Ольга Елисеева - Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины

• Название: Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины
• Автор: Ольга Елисеева
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: История
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-235-03048-0

Новая книга известной писательницы и историка Ольги Елисеевой посвящена повседневной жизни русского дворянства золотого века Екатерины II.

Рассказывая о житье-бытье вельмож и старосветских помещиков, самой императрицы и заезжих путешественников, автор старалась показать не только их носовые платки, свечи и грязные колеса дорожных карет, но и то, как дышали, чувствовали, любили и ненавидели наши предки в то славное, уже далекое, но по-прежнему притягательное время.

Для решения подобной задачи нет способа лучше, чем дать возможность читателю самому прикоснуться к подлинным документам эпохи. Вот почему такое важное место в книге занимают тексты, созданные два столетия назад: воспоминания, корреспонденция, политические памфлеты, донесения и т. д.

---

Таким образом, многочисленная прислуга в русских усадьбах XVIII века объяснялась уровнем развития хозяйства — его низкой товарностью. К середине следующего столетия живые черты натуральности несколько изгладились, больше стали покупать и продавать, тогда и отпала нужда держать своих пекарей-лекарей в каждом доме.

А в золотые дни матушки-государыни помещичий дом напоминал корабль, вышедший в автономное плавание и не нуждавшийся в связи с берегом. Для того чтобы понять, что такое много — слуг, еды, повозок, детей, — следует познакомиться с описанием барского выезда, оставленным П. В. Нащокиным по младенческим воспоминаниям. Его отец путешествовал из воронежского села в Москву со всеми чадами и домочадцами. Не стоит думать, будто нарисованная другом Пушкина картина представляет собой что-то из ряда вон выходящее. Таким манером пускался в дорогу каждый уважающий себя барин.

«Предводительствовал всем обозом поляк Куликовский. Ехал он впереди верхом на большой буланой лошади с трубой, этой трубой оповещал он, чтобы трогались с места и чтобы останавливались… Вслед за Куликовским ехала полосатая одноколка, полоса золотая, другая голубая — в нее пересаживался из двуместной кареты иногда отец мой, карета же, заложенная цугом, — в шорах и по бокам гусары верхом. Тут сидела матушка… За сим следуют кареты, нагруженные детьми разных возрастов и принадлежащими к ним мадамами, няньками, учителями и дядьками. А там линейки: первая с воспитанницами или взятушками, как помню их называли наши люди, они были дочери бедных дворян или дети служащих некогда при моем отце, над ними смотрительница вдова штаб-лекаря Елизавета Ивановна Рокль, старуха 70 лет… В остальных линейках ехали капельмейстеры с семействами, иностранные повара с женами и детьми, доморощенный архитектор, аптекарь и старый буфетчик, камердинер батюшки Дмитрий Афанасьевич, который имел офицерский чин и был масон… Потом длинные высокие брички, набитые бабами, девками, коробками, перинами, подушками, наверху же оных уставлены клетки с перепелами, соловьями и с разными птицами; ястреба и сокола, привязанные на цепочках в красных колпачках, мелькают на верхах некоторых бричек, около которых идет пешком молодой народ, т. е. музыканты, официанты… Буфет… тащили 16 лошадей, — видом он огромный, квадратный кованый сундук на колесах, главный его груз состоял в серебряном сервизе на 40 персон, жалованном моему отцу императрицей Екатериной II… С последним лучом солнца Куликовский трубил в свой рог, и обоз останавливался, раскладывались палатки, выгружались экипажи, и располагались ночевать».

За повозкой с десятью «дураками» наблюдала специально приставленная к ним в качестве надзирательницы и няньки чернокожая горничная Марья. «С отцом моим ладила, она всегда его одевала, и если случится ему на нее рассердиться и дать ей тычка, — она, наоборот, — и тем и кончится, что: „Ой, Машка, ой, черная кошка, спасибо“. Он был необыкновенно горяч и очень силен; и потому нередко его тычки были опасны, но Марья-арапка была сама здорова и ему не спускала, и вот почему она была его непременный подкамердинер».

Остановки всегда делались на свежем воздухе, на берегу реки или в чистом поле. «Тут раскидывалась палатка в виде белого домика, с окнами с зелеными рамами, устилалась коврами и уставлялась складными столами, креслами, стульями. Около домика стояли, как стоги, несколько палаток, называемых калмычками — войлочные, без окон. В них помещались все прочие: дети, мадамы, учителя, барышни и т. д.

…Барин с пеньковой трубкой, в зеленом картузе, в епанче пойдет всех объезжать — за ним народу, собак, — со всеми переговорит, девку, если встретится, остановит и за щеку ущипнет… Первое подойдет барин к людскому котлу, хлебнет кашицу и посмотрит, как собак кормят, зайдет в палатку к детям… Поужинавши, маменька, дамы и весь женский пол пойдет почивать, а папенька остается в белом домике до рассвету, разговаривая с управляющим и с приказчиком, со всеми старыми людьми, тут всякий рапортует по своему делу. Сделав свои распоряжения на завтрашний день, батюшка отправляется соснуть. Как он зайдет в палатку, так всё утихнет до тех пор, пока не затрубит Куликовский к сбору… Не скоро ездил отец мой, зато весело, никто его не гнал… Когда я был в Ростове, жители тамошние говорили мне, что, бывало, неделю весь Ростов печет калачи и хлеб, ожидая его. Сколько народу с ним ездило, неизвестно, но лошадей под обозом не было меньше ста пятидесяти»[607].

