Вячеслав Бондаренко - Вяземский

• Название: Вяземский
• Автор: Вячеслав Бондаренко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02654-3

Друг Карамзина и Жуковского, Пушкина и Мицкевича, Тютчева и Стендаля; один из крупнейших русских поэтов Золотого века, прошедший 70-летний творческий путь; мастер журнальной полемики, историк литературы и русского быта, переводчик, мемуарист; советник и собеседник Александра I и Александра II; блестящий светский лев, остроумец и сердцеед… и одна из самых драматических судеб за всю историю русской литературы. Любимейшим жанром князя П.А. Вяземского были записные книжки, с которыми он на закате дней сравнил самого себя: «Я просто записная книжка, / Где жизнь играет роль писца…»

Первое полное жизнеописание поэта, основанное на материалах Остафьевского архива, дает возможность заглянуть в эту «записную книжку» и по достоинству оценить уникальность талантов князя П.А. Вяземского.

---

Трудно сказать, лень ли Вяземскому было издавать «Фон-Визина» и «кокетничал» ли он перед читателями, но своим полным изданием биография действительно обязана чистой случайности. Чтобы не простаивали наборщики, Вяземского попросили дать любой материал в типографию департамента внешней торговли, где печаталась «Коммерческая газета». Князь неожиданно вспомнил про свою рукопись, 5 февраля цензура дала разрешение на публикацию, и «Фон-Визин» был отпечатан «в количестве шести или осьми сот экземпляров» (очень характерный пассаж для Вяземского — он даже не знал, что тираж книги был именно 600 экземпляров). «Фон-Визин» разошелся в узком кругу ценителей, выручку автор получил «экземпляров на сто, прочие как-то улетучились».

Специально для этого издания Вяземский переработал заключительную XII главу, заострив ее против Белинского. Оттого новый финал «Фон-Визина» получился чуть ли не угрожающим: «Горе народу, не почитающему старины своей! Горе поколению, отвергающему заветы родоначальника своего! Горе писателям, которые самонадеянно предают забвению и поруганию дела доблестных отцов!»… Но если не считать этих ветхозаветных воззваний, последние абзацы финальной главы выдержаны автором в приемлемом тоне — Вяземский сумел сдержать переполнявшие его эмоции и остался верен своей мудрой иронии: «Разумеется, время идет, разумеется, просвещение продирается нетерпеливо все вперед и вперед; но из того не следует, что необходимо каждые десять лет выбрасывать все старое и дочиста заводиться новыми понятиями, новым языком, новыми великими людьми…» Эта финальная глава была отдельно опубликована в «Санкт-Петербургских ведомостях» 14 марта 1848 года.

Вот и появилась наконец у него первая книга (автору, напомним, 55 лет), книга, по словам Пушкина, «едва ли не самая замечательная с тех пор, как пишут у нас книги (все-таки исключая Карамзина)». После такой пушкинской оценки говорить о «Фон-Визине» было сложно. Но оценка эта прозвучала в частном письме, к тому же почти двадцать лет назад. Русская проза за минувшие годы узнала уже немало сенсаций — «Герой нашего времени», «Мертвые души», «Бедные люди», «Обыкновенная история»… Одним словом, выйди труд Вяземского в 1830 году, он стал бы эпохальным произведением и, вполне возможно, был бы включен сейчас в школьную программу. Восемнадцать же лет спустя в журналах начались вялые споры — не столько вокруг книги, сколько вокруг самого Фонвизина… «Сочинение князя Вяземского распалось на две части: в первой он говорит, что старая литература наша не была выражением общества, что он отдал бы ее за несколько исторических записок того времени, а в другой он бранит писателей позднейшего времени, зачем они забыли эту самую литературу, зачем они не читают Хераскова, Петрова, Сумарокова», — недоумевал в «Отечественных записках» А.Д. Галахов. А Шевырев в «Москвитянине», напротив, встал на защиту Вяземского и нашел грозный финал XII главы очень даже уместным: «Слово биографа, перед окончанием книги, загорается чувством справедливого негодования против тех литературных скороходов, которые бегут напоказ перед толпою за временем, кружась на одном и том же месте»…

Вяземский сам удивлялся, насколько ему были неинтересны эти отзывы, как ругательные, так и хвалебные. Рецензенты искали какую-то мелкую правду, кололи автора недостаточным знанием вопроса, за что-то хвалили — все это было глупо и нелюбопытно. «Исследований по существу», которых ждал князь, в прессе так и не появилось. Самыми приятными для Вяземского оказались отзывы Плетнева и Тютчева. Плетнев читал «Фон-Визина» в апреле: «Пожираю биографию Фон-Визина… Вот книга, достойная изучения. Как умно написана, без мелочной вычурности, дельно, объемисто» (Я.К. Грот откликнулся на это письмо: «Я читаю эту книгу с большим наслаждением, как редкость в нынешнее время»), А Тютчев написал Вяземскому; «Ваша книга, князь, доставила мне истинное наслаждение, ибо действительно испытываешь наслаждение, читая европейскую книгу, написанную по-русски, книгу, к чтению которой приступаешь, не спускаясь, так сказать, с уровня Европы, тогда как почти все, что печатается у нас, как правило, стоит несколькими ступенями ниже.

