Вячеслав Бондаренко - Вяземский

• Название: Вяземский
• Автор: Вячеслав Бондаренко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02654-3

Друг Карамзина и Жуковского, Пушкина и Мицкевича, Тютчева и Стендаля; один из крупнейших русских поэтов Золотого века, прошедший 70-летний творческий путь; мастер журнальной полемики, историк литературы и русского быта, переводчик, мемуарист; советник и собеседник Александра I и Александра II; блестящий светский лев, остроумец и сердцеед… и одна из самых драматических судеб за всю историю русской литературы. Любимейшим жанром князя П.А. Вяземского были записные книжки, с которыми он на закате дней сравнил самого себя: «Я просто записная книжка, / Где жизнь играет роль писца…»

Первое полное жизнеописание поэта, основанное на материалах Остафьевского архива, дает возможность заглянуть в эту «записную книжку» и по достоинству оценить уникальность талантов князя П.А. Вяземского.

---

«Верноподданным» Натальи Николаевны Вяземский стал при жизни Пушкина, в 30-х годах (а заметил юную красавицу еще до ее замужества). Конечно, свое отношение к жене друга он не афишировал, но, видимо, какие-то выводы посторонними были сделаны, если даже совсем не близкий знакомый Вяземского Павел Нащокин вспоминал о досаде Пушкина по поводу княжеского волокитства… Видимо, именно Наталье Николаевне посвятил Вяземский стихотворение «Ответ», напечатанное в альманахе «Новоселье» в 1834 году: речь в нем идет о некой «мадонне молодой» (Пушкин нередко сравнивал жену с мадонной), а свои чувства автор описывает так: «Молюсь, молчу, душа благоухает…» И вот через семь лет, уже после смерти друга, Вяземский на какое-то время, как мальчишка, совсем потерял голову. В Петербурге он начал бывать у переехавшей в столицу Натальи Николаевны почти ежедневно. Обедал у нее. Писал к ней длинные письма и стихи («Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия»). Наставлял, с кем следует общаться в свете. Подарил альбом… Все это продолжалось довольно долго. Он чувствовал себя глупо, и сам казнил себя, и видел нелепость своего положения. Конец у этой истории был неприятный: в июне 1843 года Наталья Николаевна довольно резко дала понять, что бесконечные сидения у нее в гостях и нравоучения на разные темы ей надоели. Его поставили на место — он был старик, женатый некрасивый старик, вздумавший волочиться за первой красавицей, вдовой своего лучшего друга…

Правда, оба сумели забыть эту историю, сделали вид, что ничего не происходило. Известие о втором замужестве Пушкиной Вяземский встретил уже спокойно. Десять лет спустя они вполне мирно, без всяких интимных подтекстов, переписывались. Дочерью Натальи Николаевны от второго брака, Софьей Петровной Шиповой, Вяземский был немного увлечен в 1868-м, посвятил ей несколько шутливых стихотворений (в одном из которых, кстати, сравнивал ее с матерью). Саму Наталью Николаевну он пережил на пятнадцать лет.

Эта странная страсть, погасшая сама собою, была сублимацией, заменой чего-то, что могло бы быть, что было раньше. Старик. В 1837 году он стал дедушкой — Маша Валуева родила дочь Лизу… Вяземский смотрел на себя в зеркало — да, старик. Но как не хочется признавать себя стариком вслух… И сердце-то, мысли — вовсе не старческие.

В Петербурге жизни никакой не было. Департамент, Канкрин, вицмундир, тусклые подобия прежних салонов, утомительно однообразное остроумие Мятлева… Писалось плохо, да и не о чем было писать; и очень редко публиковался он в эти годы (по иронии судьбы, именно в это беспросветное время пришло официальное признание его литературных заслуг — членство в Российской Академии и Академии наук). Печататься было почти негде: журналы серы и благопристойны, как петербургское небо в дождь.

А в Москве начал выходить журнал «Москвитянин», который вели Погодин, Хомяков, Аксаковы, Шевырев. В первом же номере появилось старое (еще 1833 года) стихотворение Вяземского «Шутка». «Читаю «Москвитянина» с большим удовольствием, и вообще он здесь хорошо принят, — 25 июня 1841 года писал князь Шевыреву. — Продолжайте, и мы будем иметь журнал. Только, ради Бога, будьте осторожны, бдительны, зорки, догадливы. Помните припев Пушкина:

Не спи, козак; во тьме ночной
Чеченец бродит за рекой.

