Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

Слишком дешева острота, так и напрашивающаяся в отклик на эту фразу: «Ну, а само исчезновение, на пути к чему находится оно?»

Мы знаем о западноевропейском — особенно значительном во Франции — возрождении религиозного подхода к бытию. Здесь — коль скоро существование бога предполагается априори, без каких-либо обоснований — нам нечего добавить: верующий пусть верует; ну, а если кто не верит? Пруста — мы снова цитируем Фабр-Люса — интересовало переселение душ. Но его благочестивым мечтаниям — так слово в слово говорит философ — «не растревожить душу». «Ведь Пруст лучше любого из нас мог знать: то пережитое, что не вместила наша память, лишено для нас всякого значения». Другая концепция, которую разделяет, к примеру, Фердинан Алькье[15] берет за основу положение, что жизнь человека может стать частицей вечности лишь ценою полного отречения от собственного «я». По мнению третьих, Жана Ростана[16] например, человек уже по самой природе своей чужд так называемого небесного блаженства; и между прочим, из-за маниакального любопытства, свойственного человеку. Симона де Бовуар в одном из своих романов попыталась описать историю любви человека и существа бессмертного. Но такая любовь абсурдна, невозможна. Ведь смертный готов пожертвовать ради нее жизнью, а наделенный бессмертием отдает свою жизнь лишь во временное пользование. Да и само бессмертие стало весьма нудным, поскольку жизни ничто не угрожает и ада можно не бояться. Мода на бессмертие изжила себя.

Архаичный, мстительный бог иудаистских традиций почти совершенно исчез в христианстве. Кого еще вчера относили к преступникам, сегодня современная цивилизация считает душевнобольным. Смерть страшна не потому, что она грозит нам, а потому — и тем, — что смерть есть ничто. Так вот и старость. Не то страшит нас, что к старости над нами обретут власть дурные чувства. А то, что в нас вовсе не останется никаких чувств.

Лорант Баш скончался — моя жена так и не успела передать ему письмо от меня. Скончался он на восемьдесят первом году жизни, убежденным холостяком; несколько лет он пытался побороть рак. Его отличала сдержанность эмоций, всегда, вплоть до последней минуты. Лишь слезы двумя дорожками неудержимо катились по упрямому лицу. «Хотелось бы еще пожить», — сказал он как бы в оправдание.

Даже заканчивая это последнее к нему письмо, я не знал, как правильно пишется его имя: через «д» или через «т» и надо ли ставить долготу над «о»? Меня беспокоило, как бы не обидеть человека, если случаем исковеркаешь его имя. Теперь я мог быть спокоен! Всю жизнь я чувствовал его неизменно радушное и предупредительное отношение ко мне. Весть, что он близок к смерти, давила душу тяжелым гнетом; и одновременно в сердце невесомой пушинкой закралась мысль: лишний камень с души. Вот и верь после этого сердцу!

Такова уж, как видно, природа наших взаимоотношений с уходящими из жизни.

Рождаемся мы простыми людьми, но умирать нам следовало бы подобно богам. И сила в нас — от земли. В единоборстве с небом земля держит нашу сторону, она за людей. За каждого бой на особицу. Люди великих свершений отвечают достойно на столь же великое унижение земной природы человека, на оскорбительное равнодушие небес.

On naît avec les hommes, on meurt inconsolé parmi les dieux. «Рождаемся мы среди людей, но умираем неутешно среди богов» — эта фраза Рене Шара, если развить скрытую в ней мысль, поистине могла бы стать апологией человека. Могла бы стать бунтарской: притязанием человека на бессмертие.

Неправда, что приближение смерти всегда вызывает панический страх. Надобно лишь не терять рассудка, и тогда не покинет нас не только спокойствие, но и благодушие, направляемое расчетливой мудростью. Я унаследовал довольно крепкие зубы, но с течением лет они тоже снашиваются. Снова и снова ловлю себя на том, что в минуту задумчивости проверяю их прочность, простукивая ногтем, и сопоставляю число зубов с годами, которые мне предстоит прожить; я проделываю это столь беспристрастно, как торговец скотом, и устанавливаю очевидный факт: да, я вполне протяну до могилы без вставной челюсти. Это успокаивает меня, потому что по натуре я бережлив.

СТРАЖ МИНУВШЕГО

Экскурсовод музея был человек пожилой. За плечами его угадывались долгие годы; не только им прожитые, но и долгие годы работы гидом; последнее наложило печать на его внешность и манеру держаться.

С благожелательным превосходством он встретил нас у порога своих владений. Он столько раз демонстрировал публике, столько раз представлял этот без малого тысячелетний памятник искусства, что стал относиться к нему как к своей личной собственности; на нас же, вопреки тому, что в нашей группе немало было убеленных сединами мужчин и почтенных дам, экскурсовод взирал как на наивных подростков, падких до зрелищ.

