Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

Юлишка наклоняется к девочке:

— Ну-тка, посторонитесь малость, кровиночка моя.

Юлишка слегка туговата на ухо, и потому шепот ее поражает слух метров с пяти. Барышнин муж останавливается возле корыта. Услышанную фразу он воспринимает так, будто Юлишка хочет доверительно сообщить ему что-то. Но тут же и забывает обо всем на свете, засмотревшись, как вздымаются один другого выше эти Монбланы мыльной пены.

Юлишка не такая, чтобы первой заговорить с мужчинами. Сейчас, однако, она вынуждена пойти на это.

— Правду ли сказывают, будто вы изволили выписать поваренную книгу?

Специальность Барышнина мужа — постигать сокровеннейшие движения человеческих душ. Мгновенно проносится у него в голове, как это может быть истолковано Юлишкой: выписать поваренную книгу в дом, куда вхожа — пусть раз в две недели, пусть ради стирки — повариха, в прошлом стряпавшая для знатных господ.

Но такого поворота и господин писатель не предвидел: на глазах у Юлишки блестят слезы!

Даже идущее из глубины сердца желание Барышня стесняется высказать как свое собственное. Поэтому разговор с Юлишкой она начинает так:

— Мужу не нравится, Юлишка, когда к маленькой девочке обращаются на «вы».

Юлишка отмалчивается.

— Еще в прошлом году вы говорили ей «ты»; мужу хотелось бы, чтоб вы и впредь к ней так обращались.

— Маленькая Барышня тоже говорит мне «вы».

— Но так и должно быть! Ведь она вам во внучки годится! — пытается возразить мать маленькой Барышни.

Затем, чтобы расположить к себе Юлишку, отступается даже от собственного мужа вместе со всеми его присными.

— Уж так он приучен у себя дома, в пусте, откуда он родом.

Глаза у Юлишки мечут стрелы, когда она слышит это «у себя в пусте». Уж кто-кто, а она-то знает, что такое пуста. Жила там в стряпухах при барской усадьбе. Сама интонация ее голоса — отравленная стрела:

— Может, кто другой и приучен, а мне к этакому ни в жизнь не привыкнуть!

Барышня беспомощно озирается по сторонам, потом заглядывает в глаза Юлишке. Она улыбается, но улыбка ее — сама мольба.

Мольба тщетная.

— Значит, впредь будете говорить ей «ты»?

У Юлишки в запасе еще один убийственный аргумент. Она извлекает его со строгим и колким прищуром, как матерый душегуб — нож. И вонзает инстинктивно по самую рукоятку.

— Барышне я тоже «тыкала», да не дольше, как до седьмого годика.

Вечером Барышнин муж дает волю накипевшей страсти:

— Что кроется в самом глубоком, самом потаенном уголке души семидесятилетней прачки? Дух князя Тасило Фештетича![4] Но чтобы его туда занесло в поисках вечного пристанища — нет, даже я этого не мог предположить, хотя более надежного прибежища и не сыскать, это уж точно. Черт побери! Как видно, мир и вправду не переделаешь!

— Сгоряча, во всяком случае, трудно.

— Сгоряча! А ты знаешь, что выкинул наш Тасило сегодня после обеда?

— Что же?

— Когда ты рядом, она говорит девочке «ты», а с глазу на глаз продолжает ей «выкать».

— Старая она…

— Это ничуть не оправдание.

С раннего утра и допоздна в доме все трудятся. Вот и сейчас, помимо Барышни, неустанно хлопочет по хозяйству одна из бабушек. С головой погружена в работу и тетка, она же — крестная мать. Не присядет, снует по делам невестка; невестки в доме часто меняются, не уступая одна другой в деловитости. И наконец, не менее усердно трудится и дочка Барышни.

Эти постоянные хлопоты пяти-шести женщин пятикратно усугубляют в глазах Юлишки явное бездельничанье единственного в доме мужчины.

Ведь, если разобраться, чем он, собственно, занимается начиная с утра, с того момента, как выходит из своей комнаты?

Со страдальческим видом слоняется по дому, жадно высматривая, не надо ли чего починить, поправить: защелку у двери, электроплитку, свою авторучку, кофейную мельницу, или насадить рукоятку какого ни есть инструмента. Если надо — полудня прокопается. А не надо? Совсем ничего не надо? Тогда физиономия его отражает еще горшие муки, и обреченной походкой, будто к зубному врачу, он плетется в верхний сад, что за домом.

