Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4

• Название: Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4
• Автор: Александр Солженицын
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9691-1048-9

От имени Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов в Европу послан интернационалистский Манифест «К народам мира». Революция разливается по стране, автор показывает нам фронт, деревню, железные дороги, Церковь, донских казаков, волжское купечество и возвращается каждый раз в Петроград, где читатель наблюдает, как самозваный Исполком фактически контролирует и направляет Временное правительство. В редакции «Правды» – разногласия верного ленинского последователя Шляпникова и прибывшего из сибирской ссылки Каменева (свергать Временное правительство или поддерживать?). Ленин из Цюриха сговаривается через германского посла о своём безпрепятственном проезде с группой единомышленников через воюющую Германию – в Россию.

---

Да-да… Это походило на истину. Не кадеты, Саша согласен, они слишком неповоротливы. Но – кто?

А он – хотел бы быть поворотливым. И – среди таких.

Тут Вероника, неделю избегавшись по благотворительным делам, шла на Петербургскую сторону на какой-то крупный митинг, где будет и Матвей Рысс. Тянула Сашу.

Митинг был дневной. Пошли. Взял Веронечку под руку правой рукой (теперь чести на улицах не отдавать, добро), пошли по Большому проспекту, на Тучков мост, и по другому Большому проспекту. Обсуждали и тёти-агнессино внушение. Очевидно, дело сводилось к выбору партии. Вероника, вслед за Матвеем, теперь ратовала за межрайонцев.

Может быть, хотя обидно, что Матвей так опередил, а Саша путался по задворкам.

Да, правильная партия – это самая прочная основа. Партия усотеряет силу своего члена.

Вероника излагала, что слышала от Мотьки: проект объединения всех социал-демократических направлений. Ведь это стыд: 20 лет партия общая, а единой организации нет. Программа у всех почти общая, а политика разная. Вон в германской социал-демократии, при самых резких расхождениях, – а единство не потеряно. Никакая группировка не виновата, а это всё – проклятые русские условия, разъединяющая конспирация, никто не может подсчитать истинного большинства, на чьей оно стороне.

Так гладко говорила сестра, будто в себе это всё открыла и выносила, сочные тёмные глаза её смотрели назидательно, – Саше стало даже смешно, что это она его учит.

А вот хотелось ему, чтоб сестра спросила его о Ликоне, с ней поговорить о Ликоне.

Но так уже раздалились они, и так увлечённо Вероню несло, – не спросила…

Саша мог сегодня и штатское надеть, но пошёл в офицерском, и тем с большим удивлением и одобрением на него смотрели в толпе митинга, в зале. Тут публика была – черно-одёжная и бабы в платках. Но какая же сила всех их свела и набила битком, тысяч десять, сколько в зале могло стоять или не могло, – и за головами только видно было на помосте несколько красных знамён и оркестр, после каждого оратора играющий марсельезу, – а зал подкидывал фуражки и шапки, не боясь спутать с соседями. Говорили с помоста самую простоту: представитель одного, другого комитета приветствует свободных граждан свободной земли. Монархия – символ безправия и угнетения слабых. Это социал-демократия первая, которая бросила искру, которая…

Что понимали, не понимали из сказанного, но в нужных местах кричали или рычали одобрительно. Хлопали. А оттого что стиснуты все так – ощущение действительно силы, не то что в расслабленных креслах офицерского люстренного зала. Нет, сравнивая тех и этих, надо было признать, что эти – сметут. И среди тех – не стоит болтаться даже передовым республиканцем.

А потом заговорил – большевик? или межрайонец? никто больше так не мог: что мало сбросить прежний гнёт, ещё нужно выяснить физиономию нового правительства:

– …Разве в эти руки может быть вложена железная метла революции? Нас хотят уверить, что в государстве, где есть классы с разными интересами, – и может быть единая власть? Они хотят, чтоб Россией правили съезды промышленников и каста попов? Не-ет, им не хочется принимать нас в компанию власти. Но и мы им не уступим свою власть! И мы отметём ихнюю войну, война народу не нужна.

И никто не возражал. Из десяти тысяч.

Потом выступил солдат, простецкий: прекратить братоубийство.

И «ура» кричали, и марсельеза опять.

Уж Сашу ли в этом убеждать! – он это всё так и думал, ещё при первых выстрелах этой войны. Но постоявши тут среди митинга – был обратно убеждён ими больше своего: да! кончать войну! – и никак иначе.

Матвея не видели они на трибуне, но после выхода разыскали на улице – в кепи и клетчатом красно-буром шейном шарфе. Едва сошлись – Вероника открыто переступила на его сторону, взяла за локоть, и вид у неё стал счастливый.

Молодые люди строжились, чуть колко поглядывали: прошлый раз, в ночную встречу у комиссариата, не очень они дружелюбно разговаривали. У Саши было чувство как к сопернику, хотя не видно, в чём соперник, где они пересеклись. За сашиной спиной был Мариинский дворец, Царское Село, у Матвея ничего подобного быть не могло. А сила за ним ощущалась – бóльшая.