Манера говорить и держаться и даже запах одежды выдавали его крестьянские корни, подлинную его среду. У многих из нашей группы за стеклышками очков проглядывало как минимум среднее образование, но были один-два человека и с университетским дипломом. Данное обстоятельство ни в коей мере не изменило его первоначального отношения к нам: мы принадлежали к числу любопытствующих, а значит, были невеждами, он же, экскурсовод музея, — официальный хранитель исторических реалий.

Уже в том, как он откашливался, прежде чем повести рассказ, сквозило превосходство.

Мы находимся во Франции: в бургундском Клюни, точнее — Клюнийском аббатстве; с точки зрения географической и исторической — в самом сердце Франции. Мы — то есть моя жена и я — прониклись чувством, близким благоговению паломников. Мы готовы были принять на себя и после сложить у врат музея признательность всего нашего народа, насколько отдельный человек способен воплотить в себе и передать чувства целого народа.

Своим христианским просвещением — переходом наших предков-язычников к обновленной форме христианства — мы в немалой степени обязаны Клюни. Святой Иштван поддерживал тесные связи — постоянно обменивался грамотами — с главою аббатства тех лет святым Одилоном и его сподвижниками. Первый наш король именно от них воспринял христианство, равно как и просвещенность; король нуждался в советах духовной братии, да и в самих советниках — членах ордена, ради задуманного опыта: поначалу утвердить царство небесное, чтобы потом создать рай на земле.

Их символом веры было святое слово, коего жаждал тот век не менее века нынешнего. РАХ, и еще раз РАХ, и трижды РАХ, мир во имя и на благо всего сущего на земле. При любых обстоятельствах.

А обстоятельства и в ту пору были неблагоприятные. Обстоятельства редко бывают благоприятными.

Подобно Акрополю античной Греции, духовной цитаделью средневековой Европы было именно это аббатство. Как знаменательные даты отмечены года набегов наших предприимчивых предков, в седле обрыскавших вдоль и поперек весь континент: 907, 910, 925, 933. А среди городов и провинций — от Шампани до Пиренеев, — где с приближением их полчищ возносились литании: «De sagittis Hungarorum libera nos, Domine», то есть: «От стрел угорских избави нас, господи», — можно назвать и Бургундию.

В само же аббатство Клюни — по прошествии нескольких десятилетий — наведывались те из мадьяр, кто более преуспел не в метании копий, но в коленопреклонениях, в земных поклонах и в осенении себя крестом. Великие даты в истории обители: 927–942 годы, время, когда во главе аббатства стоял один из его первооснователей святой Одон; с 942 по 954-й — годы пастырства Блаженного Эмара, святого Майенля — 954–994-й. А с 994 по 1049 год аббатом Клюни был упомянутый ранее святой Одилон.

Орден, названный по имени духовного отца, святого Бенедикта, на заре второго тысячелетия имел под началом более тысячи двухсот монастырей, разбросанных по всем странам от Атлантического океана до Карпат. Посредством каких же посулов утверждала свое земное влияние церковь после крушения ее великого пророчества о переселении в царство небесное? По исчислению первых христиан, конец света и второе пришествие Христа на землю должны были совершиться в 1000 году; и до сих пор еще я помню то нервное напряжение, которое владело мной, когда я в пору своего ученичества вынашивал замысел драмы о последнем дне 999-го года. Драма повествовала о том, как на второй день похмелья Вера в Человека нетвердыми ногами вновь забрела в Европу; тогда стала она — вернее, пыталась стать — Человечною. Под наставничеством старцев. Эти люди подолгу жили и правили тоже подолгу. Один из позднейших в плеяде Grands Abbes — Великих Аббатов — Вседостойный Петр целых тридцать четыре года укреплял души людские в новой вере.

Они настраивали людей против баронов, этих варваров феодальной анархии, более опасных, нежели скифские лучники. Далеко опередив свой век, мудрые старцы, много пережившие, но крепкие терпением людей, которым будто бы суждено жить вечно, принялись плести над буйными порослями предрассудков сеть разума. В противовес распространяющимся уродствам в характере и вкусах человека — мир благородного и прекрасного; в противовес языковой, можно сказать расовой, разобщенности — связующую силу единого языка. Противопоставляя грабежам и произволу милосердие, защиту сирых и убогих. Памятуя также о приумножении благосостояния. У аббатов были четкие представления об органической взаимосвязи базиса и надстройки. Святые старцы, хотя дни жизни каждого из них уж были сочтены, в оставшиеся лета возделывали сады, плоды которых вызревали для грядущих поколений; на землях, подвластных их духу, они основывали школы и больницы, где учат и врачуют по сей день. Семена раздора, плевелы души они искореняли не только лишь с амвона. Перебранное заботливой рукою чистое зерно отсюда шло и в Лиссабон, и в Шомодьвар: и каждому особого отбора. Тем сильны и неуязвимы они были, что бросались меж остервенело бьющимися противниками, вооруженные не мечом, но словом миротворения. Их открытием было «Treuga Dei»[17].