Павел Анненков - Граф Л. Н. Толстой

• Название: Граф Л. Н. Толстой
• Автор: Павел Анненков
• Жанр: Критика

«…У гр. Л.Н. Толстого есть своя постоянная, предвзятая идея, как увидим ниже, но способы проводить эту идею в литературу, относиться к ней и выражать ее до того разнятся с обыкновенными приемами деловой беллетристики, что искать какой-либо солидарности или родственности между двумя романами литературного производства было бы совершенно напрасным делом.

С именем Толстого (Л.Н.) связывается представление о писателе, который обладает даром чрезвычайно тонкого анализа помыслов и душевных движений человека и который употребляет этот дар на преследование всего того, что ему кажется искусственным, ложным и условным в цивилизованном обществе…»

---

После этих замечаний нам уже гораздо легче будет распознать настоящий смысл повести «Казаки», собственно и вызвавший их. Спешим прибавить, однако же, что, на какую бы точку зрения ни становилась критика по отношению к этому произведению Толстого, она должна будет признать его капитальным произведением русской литературы, наравне с наиболее знаменитыми романами последнего десятилетия.

II

Если постоянная идея графа Толстого хорошо выражается видами его деятельности, то уже в романе «Казаки» она обнаружилась с такой поэтической силой и в такой изумительной художнической форме, что способна покорить себе самый холодный и осторожный ум. Любимая мысль автора нашла себе воплощение в неоспоримом историческом факте, в славянской общине, очень реально существующей на русской почве, и, можно сказать, исчерпала все характерные и поэтические особенности, ее отличающие. Десятки статей этнографического содержания вряд ли могли бы дать более подробное, отчетливое и яркое изображение одного оригинального уголка нашей земли, где все условия человеческого существования далеко не походят на те, которые образованный мир считает необходимыми для нравственного достоинства и благополучия лица. Разве только очень умный путешественник, наделенный еще артистической восприимчивостью, способен был бы начертать нечто, приближающееся к картине, данной нам гр. Толстым. Благодаря роману, мы имеем перед собой пограничную казацкую станицу 1852 года, связанную с отечеством только языком, смутным чувством одного общего происхождения да специальной своей службой – ограждением русской земли от соседних горных племен, с которыми она ведет вечную борьбу на жизнь и смерть. Вдвойне защищенная от всякого постороннего влияния как этим назначением, раз навсегда утвержденным, так и старообрядческим толком, которого придерживается, казацкая станица покоится на самобытных автономических началах, которые принесла с собой из первоначальной своей родины. Все начала эти, вместе взятые, породили, однако же, весьма несложное политическое тело, с едва-едва намеченными чертами гражданского устройства, что, при изумительном плодородии почвы, при раздолье и просторе кавказского предгорья, при постоянной войне и опасности, позволяет каждому из членов общины развиваться, так сказать, физически и нравственно в меру своей природы. Есть, однако же, крепкий обруч, который сдерживает разнородные лица общины в одной кучке и ограничивает их свободу, не позволяя им разлететься врозь, – обруч этот образуется из неподвижных нравов и обычаев станицы, заговоренных от всякого изменения, не испытавших никогда действия разлагающей мысли, а потому и огражденных от тайного хода умственных революций, которыми вызываются нововведения. Станица цельна во всем своем составе и верна себе в каждой своей подробности. В такой-то мир естественности и первоначального гражданского развития, о которых история европейских государств еще сохраняет некоторое воспоминание, вводит нас гр. Толстой своей повестью. И конечно, ни один из тех обильных родников поэзии, которыми подобный мир силы, молодости и искренности всегда бывает исполнен, не позабыт нашим автором. Поэзия составляет основной грунт всей его картины.

Переходя от общего впечатления, производимого картиною свободной казацкой общины, к главным действующим лицам романа, мы встречаемся с весьма занимальным эстетическим вопросом, который был уже предметом многих споров и разрешается гр. Толстым с таким мастерством и с такой убедительностию, что наслаждение его произведением удвоивается именно от этого обстоятельства. Может быть, никто из наших писателей так горячо не исповедует эстетического догмата, что предмет и лицо могут быть поэтическими, помимо и даже назло всем моральным, философским и политическим определениям их. Гр. Толстой никогда не справляется о нравственной сущности типа, как скоро тип этот оригинален и поэтичен: он, нисколько не колеблясь, возвышает его на ту степень, на которой, по художническим соображениям, ему следует стоять. Вопрос заключается в том: это возвышение и возвеличивание лица, с сомнительным нравственным характером, не составляет ли преднамеренного оскорбления чувству приличия и понятиям, выработанным опытом и размышлением о достоинстве и назначении человека? Вопрос этот разрешается гр. Толстым на практике, в сфере создания и притом (кажется нам) окончательно. По смыслу, который заключается в выведенных им лицах, оказывается, что все дело – в полноте и цельности типа, каков бы он ни был. Тогда он становится, так сказать, открытым на все стороны, может быть судим и приговариваем на основании различных схем, взглядов, теорий – к чему угодно, делается в одно время поучением, пугалом или идеалом по произволу каждого. Он служит всем своим содержанием чувству и размышлению, искусству и обществу. Нравственный смысл весь в его полноте. Он лишается нравственного смысла только по милости утайки, недоговоренного слова или извращенной, произвольно перетолкованной черты.