Спросил Саша: вот этот выступал, про железную метлу, – кто?

Большевик.

Матвей вытер углы рта носовым платком, он перед тем спорил с кем-то, и сказал Саше примирительно:

– Приходи завтра вечером к нам в Свечной переулок. Межрайонный комитет приглашает всех, кто признаёт объединение большевизма и меньшевизма.

Как будто спуск в старое подполье? А может быть и самое дело? Ответил:

– Подумаю.

А сам решил: надо пойти! Да вырос он в социал-демократии – и надо в неё вернуться!

Смотрел, как Вероня, послушна, стояла, к Матвею прилепясь, – и освежило его полосой радости – и ревности.

Радости – что женщина может быть так послушна.

Ревности: а Ликоня когда? И – что с ней за эти две недели? Забросил, не ходил к ней, обиделся, – а ведь и её же швыряли эти волны, как щепочку.

569

«Сибирцы» во всём не согласны со Шляпниковым.

Наконец приехали наши из Сибири – Каменев, Муранов и Джугашвили-Сталин. В воскресенье днём Шляпников провёл в Палас-театре первое заседание профсоюза металлистов (к металлистам он продолжал себя кровно относить), оттуда, недалеко, по пути ещё разговаривая с рабочими, пришёл пешком в особняк Кшесинской. А приехавшие трое – уже здесь.

Вот и встреча!

С Мурановым и Джугашвили обнялись. А Каменев осторожно отклонился, подал мягкую руку.

Уселись в белом мраморном залике с пальмами, с окнами на Петропавловку и на Троицкий мост.

Ну что? Как? Как доехали?

Вдруг сразу не получилось простоты, сердечности, не как встречаются старые соратники, взахлёб. Как будто не так уж интересно им друг о друге и узнать. А верней – они не час назад приехали, и уже успели тут проведать помимо Шляпникова. Да и Шляпников уже был предварён, чтó они там в Сибири нагородили в поддержку Временного правительства.

Вместе не вместе они там в ссылке жили – но вместе долгой дорогой ехали, сговаривались, тут вместе что-то узнавали – и теперь расселись если не как трое судей над Шляпниковым, то как три ответственных старших товарища, проверить отчёт.

Да Каменев-то был ему почти ровесник, тоже тридцать с небольшим, молодой человек. А густоволосый, чуть кучерявый Джугашвили – кажется, на несколько лет и постарше. А Муранов-то точно на 11 лет старше Шляпникова и держался с большой важностью, сразу.

А кажется, должны были бы их соединить общее горе и общий стыд от последней газетной публикации, о ней только и разговору было по всему Питеру: по бумагам Охранки печатался один сохранившийся (а сколько ещё погибло в пожаре!) список платных агентов её в рядах революционных партий. И вдруг так подобралось, что по значительности постов и имён – Черномазов из «Правды» и ПК, Шурканов, бывший депутат Думы, и Лущик, – виднее всех в этом списке оказались большевики. Получались большевики – как бы самая опороченная партия, – как же зубоскалят меньшевики всех оттенков! Подрывалась большевицкая позиция в Совете.

А приезжие так держались, будто они этого пятна не разделяли: они ведь были не здесь, это, мол, не мы, мы бы не допустили. Самой своей ссылкой они становились как бы чище неарестованного подпольщика Шляпникова. А Шляпников, ещё в ноябре настоявший на запрете всем партийным организациям вступать в сношения с Черномазом, – Шляпников теперь оказывался как бы виноватым, – и именно он теперь должен был перепечатывать в «Правде» позорный охранный список.

«Правда»! – лучшего детища, лучшей своей гордости не знал Шляпников. А тут – как-то поморщились, чуть не брезгливо: «Правда»?

А – что? Что – плохо?

Мол, слишком грубо ведётся. Мол, слишком резко. Отталкивает.

Да кого отталкивает? Кого и надо! Не пролетариат же!

Да дело, кажется, и не в одной «Правде»? Дальше – больше. Каменев с вежливой учёностью, как он весь марксизм вдоль и поперёк изучил за столом, а Муранов надутый – стали поправлять и даже отвергать чуть не каждую меру БЦК, даже самую позицию его и даже, удивительно, – позицию Петербургского комитета, которую Шляпников сам считал соглашательской. Если уж ПК для них – анархически-необузданный, то – каковы ж они сами, и как они могли в сибирской крепкой ссылке набраться такого? И, мол, не надо подрывать Временное правительство. И не надо в газете так резко бранить Гучкова, как во вчерашнем номере.

Лучшую затею Шляпникова – вооружить и держать свою рабочую гвардию – тоже не одобрили: против кого вооружать? против кого держать?

Как? – Шляпникова горячий пот пробрал: так что ж, у пролетариата не должно быть своей отдельной армии? Всю силу отдать буржуазии?

По их – выходило так. Известная побасенка: буржуазно-демократическая революция, надо выполнить сперва буржуазные задачи. Но ведь позвольте! но ведь…