Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

• Название: Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
• Автор: Питер Грин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0668-1

В романе современного английского писателя и ученого Питера Грина делается попытка воссоздать жизнь легендарной поэтессы античности Сафо, показать ее мир, мир любви и страданий, дружбы и предательства, чистых чувств и высокой поэзии.

---

Питер Грин[1]

Художник В. Н. Любин

Сафо

Биографическая статья

Краткая литературная энциклопедия, т. 6. Москва, 1971

САПФО, Сафо — древнегреческая поэтесса 1-й половины VI в. до н. э. Родилась и жила на о. Лесбос. Содержание поэзии Сапфо определяется обстановкой «женского содружества», в котором проводили время девушки из знатных семейств и где Сапфо играла ведущую роль. Основные темы ее поэзии — любовь и красота подруг, взаимные привязанности и горе разлуки, свадебный обряд и напутствие невесте. Традиционные фольклорные мотивы девичьих песен наполняются у Сапфо личными переживаниями, любовь воспринимается как стихийная сила, «сладостно-горькое чудовище, от которого нет защиты». Сапфо писала на эолийском диалекте, близком к разговорной речи того времени, различные сочетания ямбических и дидактических строп, хорямбов и других размеров придают ее стихам ритмическое разнообразие. От всех сочинений Сапфо дошло несколько цельных стихотворений и множество отрывков различной величины (главным образом благодаря папирусным находкам).

СМЕХ АФРОДИТЫ Роман о Сафо с острова Лесбос

Глава первая

Позавчера ночью я снова отправилась к пещере, лелея крохотную надежду, хотя надеяться было не на что. Усыпанное звездами небо было пронзительным и ясным, и тем не менее на нем уже были видны первые приметы надвигающейся зимы. Я знаю все приметы; какому же островитянину они неведомы? В полдень воздух был недвижен и зноен; сгустившись над проливом, облака двинулись к востоку от Митилены[2]. Вдоль горного хребта Ионии[3] нависли чудовищные грозовые химеры, похожие на львов, ожидающих подруг. Я гуляла в саду и, замешкавшись возле пня, оставшегося от большого фигового дерева (сколько с ним связано воспоминаний!), стала наблюдать их. Небо озарила вспышка летней зарницы, как если бы острая боль, пронзившая мне голову, захотела пересечь всю Вселенную. Я чувствовала, как подрагивают мышцы моего левого века — неизменно левого, ибо эта сторона мозга таит память обо всех невзгодах…

Горло мое горело. Першило, но сделать глотка воды я бы не смогла. Каждый мускул, каждая складка кожи, казалось, обнажали скрытые под ними нервы; вся природа явилась зеркалом моих страстей и отчаяния. Эти угрюмые тучи говорили мне о большем, нежели о неотвратимости прихода зимы. Меня бросало то в дрожь, то в пот, словно в лихорадке; легкое платье из тонкого льна (не слишком ли поздно для такой одежды, холода-то не за горами!) обжигает мне кожу. Все это смешно и унизительно, а всего хуже то, что я больше не могу смеяться над собой — ничто не пугает меня так, как это. Всю жизнь некая часть моего существа наблюдала со стороны мои страсти и несообразности, что очень забавляло эту часть меня — она готова была проколоть вздувшийся во мне пузырь жалости к себе самой: много, мол, о себе возомнила! Но более этого нет. Я в самом деле много возомнила о себе и жалею себя. Я это сознаю, но помощи мне ждать неоткуда.

Ближе к вечеру с северо-востока налетели рокочущие порывы ветра, прорываясь по улицам и закоулкам с ревом, будто надувались и лопались паруса. Высоко-высоко над городом стоял приглушенный рев огромного леса, и в памяти моей встали былые дни, когда мы забирались на выси гор, под самое бледное осеннее небо, пособирать упавшие каштаны и сосновые шишки.

(Так хорошо лежится на ковре из сосновых игл; косые лучи солнца проникают меж высокими стволами деревьев, неожиданно вспыхивая то на золотой застежке на плече, то на румяной девичьей щеке, то на разметанных в беспорядке волосах.)

Поднятые порывом ветра песчинки обожгли мне лицо и губы; вместе с пылью упало несколько случайных капель дождя — тяжелых, жгучих, зловещих. Но ближе к закату небо снова стало чистым и ветер стих. Я накинула легкую шаль, позвала Праксиною, и мы вместе отправились к мысу. На набережной внизу под нами зажгли светильники; черные рыбачьи лодки мирно стояли, удерживаемые якорными цепями, а рыбаки перекликались между собой через ряды громоздящихся бочек. В ноздри мне бил запах дегтя и водорослей, к которому примешивался тонкий острый запах рыбы. Праксиноя бросила на меня обеспокоенный взгляд — на глаза ее падала тень от складки капюшона, — но не сказала ни слова.