Колоритная картина! Недаром Пушкин потратил много усилий, уговаривая Нащокина записать воспоминания об отце. Перед нами целый мирок — свое нащокинское царство, в котором отставной генерал — полновластный суверен. Вместе с тем поражает простота отношений барина и холопа, какая-то человеческая короткость. Любопытен в этом смысле образ Марьи-арапки, которая отвешивала барину тумаки, чтобы тот не расходился. Эта черта помещичьего быта бросалась иностранным наблюдателям в глаза, но ее трудно было проинтерпретировать из-за разницы культур.

«Смесь фамильярности и гордыни»

«Здесь часто можно видеть, как господа и крепостные танцуют вместе, а посещая незнакомые дома, я не раз недоумевала, как различить хозяйку и горничную, — рассуждала Марта Вильмот. Смесь фамильярности и гордыни кажется мне удивительной особенностью этой страны»[608]. Не одна ирландская гостья бывала сбита с толку отсутствием видимой границы между господами и слугами. Уже в 20-х годах XIX века генерал Ланжерон попал впросак, по рассеянности поцеловав руку горничной. Когда ему указали на это, он ответил: «Ах, боже мой! Путешествуя по центральным губерниям России, я перецеловал столько босоногих барышень!»

Другой случай поразил мисс Вильмот не меньше: «Во время десерта подошли несколько крестьянок с подношением яиц… Я стояла у крыльца, любуясь живописной группой… Внезапно одна из девушек схватила и поцеловала мою руку, да вдобавок расцеловала меня в обе щеки, приняв за свою госпожу. Не переставая выкрикивать слово „нет“, я указывала на госпожу Полянскую; убедившись в своей ошибке, бедняжка повторила всю церемонию, а потом, бросившись на землю, обняла ноги своей госпожи; остальные последовали ее примеру, а затем таким же манером они приветствовали господина Полянского. К чести обоих надо сказать, что упомянутый обычай причинил им настоящие страдания»[609].

Мы не знаем, действительно ли господа Полянские страдали. Скорее им было неловко перед иностранной гостьей. За тринадцать лет до приведенного случая с крепостными путешественник Франсиско де Миранда рассказал о сходной ситуации, в которой фигурировали люди свободные и даже благородные. Находясь в Каневе при князе Г. А. Потемкине, он видел, как «какой-то офицер в форме явился к князю поговорить о служебных делах, не знаю, в связи с чем, но прежде чем начать разговор, пал ниц и всё пытался поцеловать ему ноги, что князь, стесняясь моего присутствия, запретил и даже отчитал его. Офицер изложил свое дело, князь удовлетворил его просьбу, и тот снова бросился на землю, стал целовать ему ступни, икры, всё, до чего мог дотянуться. Какие тут к черту республиканские идеи и свобода! Видел также, как бедные женщины, когда мы с королем (Станиславом Августом. — О.Е.) проезжали мимо на лошадях, падали перед ним ниц, уткнув лицо в землю и обхватив руками голову. Далеко, очень далеко до свободы, коль скоро подобные изъявления чувств воспринимаются без всякого смущения!»[610].

Дело происходило в Польше. Падающие ниц местные жители — поляки. Но то же самое можно было увидеть и в России во время путешествий Екатерины II: крестьяне сначала кланялись в землю, а потом подходили к императрице. Сходна реакция Потемкина и господ Полянских — в обоих случаях они смущены присутствием иностранца, на родине которого такое не принято. Но если в 80-х годах XVIII века иной раз и проситель благородного происхождения позволял себе унизиться перед милостивцем, то к рубежу столетий такое поведение осталось уделом крепостных.

Обратим внимание на другой момент — баре не возражали ни против поцелуя рук и ног, ни против поцелуя дворовыми в щеку. Первый выражал покорность, второй радость по поводу приезда хозяев. Следует отметить, что для русской культуры XVIII столетия тактильный контакт значил гораздо больше, чем сейчас. Люди познавали мир и друг друга через прикосновения, подкрепляя речевой акт неким действием. Недостаточно было выбранить слугу, чтобы он понял, чего от него хотят. Следовало дать ему затрещину, в противном случае простолюдин забывал сказанное через минуту. Точно также и поощрение, благодарность барина выражалась не только в словах или пожаловании дорогой вещи, но и в поцелуе. Тогда холоп знал, что им довольны. Такое поведение, до сих пор характерное для детей и подростков, свидетельствует о недостаточной развитости языковых контактов, о необходимости наглядно подтверждать слова.