Вячеслав Бондаренко - Вяземский

• Название: Вяземский
• Автор: Вячеслав Бондаренко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02654-3

Друг Карамзина и Жуковского, Пушкина и Мицкевича, Тютчева и Стендаля; один из крупнейших русских поэтов Золотого века, прошедший 70-летний творческий путь; мастер журнальной полемики, историк литературы и русского быта, переводчик, мемуарист; советник и собеседник Александра I и Александра II; блестящий светский лев, остроумец и сердцеед… и одна из самых драматических судеб за всю историю русской литературы. Любимейшим жанром князя П.А. Вяземского были записные книжки, с которыми он на закате дней сравнил самого себя: «Я просто записная книжка, / Где жизнь играет роль писца…»

Первое полное жизнеописание поэта, основанное на материалах Остафьевского архива, дает возможность заглянуть в эту «записную книжку» и по достоинству оценить уникальность талантов князя П.А. Вяземского.

---

В 1837 году постигла Вяземского еще одна горестная потеря: 3 октября скончался на 77-м году жизни Иван Иванович Дмитриев, классик при жизни, «русский Лафонтен», последний патриарх допожарной Москвы. Пережил Пушкина, оплакал его… И вот опустел его дом у Патриарших прудов. Одной могилой больше стало в Донском монастыре. Умерла пушкинская эпоха. Умерла карамзинская, Дмитриевская…

Этот роковой год закончился для Вяземского статьей «Incendie du Palais d'Hiver à Saint-Petersbourg»[80], которую он написал через неделю после пожара Зимнего дворца, случившегося 17 декабря. Это была «экспортная» работа, предназначенная для французской публики. Усилиями Александра Тургенева статья очень быстро, уже в начале февраля 1838 года, вышла книжечкой в парижском издательстве Дантю и журнале «Gazette de France»; русский перевод появился в «Московских ведомостях». Это один из лучших образцов французской прозы Вяземского — статью похвалили Сегюр и Шатобриан. А Чаадаев написал Тургеневу: «Сейчас прочел я Вяземского «Пожар». (Я не представлял его себе ни таким отменным французом, ни таким отменным русским.) Зачем он прежде не вздумал писать по-бусурмански? Не во гнев ему будь сказано, он гораздо лучше пишет по-французски, нежели как по-русски… Никто, по моему мнению, не в состоянии лучше его познакомить Европу с Россией. Его оборот ума именно тот самый, который нынче нравится европейской публике. Подумаешь, что он взрос на улице St. Honore[81], а не у Колымажного двора».

В конце января 1838 года в Петербурге появился Лермонтов, только что из Грузии. «Я был у Жуковского и отнес ему, по его просьбе «Тамбовскую казначейшу»; он повез ее к Вяземскому, чтобы прочесть вместе; сие им очень понравилось — и сие будет напечатано в ближайшем номере «Современника», — писал Лермонтов… Жуковский, вернувшись из путешествия по России, пригласил Лермонтова на свой «чердак» в Шепелевском дворце. Не было теперь на «чердаке» ни Пушкина, ни Тургенева, но послушать Лермонтова сошлись все же многие — Вяземский, Одоевский, Козлов, Плетнев… Вяземский слушал чтение и с любопытством разглядывал Лермонтова, о котором уж многие говорили, что это достойный наследник Пушкина. Ну что ж, «Смерть поэта» — прекрасная вещь, и «Тамбовская казначейша» неплоха, есть в ней живость и стих хорош — Вяземскому польстила скрытая цитата из собственного «Первого снега»: «Я жить спешил в былые годы…», — но чем больше смотрел князь на молодого поэта, тем меньше он ему нравился. Лермонтов был некрасив — несмотря на офицерскую выправку, мал ростом, не шел ему статский сюртук, и почему-то еще Вяземскому показалось, что он копирует Пушкина. Так же держится, скрещивает на груди руки, даже смех похож — резкий и отрывистый… «К чему еще один Пушкин? — разочарованно думал князь. — Разве может быть замена ему?»

Но «Тамбовскую казначейшу» искренне похвалил. И Лермонтов ответил благодарной улыбкой, наклоном головы, глаза его вдруг вспыхнули, и лицо словно озарилось…

2 февраля столичные писатели праздновали двойной юбилей Ивана Андреевича Крылова — одновременно 70-летие и полвека литературной деятельности. В комитет для проведения праздника вошли Оленин, Жуковский, Вяземский, Одоевский, Плетнев и Карлгоф. На шумном обеде в зале Дворянского собрания Крылова чествовали триста гостей. Вяземский написал к этому обеду куплеты, в которых назвал юбиляра «дедушка Крылов» — выражение это немедленно подхватили, настолько оно оказалось удачным (Гоголь назвал эти стихи «очень умными и остроумными»). Жуковский произнес речь, где упомянул и Пушкина, его гений, его народную славу, приобретенную в немногие годы… Все за столом невольно примолкли, и только министр Уваров с неудовольствием взглянул на Жуковского, словно говоря всем своим видом: ну вот, опять вспомнили «великое поприще»…

В мае Жуковский должен был снова уехать, на сей раз в Европу — снова с наследником (цесаревич навещал родственные европейские дворы и одновременно присматривал себе невесту). И очень был рад слышать, что Вяземский тоже выберется в большой вояж. Предлогом были вконец расстроенные нервы и воспалившийся глаз, и князь действительно чувствовал себя после смерти Пушкина очень худо, но помимо этого было желание присоединиться к Жуковскому и Тургеневу, может быть, втроем постранствовать… Петербург пугал одиночеством, друзья были в Европе. Жуковский сомневался, что этот план удастся воплотить в жизнь, но обещал дождаться Вяземского в Берлине. 3 мая он уехал, а двенадцать дней спустя Вяземский сел на уже знакомый ему пароход «Николай I» и отплыл в Травемюнде. На пароходе было 38 членов экипажа, 132 пассажира, в том числе 20 детей, и 28 карет. Никто и не предполагал, что этот рейс станет для «Николая I» последним.

