Вячеслав Бондаренко - Вяземский

• Название: Вяземский
• Автор: Вячеслав Бондаренко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02654-3

Друг Карамзина и Жуковского, Пушкина и Мицкевича, Тютчева и Стендаля; один из крупнейших русских поэтов Золотого века, прошедший 70-летний творческий путь; мастер журнальной полемики, историк литературы и русского быта, переводчик, мемуарист; советник и собеседник Александра I и Александра II; блестящий светский лев, остроумец и сердцеед… и одна из самых драматических судеб за всю историю русской литературы. Любимейшим жанром князя П.А. Вяземского были записные книжки, с которыми он на закате дней сравнил самого себя: «Я просто записная книжка, / Где жизнь играет роль писца…»

Первое полное жизнеописание поэта, основанное на материалах Остафьевского архива, дает возможность заглянуть в эту «записную книжку» и по достоинству оценить уникальность талантов князя П.А. Вяземского.

---

Как и предполагал Вяземский, «Европеец» пал жертвой доноса. «Журнал Европеец издается с целию распространения духа свободомыслия, — писал бдительный автор. — В 1-ой статье «XIX-ой век» указывается, к чему должны стремиться люди. На странице 10-й разрешается, что из двух разрушительных начал должно родиться успокаивающее правило, и правило сие ясно обнаружено. Автор называет его искусно отысканною срединою, то есть конституцией), срединою между демократиею и монархиею неограниченной… В статье «Обозрение русской литературы» на стр. 103 и 104 автор весьма коварно насмехается над нашим правительством, которого прозорливость избавляет нас от занятий политикою… Чего хочет автор статьи — ясно! В конце он возбуждает ненависть противу рожденных в России иноземцев в самых гнусных выражениях». Император «изволил обратить особое свое внимание» на донос, и участь журнала была решена…

Поражены и оскорблены были не только реальные и возможные сотрудники «Европейца» — все честные русские писатели. Гибель журнала означала только одно: делать что-либо так, как велит совесть, в России невозможно. «Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам слбвесным, — писал Баратынский Киреевскому. — Запрещение твоего журнала просто наводит на меня хандру и, судя по письму твоему, и на тебя навело меланхолию. Что делать! Будем мыслить в молчании и оставим литературное поприще Полевым и Булгариным… Заключимся в своем кругу, как первые братия христиане, обладатели света, гонимого в свое время, а ныне торжествующего. Будем писать, не печатая». К тому, чтобы «писать, не печатая», литераторы в России уже понемногу привыкали, но все же падение Киреевского было слишком внезапным, слишком жутким, почти инфернальным — и потому казалось, что можно еще что-то исправить, логически объяснить запретившим, что нет никаких намеков в якобы опасных статьях, что автор их — скромный, образованный, умный молодой человек примерного поведения… Попытки хоть как-то помочь Киреевскому в беде сделали только два человека — Жуковский и Вяземский.

Жуковским руководило главным образом родственное чувство — Киреевский доводился ему внучатым племянником. Его могли сослать (и даже ходили слухи, что уже отдан приказ посадить его в крепость…). Жуковский написал по поводу Киреевского два письма — Бенкендорфу и императору. В личном разговоре с царем он сказал, что ручается за Киреевского.

— А за тебя кто поручится? — раздраженно спросил Николай.

И хотя через несколько дней он публично «помирился» с Жуковским, тот был оскорблен и при первом же удобном случае взял себе годовой отпуск для лечения.

У Вяземского шансов встретиться с государем и убедить его в чем-то не было. И потому, что, несмотря на улыбчивую встречу на московской выставке и бальную похвалу 28 января Николай I, конечно, не питал к нему особенных симпатий («говорун зашаркался», — таков был отзыв царя о поведении Вяземского на выставке). И потому, что при дворе князь мог появляться только в качестве камергера, по особому приглашению. На успех письменного обращения к императору он тоже, видимо, не надеялся. Так что оставалось написать письмо к Бенкендорфу. Но если Жуковский вступался прежде всего за родственника, то князь смело защищал попавшего в беду литератора и человека, которого он считал невиновным.

«Речь идет о журнале «Европеец», который, по слухам в обществе, недавно запрещен, — писал Вяземский. — Генерал, я рассматриваю эту меру как несправедливую… Я с исключительным вниманием прочитал и перечитал статьи, содержащиеся в первом номере, и положа руку на сердце удостоверяю, что никакое недоброжелательное намерение, никакой ниспровергающий принцип мною не были обнаружены… Я знаю лично редактора журнала: это молодой человек, нравственность, чувства и принципы которого достойны уважения… Это кабинетный ученый, вдумчивый человек, вовсе не человек действия, не человек нового, но ум пылкий и беспокойный… Я осмеливаюсь вам ответить, что он невиновен ни в поступке, ни в намерении… Примите его под свою защиту… Действуя таким образом, генерал, вы поступите в духе справедливости и правительства… Я сам долго находился под тяжестью подобного обвинения, я знаю, как портит характер ложное положение».