По саду разносится радостный детский вопль. Барышня тотчас одергивает дочку:

— Не мешай папе, он работает!

Юлишка, не щадя натруженных ног и ноющей поясницы, карабкается по откосу, заглядывает в верхний сад.

Однажды лет пять назад она не выдержала, спросила у Барышни, сгорая со стыда от собственной дерзости:

— А чем занимается ваш уважаемый супруг?

— Он делает заметки.

— Где?

— В общей тетради, Юлишка.

Этакому может верить только бедная Барышня, ведь ее обвести вокруг пальца ничего не стоит.

Тетрадь, прижатая обломком кирпича, как лежала, так и лежит себе на жернове, а ее хозяин — все с тем же убитым видом, ну точно зубы болят, — мотается по саду. Копает (там, где не след); или возле каменной ограды якшается с Имре Канташем (правит ему косу); одним словом, и тут он хватается за работу, за какую и вовсе бы ему лучше не браться. Вот попалась ему на глаза беседка с провалившейся крышей; раздобыл камыша и сам давай крепить камыш проволокой; целых полдня просидел на крыше, а из себя солидный такой мужчина! Или же примостится где на ступеньках беседки, начнет кромсать карманным ножом ремешок у сандалий; штаны у него по колено, солнце жарит, а он знай покачивает головой и в невзрачненькой такой записной книжечке черкает что-то огрызком карандаша: покачает головой и задумается, похоже, складывает чего или считает; не худо бы узнать, чего? А чуть ляжет роса, он уж и вскакивает, ворочает камни в саду: собирает улиток.

Барышня, горемычная, не только что в одиночку везет на себе домашнее хозяйство. Каждый день, будто нанятая, еще печатает на машинке и, судя по всему, не иначе как для этого же непутевого, что целыми днями прохлаждается да шастает вокруг дома, потому что Барышня как напечатает листик, так и несет ему.

А если когда и не печатает, то опять же не сидит сложа руки: и теперь все учится, даже между стряпней старается урвать минутку-другую, голова, знать, все занята делом, которое в городе ждет.

С тех давних пор, как Барышня научилась говорить, Юлишка каждое лето выпытывала у нее всю подноготную своими окольными, но дотошными расспросами, а Барышня с общительностью воспитанной и благонравной девочки рассказывала Юлишке действительно все: и о своем учении, и об экзаменах, и о своих планах, но только не о той стороне жизни, о которой Юлишке, пожалуй, любопытнее всего было бы узнать.

Хорошо бы дознаться, к примеру, как это угораздило Барышню заполучить себе в мужья неповоротливого бездельника. И чего она так за него держится, этакая-то раскрасавица и происхождения благородного! Сама Юлишка сравнительно поздно вышла замуж (как все хорошие поварихи), и потому она зрелым разумом могла выверить глубины любви и страсти. Жалеючи смотрит она на Барышню — хотя та с виду кажется веселой и здоровой, — смотрит как на жертву какого-то темного, непостижимого сглаза-напасти. Но чем больше жалеет она Барышню, тем больше — к чести ее будь сказано — любит ее, сердечную.

Движимая любовью, неустанно наблюдает она, как этот незнамо откуда затесавшийся к ним чужак то бродит точно неприкаянный, еле ноги волочит, а то и вовсе сиднем сидит, с места его не сдвинешь, — пожалуйте обслуживать его. Весь дом заставляет крутиться-вертеться вокруг своей драгоценной особы. А в воскресный день назовет к обеду дружков — бездельников себе под пару — и потчует их охальными побасенками.

Юлишка идет по главной улице деревни, на голове у нее полная корзина — и не просто корзина, а та, что принята в крестьянском обиходе за меру, причем не только полная, до краев, но даже сверху выпирают кукурузные початки.

Старой женщине приходится делать передышки, потому что улица здесь вздымается круто, что твоя лестница. Юлишка тяжело отдувается, поглаживает поясницу — восьмой десяток, не шутка.

Еще немного прошла и опять останавливается передохнуть. Прислонила ношу к забору, так ей легче, пусть на минуту, а все лишняя тяжесть долой.

— Давайте-ка снимем ее ненадолго! — слышит она вдруг за спиной.