Дюла Ийеш - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Дюла Ийеш
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1978

Настоящее издание дает представление о прозе крупнейшего венгерского писателя, чье творчество неоднократно отмечалось премией им. Кошута, Государственной и различными литературными премиями.

Книга «Люди пусты» (1934) рассказывает о жизни венгерского батрачества. Тематически с этим произведением связана повесть «Обед в замке» (1962). В романе-эссе «В ладье Харона» (1967) писатель размышляет о важнейших проблемах человеческого бытия, о смысле жизни, о торжестве человеческого разума, о радости свободного творческого труда.

---

И действительно, работников размещают в хлевах и воловнях. Во всей стране от силы сыщется два хозяйства, где для сезонных работников строят отдельный саманный барак, наполовину врытый в землю, с широкими общими нарами вдоль стены. Вообще же почти повсеместно для этой цели используют воловни. Перед яслями рядами, так же как стояли зимой волы, работники устраивают себе постели. На месте, отведенном для скотины, вбивают четыре невысоких кола, на них накладывают вдоль и поперек хворост, на хворост — солому, а сверху — одеяло. Через маленькие подслеповатые окна воловни невозможно как следует проветрить помещение, топить его, конечно, тоже нельзя: кто видел, чтобы в хлеву была печка? Негде здесь и помыться, то есть все со скрупулезной точностью противоречит положениям 7 абзаца типового трудового договора, утвержденного в законодательном порядке, где говорится: «Работодатель обязан предоставить рабочим помещение, отвечающее требованиям социального здравоохранения и общественной морали, разделенное по половому признаку, в холодное время отапливаемое и дающее возможность соблюдать правила гигиены: банный день и прочее. Солома; используемая для устройства постели, должна по мере надобности меняться». В принципе осуществляется только разделение по половому признаку. У входа в воловню справа и слева можно увидеть табличку со стрелкой и надписями: «Мужчины», «Женщины» и с дописанными уже позднее остроумными примечаниями обитателей жилища. Впрочем, в большинстве своем эти мужчины и женщины одновременно мужья и жены, и, конечно же, они устраиваются вместе; нередко спят в одной постели. Здесь же, рядом с собой, сооружают они и место для детей. Таким образом, в хлеву образуются семейные гнезда, между которыми предписанный законом трехметровый интервал не выдерживается, потому что в таком случае все не уместятся. «Во время войны я был бы счастлив спать в таком месте хоть каждую ночь», — сказал мне помощник управляющего, весьма резонно разъяснив, что более подходящего жилья имение предоставить работнику не может. «Не строить же для них отдельную гостиницу! — воскликнул он. — Летом и здесь неплохо!» Что верно, то верно: работники и этого не имеют. «Они и такой малости рады». Это правда.

Что касается домов для работников, то хуже всего тут обстоят дела — и не по моему личному заключению — в церковных хозяйствах. Тому есть по-настоящему уважительная причина: пользователи этих хозяйств вступают в свои права уже в преклонном возрасте, и посему большинство их воздерживается — на оставшееся-то время — от долгосрочных капиталовложений и лишних расходов.

Существует ли столь низкая ступень нищеты, с которой уже невозможно с сожалением смотреть еще ниже? Местные батраки искренне жалели пришедших издалека сезонников; смотрели на них, сочувственно качая головой, и старались им помочь. Чем? Да разве существует такой предел, за которым человек уже не может помочь человеку? Помогали набрать соломы, чистили за них стойла, давали взаймы одеяла. И даже в гости приглашали. «Что это, Шандор, ты опять не ужинаешь?» — спрашивал кто-нибудь из приказчиков, заметив, что Шандор уклонился от общего ужина. «А я уже поужинал у Сабо». У Сабо? Да ведь эти несчастные Сабо с семью ребятишками сами жили в такой нищете, что, как говорится, облизывали дно миски даже снаружи. Чем это ужинал у них Шандор? Есть на земле вещи, совершенно необъяснимые!

Но сколь ни велико было радушие людей пусты, не меньше была и их враждебность, их стремление как-то подковырнуть пришельцев — одним словом, относились к ним, и правда, как к братьям. Жены местных батраков, совершенно забывая о том, как живут они сами, рассказывали всякие ужасы о нравах сезонных работников, прежде всего, конечно, девушек. С любопытством прислушивался я к чудовищным поклепам. В душе я уже заранее ожидал, что эти пришедшие издалека люди должны быть совсем иные; всему, что бы о них ни говорили, я верил. Вскоре я понял, что даже две соседние деревни могут разниться, как небо и земля, понял, как трудно составить общее представление хотя бы только об одном уезде. И как резко может измениться поведение одной и той же группы людей за какой-нибудь год, а также в зависимости от той среды, в какую они попадают.