Завершая письмо, Вяземский не удержался от того, чтобы дать понять правительству, что он — представитель общественного мнения. Он — и все русские писатели — считал, что «наша цензура очень строга, что цензоры чрезвычайно трусливы и мелочны и, следовательно, всякая мера, принятая правительством и усугубляющая строгость цензуры, носит характер пристрастия».

Письмо, безусловно, очень мужественное, в особенности если учитывать шаткое положение самого Вяземского. Всего два года назад его простили — и теперь он, в принципе, должен был искупать свою вину молчаливым послушанием. А он по-прежнему считал, что может указывать власти, что именно нужно делать, — по праву своего происхождения… Он не оставлял попытки сотрудничать с государством на равных. В глубине души он все еще надеялся на то, что его внезапно оценят, заметят, возвысят… В Петербурге, близ двора, эта надежда всегда вспыхивала, росла; казалось, вот-вот она воплотится в реальность. На первый взгляд, в этом не было ничего невозможного, достаточно было оглянуться на старых арзамасцев: Дашков стал министром юстиции, Блудов — внутренних дел, Уваров стремительно подбирался к креслу министра народного просвещения…

Чаяния князя были беспочвенными. Его убедительный текст, логически продуманный и хорошо обоснованный, был прочтен и оставлен без внимания. Ни логика, ни доказательства, ни скрытые притязания автора на достойную его ума должность никого не интересовали.

«Жуковский заступился за вас с своим горячим прямодушием; Вяземский писал к Бенкендорфу смелое, умное и убедительное письмо; вы один не действовали, и вы в этом случае кругом неправы», — упрекал Пушкин Киреевского. Но Киреевский был совершенно сломлен запрещением «Европейца» и был не в состоянии защищать свое детище… Он ушел из журналистики, женился, стал глубоко и искренне верующим человеком. Запрет «Европейца» неожиданно обернулся для него благом. И когда в 1845 году после долгого перерыва в «Москвитянине» появилась его статья — это был другой Киреевский, один из основоположников русской религиозной мысли… Пути Вяземского и Киреевского пересеклись еще раз — через четверть века после «европейской» истории. И Киреевский тогда, по-видимому, даже не вспоминал о том, что Вяземский когда-то пытался смягчить его участь…

Князь был уверен, что гибель «Европейца» — дело рук Булгарина и Полевого, которые всеми способами избавлялись от возможных конкурентов. Почти весь год велись оживленные разговоры о том, что пора положить конец булгаринской монополии в журналистике; предлагал свой план журнала Жуковский, Пушкин в сентябре даже ездил специально в Москву, искал возможных сотрудников, но в дело вмешался Бенкендорф, и стало ясно, что издание не состоится. Обрадованный Булгарин даже рискнул предложить Пушкину сотрудничество в «Северной пчеле», которое тот с презрением отверг. Нет, 1832-й был положительно несчастливым… К весне следующего года Пушкин с Вяземским задумали сделать еще один выпуск «Северных цветов», «чтобы содрать с публики посильный могарыч», — опять неудача, хотя еще в апреле, как писал князь, они с Пушкиным «жилились и надувались»… Оба, Пушкин и Вяземский, приняли участие в «примирительном» альманахе Смирдина «Новоселье», куда издатель зазвал всех, вне зависимости от симпатий и рангов, — два выпуска «Новоселья» увидели свет в 1833 и 1834 годах. Но всем было ясно, что ничего долговременного, постоянного из этой затеи не выйдет — никогда литературные аристократы не будут печататься под одной обложкой с Булгариным…

Впрочем, будем справедливы — один постоянный печатный орган у Вяземского-журналиста тогда все же был. Он сотрудничал в… «Коммерческой газете», издававшейся Министерством финансов два раза в неделю, а точнее — помогал ее молодому редактору Григорию Павловичу Небольсину. Вяземский и раньше публиковал в газете статьи, посвященные московской выставке. Потом появились и другие — «Записка об успехах промышленности», «О торговле России после польского восстания 1831 года», «Тариф 1822 года»… «Коммерческая газета лежит на руках моих, — писал князь жене. — Работа скучная и мелочная. Сотрудники плохие, так что почти живой строки не оставишь, а материя такая сухая и такая тарабарская грамота, что мочи нет». Сидя над гранками «Коммерческой», киязъ понимал, что тратит время на занятия, совершенно ему ненужные, чуждые и к тому же малопонятные. По природной добросовестности он старался вникнуть в служебные свои обязанности, читал труды по финансовому делу, заказывал друзьям иностранные книги на эту тему (им была основана библиотека департамента внешней торговли), но чувствовал, что высыхает душа над ними, не остается ни мыслей, ни времени, ни свободы, ничего… к вечеру только усталость и безнадежность, а завтра то же. Вот это и называется службой.