Теперь солнце приобрело оттенок спелой малины; его свет разлился по темной поверхности воды, словно подкрашенное масло. На небе нежно-лимонного цвета взошла вечерняя звезда — звезда, носящая имя Афродиты[4]. Теперь она казалась зловещей, будто несла печать проклятия; но как часто в минувшие годы я пренебрегала ею, не признавая воплощением утоленной страсти, — той самой страсти, в которой таится зверь, дитя и любовник! Афродита, Афродита — мне понадобилась целая жизнь, чтобы понять, что скрывается за твоей смиренной, загадочной улыбкой! Теперь-то я знаю, что поняла это слишком поздно — ловушка захлопнулась, мои собственные строки смеются над моей беспомощностью:

Конница — одним, а другим — пехота,
Стройных кораблей вереницы — третьим,
А по мне, всех краше на земле на черной
Только любимый![5]

Я повернулась спиной к гавани, мысу и мерцающим огням, расстилающимся понизу, в Митилене. По-прежнему храня молчание, мы двинулись по направлению к нашему дому. В воздухе пахло чабрецом и сеном; бросив взгляд в сторону моря, я увидела, куда собрались похожие на львов тучи, дав свободу звездам бросать свой свет на темную поверхность воды. Я тронула Праксиною за рукав, и мы постояли в тишине, пока над горами не возник краешек луны, — и вот уже взошло ясное, полное, серебряно-бледное светило, проводя по воде холодным бесцветным лучом, точно резцом. Я глянула на черные зубцы возвышающихся над нами гор, будто желая высмотреть знакомую извилистую тропку между скалами, где ноздри щекочет запах сосны и розмарина, который вот-вот сменится темной, почти козлиной вонью пещеры.

Дрожа, я продолжила путь; Праксиноя следовала за мной по длинной каменистой тропке, тянущейся вдоль сосновой рощи. Совы рано вылетели на охоту — до моих ушей донесся тонкий, трепетный, неземной крик какого-то пойманного ими существа. («О злые духи, ведьмы, призраки! Избегните моего дома!» Это заклинание я произношу трижды, сопровождая его магическим жестом — сложенными вместе большим и указательным пальцами, между которыми зажата веточка розмарина и долька чесноку. Мои друзья с Ионических островов[6] выбились из сил, пытаясь развеять мои предрассудки относительно сов, но только зря время потратили!) Спускаемся вниз по плечу холма мимо яблоневых садов, минуем первые попадающиеся на пути усадьбы — и глазам открываются огни, освещающие город.

Праксиноя достает большой ключ, весь истершийся за долгие годы, и шагает вперед — накрыв меня своей черной, размытой тенью, — чтобы отпереть ворота в сад. Вот заскрежетала в замке бороздка ключа; ворота облезли, сорные травы, растущие под стеной, ограждающей сад, покрыты налетом ржавчины. Открыли — и зашагали по вымощенной плитами дорожке к фонтану. Здесь я на мгновение замедлила шаг, прислушиваясь к мягкому бормотанию воды и вглядываясь в черно-белую игру света и теней, вытканную на мраморе лунными лучами. Все мне здесь знакомо, как мое собственное тело, — и в то же время все кажется странным, чужим, взбудораженным и будоражащим.

Как мое собственное тело.

В темном доме замерцал слабый огонечек, и донеслась песня, любимая на острове, но исполняемая с сильным чужеземным акцентом. Я узнала колыбельную — у нас на кухне новая темнокожая служанка с грязными, ищущими глазами; при ней двухлетний ребенок, не знавший отца.

— Беглянка она, милая моя Сафо, — порицающим тоном сказала Праксиноя. — Потаскуха! Отослать бы ее обратно к хозяину да выжечь клеймо на теле, чтоб неповадно было!

Странно, мы с Праксиноей близкие закадычные подруги уже сорок лет, и все-таки она иногда удивляет меня! А вообще-то говоря, знаю ли я ее хоть сколько-нибудь? Ну как такие невообразимые мысли могут возникнуть в сознании женщины, которая — и душой и телом — принадлежит другой? Которая в одном лице ее покровительница, заступница и при всем том служанка и рабыня! Тем не менее я не в состоянии представить себе мир, в котором не нашлось бы места для Праксинои. (Это меня, помимо всего прочего, пугает.) Что оставлю я, расставаясь с привычными глазу вещами? Через какой неведомый океан придется мне пуститься в путь, когда осень сменится зимою? Поздно… Как поздно!

Когда мы подошли к дому, я услышала, как забренчал цепью и заворчал старина Аполлон — критский пес десяти лет от роду, самое неуклюжее животное, какое только можно себе вообразить, со щеками в серых пятнах и неизменным ревматичным, кислым выражением глаз, не меняющимся даже в мгновения ярко выраженной радости, когда он готов обслюнявить вам колени! Чудачка Сидро — очевидно, в минуту душевного затмения — умудрилась дать ему это совершенно неподходящее имя да еще предложить нам в качестве привратника и сторожа карлика — скифа, похожего на этого пса самым убийственным образом! Должна признаться, мне поначалу забавно было наблюдать за реакцией гостей, когда они в первый раз видят вместе Аполлона и старца Сцилакса. Но эта шутка давно уже сделалась избитой, и ныне я сознаю, что одинаково ненавижу и пса и раба за тупую, терпеливую, покорную преданность.