Путь лежал неблизкий — три дня плаванья по бурным волнам Балтийского моря. Не раз Вяземскому казалось, что кораблю со всеми его обитателями приходит конец, но, знать, судьба уготовила «Николаю I» иную, вполне нелепую гибель. В ночь с 18 на 19 мая, находясь уже в какой-то миле от немецкого берега, пароход загорелся. Багровое пламя взвивалось столбами вдоль мачт. Возникла паника… Вяземский вел себя храбро и хладнокровно, помогал дамам садиться в единственную спасательную шлюпку. В дыму, охватившем палубу, он приметил потерявшего голову от страха русского юношу в хорошем костюме, который метался взад и вперед, причитая высоким голосом:

— Боже мой, умереть таким молодым, не успев ничего создать… Спасите меня, я единственный сын у матери!..

Умереть молодым, не успев ничего создать, этому юноше не пришлось. Это был ставший впоследствии классиком русской литературы Иван Сергеевич Тургенев, которого воспоминания о позорном поведении во время пожара мучили потом всю жизнь. В 1883 году он даже продиктовал Полине Виардо специальный «оправдательный» очерк «Пожар на море». А Вяземский вспоминал потом о гибели «Николая I» в стихотворениях «Русские проселки» (1841) и «Море» (1853).

Капитан корабля, англичанин Шталь, спасая груз и людей, выбросил судно на камни острова Эльменхорст. Погибло три пассажира и два члена экипажа. Шлюпка сновала между догоравшим пароходом и берегом, который оказался большой лужей полужидкой грязи, где вязли ноги. Продрогший, уставший и переволновавшийся Вяземский кое-как добрался до Травемюнде, где его приютил австрийский консул Курцрок. Узнав о происшествии, Николай I отправил пострадавшим двадцать тысяч рублей серебром, которые решено было отдать в распоряжение дам.

21 мая Вяземский был уже в Берлине и рассказывал Жуковскому о случившейся катастрофе. Столица Пруссии была празднично разукрашена — в ней находились тогда Николай I и наследник в сопровождении большой свиты. Гремели военные парады, ежедневно проходили балы.

Вяземский был в Берлине второй раз. В первый же день Жуковский повел его в королевский музей, полюбоваться на «Святого Франциска» кисти Корреджо. Побывали в мастерской художника Крюгера, который литографировал портрет Жуковского, отдали визиты графам Орлову и Бенкендорфу. Вместе обедали, а вечер провели в компании старшего сотрудника русского посольства Озерова. Вечером 23 мая с Жуковским, Озеровым и еще несколькими русскими дипломатами и придворными ужинали в модной ресторации «Ягор». В ночь на 24 мая Жуковский отбыл в составе свиты наследника в Швецию, а Вяземский не спеша поехал через цепь маленьких тюрингских стран во Франкфурт-на-Майне. Миновал Дессау, Эрфурт, Готу, Айзенах, Бад-Херсфельд… Дни стояли прекрасные; по склонам гор зеленели леса. Экипаж катился по дороге, аккуратно проложенной в скалах. Но на этот раз европейская благоустроенность почему-то не радовала князя, германская строгость, скупость во всем, чистота и порядок утомляли. Он равнодушно смотрел на прелестную Тюрингию и начинал жалеть, что поехал.

Впрочем, потом Германия все же сумела если не приворожить, то хотя бы расположить к себе Вяземского. Его добродушная ирония по отношению к немцам запечатлена в стихотворении «Элиза», а в «Немецкой природе» и «Рейне» типичный германский пейзаж, «красивый и скромный», написан Вяземским с искренней теплотой.

Вольный город Франкфурт-на-Майне находился на стыке Гессен-Дармштадтского и Гессен-Кассельского великих герцогств — в самом сердце Германии. Здесь и остановился утомленный путешествием князь. С особенным радушием Вяземского принимали в доме посланника России в Германском Союзе Петра Яковлевича Убри. Род Убри был дипломатическим — отец Петра Яковлевича, голландец, служил в Коллегии иностранных дел, а сын его Павел уже при Александре II был первым посланником России в объединенной Германии… Дочь Петра Яковлевича, Мария, замечательно заваривала настоящий русский чай («по-православному, не на манер немецкий»), поэтому за чайным столом Убри всегда было тесно от гостей: во Франкфурте пересекались пути всех русских странников, ехавших на Запад или обратно, в Россию. Славно было сидеть вечерами (когда сегодня уже прошло, а завтра не настало) за беседой и чаем… 29 декабря 1838 года Вяземский подарил гостеприимным хозяевам стихотворение «Самовар» с посвящением «Семейству П.Я. Убри». И по сей день, пожалуй, «Самовар» — самый любовный, вдохновенный и обстоятельный гимн русскому чаепитию… «Жуковский прочел… твой «Самовар», — сообщал князю Александр Тургенев, — и находит, что это лучшая пиеса твоя и что ты как-то созрел душою и, следовательно, поэзиею».