резвой кобылки.

Нет, надо рвать со всем этим, чтоб не надорваться.

Я твердо знаю, я накануне перелома. Нет, и не может быть пути назад.

Этого повелительно требует резко ухудшившееся самочувствие, страх — в любую минуту уйти из жизни.

Филология представляется мне просто сильно действующим ядом.

Читаю Герцена в переводе все той же Мальвиды фон Майзенбуг, воспитывающей родную дочь Герцена Наталью и познакомившей меня с его приемной дочерью Ольгой, готовящейся выйти замуж за Габриэля Моно. Как всегда, немного успокаивает меня прикосновение к клавишам: готовлю композицию для них в качестве свадебного подарка.

Все на меня действует: слякотная весна, знойное лето, необходимость тащиться на занятия.

Надо обладать моей железной волей, чтобы справиться с новой напастью: я катастрофически теряю зрение, и это в мои еще не исполнившиеся двадцать девять лет, не могу ни писать, ни читать.

Может, сам Рок хочет меня лишить созерцания окружающей раздражающей реальности?

Как всегда мне приходит на помощь бескорыстный, незаменимый, истинный сердечный друг, фон Герсдорф: помогает мне читать, отвечает на письма Козимы и Мальвиды.

В эти дни в моем сознании возникает слово, снайперской точностью определяющее мое присутствие в мире: я — существо несвоевременное. Вспоминаю сон с бегом: то ли отстаю от своего времени, то ли опережаю его.

В тяжкие дни бессонницы и острейшей головной боли я диктую моему другу фон Герсдорфу первое мое «Несвоевременное».

65

Я подобен слепому Вильгельму Теллю, но моя рука снайпера тверда, и я попадаю в самую сердцевину яблочка на голове мальчика, в которого маскируется интеллектуальная братия Германии, пьяная от патриотического угара победы над Францией.

Несмотря на отвратительное чувство беспомощности, я воинственно настроен, испытывая знакомую кипящую во мне злость в отношении прущей из всех пор и все более раздувающейся гордости немцев этой победой.

Восьмого августа все того же не сдвигаемого восемьсот семьдесят третьего, выходит в свет мое первое «Несвоевременное».

Шум начинается неимоверный, рецензии сыплются со всех сторон. Я коснулся самого уязвимого, незащищенного места, Ахиллесовой пяты потерявшей голову в эйфории нации, с присущей мне откровенностью отметив то, что не вырубишь топором: фанфарный успех германского оружия не имеет никакого отношения к мировой культуре, в которой Франция твердо удерживает первенство в сравнении с Германией.

Черт подери, да кто он такой, этот Ницше и что он себе позволяет?

А он такой, независимый, полный презрения к прусской когорте победителей, которая расцветает из так называемого «общественного мнения», поддерживаемого армией подхалимов, никогда не державших в руках оружие.

А Ницше — старый артиллерист. Он уже пристрелялся по лишенным содержания, да и справедливой защиты, устаревшим укреплениям под названиями — «Империя», «Победа», «Христианство», «Бисмарк».

И, кстати, следовало бы напомнить моим оппонентам, что Германия в прошлом, даже не пикнув, сдалась французу Наполеону.

Удача в Истории весьма ветреная и предательская особа.

Ну, конечно, скажут они, это уже стало преданием.

Не тешьте себя надеждой, господа.

Что ж, я не только уподобился Вильгельму Теллю, но и применил правило любимого мной, умницы, кстати, француза Стендаля, советовавшего ознаменовать свое вступление в общество дуэлью. Об этом писал его лучший молодой друг Мериме, не в пример моему старому, пока все еще другу, Вагнеру, который панегирически хвалит это мое первое «Несвоевременное», то ли действительно не понимая его, то ли просто делая вид, что это его не касается.

Нет, все же он о чем-то догадывается, когда в письме по поводу книги, полном восхищения, все же замечает, что предвидит: придется ему мою книгу защищать от меня.

66

И чем я знаменую свой прошедший двадцатидевятилетний день рождения?

Дело в том, что грандиозная идея нового театра в Байрейте задуманная Вагнером для своих опер, под угрозой провала. Денег кот наплакал. Стройка на холме заморожена. Нужна помощь в распространении патронажных билетов.

Ищу разные пути, чтобы помочь, ибо Вагнеру, чем он похож на меня, мерещатся козни, но, в отличие от него, я все же отношусь к этому несколько с юмором.

За кулисами еще несуществующего театра мерещится призрак мрачной особы, явно ненормальной и ко мне неравнодушной, более того, над ней нависает тень разоблачившей мои дела с сестрицей Элизабет, покойной тетушки Розалии.

Короче, имя этой особы тоже — Розалия.

Внезапно, она является ко мне на квартиру, приведя меня в сильное замешательство. Как два существа, сбежавших из дома умалишенных или учреждения для немых, мы не раскрываем рта, лишь объясняемся патетическими жестами.

Не выдержав этого диалога, я совершаю весьма не джентльменский поступок, выставляю ее со стулом за дверь.

Так вот, вроде бы эта особа распускает слухи, намекая на какое-то тайное завещание, махинации с патронажными билетами и, вообще, на некий международный заговор.

Кажется, заразившись от нее подозрениями в классическом стиле умалишенных и авторов детективных, а для меня, явно дефективных, повествований, я описываю все это другу Эрвину Роде в письме, не подписав его и прося немедленно сжечь.

Так или иначе, не очень охотно, но с пониманием долга в отношении друга, двадцать второго октября я пишу, ни больше, ни меньше, как «Воззвание к немцам», выступая в защиту театра в Байрейте, строительство которого требует больших вложений.

В написании этого документа я использую патетику, заклиная немецкий народ, который покроет себя позором, если, именно, теперь в эру возрождения империи, не поддержит средствами возведение этой «союзнической хижины», так я именую этот проект.