А между тем именно потому, что она европейская, ваша книга — в высокой степени русская. Взятая ею точка зрения есть та колокольня, с которой открывается вид на город. Проходящий по улице не видит его. Для него город, как таковой, не существует. Вот чего не хотят понять эти господа, воображающие, что творят национальную литературу, утопая в мелочах».

Книгу одобрили Пушкин, Гоголь, Плетнев и Тютчев — что ж, для таких читателей стоило ее писать… А все прочее, по чести сказать, неважно.

Успеху «Фон-Визина» не способствовали и политические обстоятельства — история в 1848 году была не в книгах, она творилась в Европе, которую охватил революционный огонь… Это напоминало какое-то сумасшествие, эпидемию; казалось, зараза перекидывается с одной страны на другую… В иностранных газетах, в «Северной пчеле» — целые букеты из дат и географических названий: 24 февраля — восстание в Париже, свержение короля Луи Филиппа, на другой день провозглашена республика… 27 февраля — революционные выступления в великом герцогстве Баденском, 13 марта — в Вене, 15-го — в Пеште, 18-го — в Берлине. Настоящие бои в Венеции, Милане, Риме, Праге… Вяземский вспоминал свое десятилетней давности путешествие по Европе, тогда совершенно мирной и благополучной, и думал о том, что нездоровую основу этого благополучия он угадал правильно. Мир охвачен повальным безумием… В центре Парижа вооруженная чернь громоздит баррикады. Соединенные армии итальянских государств воюют против австрийцев. Прусский король чтит память жертв борцов за свободу, то есть своих собственных врагов. В Европе в спешном порядке появляются несколько новоиспеченных конституций… Все это было ужасно. Даже беспокойный 1830-й так не тревожил сердца и умы: происходившее представлялось скорее отзвуком якобинской диктатуры. Реальный век, век паровозов, парламентов и Социальной Справедливости, окончательно вступил в свои права. Тревожно стучали телеграфные аппараты, оповещая Россию о вселенском пожаре.

«Сколько лет, сколько зим, сколько революций мы друг другу не писали, — писал Вяземский Жуковскому 12 мая. — Какой дьявольский калейдоскоп!.. Чем все это кончится? Вот вопрос. Но это вопрос в руке Божией, а не в уме людей. Ничего предвидеть нельзя. У нас пока тихо и хорошо». Жуковский во Франкфурте, а потом в Бадене был свидетелем всех ужасов революции — на его глазах совершались убийства, лилась кровь… Болезнь жены вынуждала его остаться в кипящей Германии, но он всей душою рвался домой, в Россию. Жуткий призрак русского бунта виделся Жуковскому в европейских катаклизмах, виделся он и Вяземскому в Петербурге. В то, что пожар может перекинуться на Россию, они не верили, но опасались, что искры из европейского костра могут обжечь общество, воспламенить молодые умы… Любыми силами нужно было не допустить возможность «дьявольского калейдоскопа» в России. И в том, что в стране было «тихо и хорошо», Вяземский (и абсолютное большинство других благонамеренных россиян) видел заслугу Николая I.

Многие сравнили в эти дни Россию с непоколебимым утесом, о каменную грудь которого бессильно разбиваются волны Революции. И это была правда — если не считать Англии, Россия стала единственным великим государством, которого не коснулись бури 1848 года. 14 марта российский император издал высочайший манифест — объявление войны революционной Европе: «Мы готовы встретить врагов наших… и, не щадя себя, будем, в неразрывном союзе с Святою нашей Русью, защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов наших». Манифест завершался грозными словами: «С нами Бог! Разумейте, языци, и покоряйтеся, яко с нами Бог!» План Николая I по защите границ Пруссии от возможного французского вторжения не осуществился. Но летом 1849 года русская армия все же помогла молодому австрийскому императору Францу Иосифу задушить революцию.

Князь откликнулся на императорский манифест большим (25 строф) стихотворением «Святая Русь», которое было выпущено отдельной брошюрой, напечатано в «Санкт-Петербургских ведомостях» и «Сыне Отечества». Вяземский был полностью солидарен с властью и государством. Разыгравшейся в Европе бесовской стихии он противопоставлял могучую Россию, верную своим «коренным заветам» — любви к Богу, к Царю, к Отечеству. «Святая Русь» получилась вполне в духе славянофильских стихотворений Федора Глинки или Алексея Хомякова. Это были сильные, яркие, запоминающиеся и актуальные стихи, и неудивительно, что они имели большой успех.

Как в эти дни годины гневной
Ты мне мила, Святая Русь!
Молитвой теплой, задушевной
Как за тебя в те дни молюсь!
Как дорожу моей любовью,
И тем, что я твой сын родной!
Как сознаю душой и кровью,
Что кровь твоя и дух я твой!

«Святая Русь» вызвала восторженный отклик Жуковского, который 23 июля написал другу большое трогательное письмо: «Вяземский! как тронули меня, при виде всего этого, столь болезненного и отвратительного, твои стихи: я не мог читать их без слез и не могу иначе перечитывать… Твои стихи не поэзия, а чистая правда. Но что же поэзия, как не чистая высшая правда? Твои стихи правда потому, что в них просто, верно, без всякой натяжки выражается то, что глубоко живет в душе, не подлежит произвольному умствованию, не требует никаких доказательств разума… Твои стихи, поэтический крик души, производят очаровательное действие в присутствии чудовищных происшествий нашего времени».