Кёвешдцами мы называли не только жителей Мезекёвешда, но и вообще всякую группу, пришедшую из тех краев, в которых мужчины носили характерную высокую шляпу, а женщины — подчеркивающую стройность фигуры юбку, которая подвязывалась прямо под грудью. Все кёвешдцы были хорошими работниками — усердными, ловкими, неприхотливыми. И была среди них одна группа — из Р., о которой самые красочные рассказы не были бы преувеличением. Девушки — только помани — начинали кружиться в танце, и только подмигни — уже можно было вести их в кукурузу. В теплые летние ночи молодежь всей артелью устраивалась в скирдах, и до рассвета не утихала там возня, слышались песни, смех. У парней пусты сохранились о них самые лучшие воспоминания. На следующий год пришла группа из Х. Встретили их с настроением предыдущего лета: ведь это же были соседи прошлогодних. Ну и что эти? Как лед. Девушки ходили так, словно аршин проглотили, с высоко поднятой головой, и пощечины летели от них, как вспугнутые воробьи из виноградного куста, неистощимо. Жили они одной большой семьей: чужому к ним и не подступиться.

А на следующий год опять пришли прежние веселые танцоры. Но теперь и они сильно изменились. Словно этими людьми руководила чья-то незыблемая воля. Какой-нибудь старший артельщик с военной закваской, строгий старик, устанавливал свою суровую дисциплину, держа членов артели на почтительном расстоянии от обитателей пусты; но порой под влиянием какой-нибудь разбитной девушки или веселого парня за одно лето преображалась вся артель, так щепотка бродильного грибка преображает бочку вина. Это удивительным образом чувствовалось уже в первые полчаса после их прибытия в пусту.

И лишь однажды летом пришла к нам в пусту группа, которая действительно подтвердила россказни местных женщин о сезонниках. Были они не то из Ваша, не то из Залы и явились сильно пошатываясь, будучи уже навеселе, в том числе и девушки; почти с религиозным страхом смотрели мы на них. Правда, женщинам и у нас пить не возбранялось, но пьяную женщину презирали больше, чем парня, торговавшего, к примеру, своей сестрой. Были они лохматыми, грязными; мужчины оборванные, хуже цыган. Никакой постели себе не готовили, ложились спать прямо на землю, как животные. Я знаю, по тому, что говорят о себе девушки, еще нельзя делать какие-либо выводы об их нравственности; без тени стеснения произносили эти девушки самые непристойные слова, даже в присутствии парней. Но из разговоров пришедших многое можно было понять. Ссорились они друг с другом днем и ночью. И любовь им была не в утеху. Грубо, во всеуслышание миловались они в темных углах грязного хлева. На рассвете приказчик кричал им сначала снаружи, стучал в дверь ногами и только потом входил к ним: даже и он боялся, как бы не увидеть чего-нибудь совсем непристойного. Жители пусты сторонились их. Блохи по ним так и прыгали, как кукуруза на горячей решетке. Все они якобы поголовно были сифилитиками. Но как же тогда они работали? «К ним уже никакая зараза не пристанет», — говорили про них батраки. Впрочем, и работа их выеденного яйца не стоила. Женщины одна за другой беременели только для того, как считали в конторе, чтобы увильнуть от тяжелой работы. Управляющий чуть не выгнал служащего, который нанял таких работничков.

Но кёвешдцы были чистоплотны. И не только в чистоте и работе превосходили они людей пусты, а и своим дружелюбием и уважительным обхождением. Они всегда были благодарны за помощь, оказываемую им жителями пусты, и умели выразить это. Весной они приносили с собой подарки: детям — какие-нибудь игрушки, женщинам — вышитые платочки. У нас в пусте не было заведено благодарить за помощь. А кёвешдцы, если наша мать угощала их ребятишек, оставшихся в пусте, когда взрослые на работе, хотя бы лепешкой, являлись вечером к нам и сердечно благодарили. Я смотрел на них с уважением, искал их дружбы. Мне казалось, что они знают какую-то тайну, которую я ужасно хотел разгадать, и не одну ночь провел я с ними в хлевах. Позднее, уже подростком, я подыскал более звучное название своему любопытству — изучение нравов и обычаев народа.

Ничего таинственного в них я так и не увидел. Они знали, кто я такой, чувствовали мою симпатию к ним и, вместо того чтобы рассказывать, заставляли говорить меня. А меня захватила, пожалуй, впервые в жизни страсть рассказывать, и я самозабвенно, с неизъяснимой радостью, порой чуть ли не со слезами на глазах болтал обо всем, о чем бы они ни спрашивали и что приходило мне самому в голову, будто нес им некую благую весть. Между прочим пересказал я им в три приема один только что прочитанный мною французский роман.