То есть: жандармы бродят за рекой; или: Булгарин бродит за рекой. Ваша благонамеренность и добросовестность не спасут вас. Все можно перетолковать, а толкователи сыщутся… Журналисту нужен необыкновенно тонкий такт». Эти рассуждения, конечно, навеяны воспоминаниями о грустной судьбе «Европейца»… Он публикует у москвичей свои «Русские проселки», «Сюда», «Ночь в Ревеле», эпиграмму на Булгарина… Но споры вокруг назначения и миссии России, вспыхнувшие на страницах «Москвитянина» и в самой Москве, приводят Вяземского в недоумение: он отдает должное патриотизму славянофилов (так их называют), но не может взять в толк, к чему тут боярские одеяния, бороды, святославки, мурмолки… И этот глупый страх перед Европой! Вот тот же Шевырев пишет: «В наших искренних, дружеских, тесных сношениях с Западом мы не примечаем, что имеем дело как будто с человеком, носящим в себе злой, заразительный недуг». А профессор философии Давыдов доказывает, что «философия, как поэзия и всякое творчество, должна развиться из жизни народа»… «Из какой жизни народа? — недоумевал Вяземский. — Философия и поэзия должны развиваться из жизни мужика, который пашет землю? Но этому мужику не нужны ни философия, ни поэзия… А Пушкин, по-французски говоривший лучше, чем многие французы, — он что, не народ? Не русский?.. Все Москва пересолит, заставь ее Богу молиться, так и лоб расшибет…»

Жуковский пишет из Германии, что рад был побеседовать с Алексеем Хомяковым. Вяземский соглашается с тем, что Хомяков — «замечательно умный и приятный человек», но тут же добавляет: «Признаюсь, не понимаю, чего хотят они, то есть Хомяков и московская братия. В подробностях они большею частию правы, но подведите все это под одно заключение… и все это рассеется, испарится. Во всяком случае, тут одно очень не хорошее начало: враждебство ко всему чужеземному. Это чувство гордости, но что-то вместе с тем и холопское. Наше время, время чужеземного владычества, по их мнению, дало однако же России 12-й год, Карамзина, Пушкина, если позволишь, и Жуковского. Нынешнее время, то есть их время… что дало России? Ровно ничего… Конечно, мы Западу многим обязаны. Думать, что мы и без него управились бы, образовались, все равно, что уверять, что, может быть, и без солнца было бы светло на земле. Боже упаси раболепствовать нам пред Западом, жить одною жизнью его и действовать беспрекословно и необдуманно по одному его лозунгу. Но подавать ему руку, брать из руки его то, что нам подобает и пригодиться может, это дело благоразумия… Выдумывать какое-то новопросвещение на славянских началах, из славянских стихий смешно и нелепо. Да и где же эти начала, эти стихии?.. Вот отчего я говорю, что эти отчаянные руссословы — более всего немцы и что коренная Русь верно их не понимает и не признает».

Будучи в Москве в 1840 году, Вяземский уже застал пылкие споры в салонах Елагиных и Свербеевых — славянофилы и западники искали истину, давно лежавшую, как Вяземский думал, на поверхности. Увлекся этой возней Языков, Гоголя изо всех сил пытались в нее втравить, и даже полуфинн Филипп Вигель, старый арзамасец Ивиков Журавль, оказался внезапно пламенным патриотом и главою «православной партии»… С католиком Чаадаевым многие теперь уж не хотели и здороваться… Вяземского при виде всего этого одолевали то смех, то уныние — на что люди тратят силы, ум, энергию… Если они дурачатся — это глупо; если всерьез так думают — это и вовсе безумие… Сам он определил свою позицию в споре уже давно: «Я не из тех патриотов, которые содрогаются при имени иностранца, я удовлетворяюсь патриотизмом в духе Петра Великого, который был патриотом с головы до ног, но признавал, несмотря на это, что есть у иностранцев преимущества, которыми можно позаимствоваться».

Славянофильский «Москвитянин» был единственным журналом, который интересовал Вяземского, пусть и с оговорками, в 40-х годах. Жуковскому он сообщал свое мнение вполне откровенно: «Все прочие журналы такая дрянь»… Вяземский был огорчен, когда «Москвитянин» начал выходить нерегулярно, и радовался тому, что в конце 1847 года журнал возродился «в первобытном виде». «Сердечно радуюсь возрождению «Москвитянина», — писал он Погодину. — Желаю ему здравия и долгоденствия. Этот журнал полезен и нужен в наше время. Должно противодействовать пагубному направлению нашей журналистики… Если имя мое может вам пригодиться, то прошу выставить его в числе ваших сотрудников. Это будет для меня и приятно и лестно».

Но даже в близком ему «Москвитянине» Вяземский не опубликовал за десять лет ни одной публицистической работы. Хотя издатели этого журнала относились к князю с почтением — для многих он был своего рода патриархом, — все же его скептические отзывы о славянофильстве доходили до Погодина и Хомякова, и предоставлять князю слово в качестве критика в своем журнале они не спешили. Так что в полном смысле слова «своего» печатного органа у него не было. Издавался, правда, «Современник», до 1847 года принадлежавший Плетневу, но акции этого журнала падали, и в нем князь напечатал только два стихотворения. В феврале 1843 года Вяземский затеял было вместе с Михаилом Глинкой и Владимиром Одоевским «драматическо-музыкально-художественный» сборник, а год спустя пытался издать собранную еще при Пушкине «Старину и новизну» (в ноябре 1844-го она прошла цензуру), но осуществить эти планы так и не удалось. Оставалось жаловаться Жуковскому: «Ты не поверишь, как при этом разливе мнений, совершенно мне противоположных, трудно отстаивать свое мнение. Я один против всех. Даже и сын идет на отца, и от Павлуши мне крепко достается. Впрочем, я обыкновенно отступаю на попятный двор. Жаль, что нельзя печатно перебивать эти вопросы. Тут я как-нибудь бы сладил».