Замечания эти легко проверить на главных типах романа. В одном из них, казаке Ерошке, Толстой показал нам образчик славянского лазарони, с теми своеобычными чертами, которыми он отличается от итальянского своего собрата. Казак Ерошка погружен в самое наивное, откровенное и вместе серьезное служение своим порокам, животным инстинктам и страстям. Он сохраняет при этом, однако же, беззлобные отношения к людям, какое-то философское довольство собой и какую-то тоже философскую терпимость относительно всего, что живет на Кавказе, рядом с ним: зверей, птиц и горцев. Ерошка еще философ и потому, что обладает целым кодексом жизненных правил и воззрений, нелепости и морального безобразия которых нисколько не подозревает. Он даже страдает, когда не веруют в его чудовищные афоризмы, а подпивши, и плачет, если одна из проделок, основанных на этом кодексе, ему не удалась. Комизм этого лица, как ни сообщителен и ни увлекателен, не успевает, однако же, ни на минуту вытеснить из головы читателя мысль, что для гражданского развития общества необходимо, прежде всего, уничтожение в народе тех условий, которые производят подобные лица. Это то, что мы называем полным типом. Столь же полный тип представляет и другой казак, герой повести, Лукашка. Что он есть превосходное выражение разбойничества особого вида, узаконенного и направленного к государственным целям, – это нисколько не скрыто и не заделано автором. Художник вполне сознавал, что чем вернее передает он образ удальца станицы, тем яснее обнаружится для всех место, какое занимает Лукашка в степенях гражданского и исторического развития общественности.

Вот почему гр. Толстой с спокойной совестью, с неподражаемым искусством и с едва сдерживаемым удивлением передает нам свободу и красоту всех движений Лукашки, его хвастовство своей силой, молодостью, здоровьем, его детское щегольство своей решимостью ставить жизнь против первого каприза, который придет в голову, его неудержимые порывы в ту сторону, где есть добыча, удовлетворение страсти, торжество самолюбия. Это тот же Ерошка, но молодой и действующий, и оба превосходные типа эти дополняют один другого в романе, показывая в то же время, между какого рода удалыми и комическими лицами захвачена и вращается жизнь казацкой станицы. Не менее поэтического и художнического таланта употребил Толстой и на создание лица Марианны, невесты Лукашки и неожиданной возлюбленной заезжего и романтического юнкера Оленина, который на некоторое время мутит и спутывает отношения казацкой четы. Марианна исполнена грации, но и тут художник никого не обманул, никого не ввел в заблуждение. Марианна вся состоит из грации женщины, созревшей для мужа и ожидающей его. Она вся наруже, так сказать, и опирается на свою природу: опора еще так крепка, что порождает в ней какое-то дикое самодовольство и смелый, вызывающий взгляд, с которым не всегда управляется и Лукашка. Не забыты автором, относительно мастерской отделки, и второстепенные, менее яркие лица повести – этот отец Лукашки, казак-офицер, носящий свои эполеты и дворянское звание уморительно неловко и простодушно, и все эти матери, жены, сестры, осужденные обычаями станицы на вечную тяжелую, домашнюю работу, пока повелители их служат или пьянствуют, но которые несут свое бремя с таким же достоинством, как те свое оружие. Общее впечатление, рождаемое картиной станичного быта, походит на то, которое испытывает человек, входя в дремучий, еще не тронутый и могущественный лес. Ведь и лес может свидетельствовать об отсутствии человеческой производительности, о бедности средств общественных, низком состоянии культуры в населении, его окружающем, но от этого он не перестает казаться менее великолепен, грациозен сам по себе. Ошибку сделал бы только тот, кто бы принял одну поэзию явления за неопровержимое доказательство его прав на вековечное существование или за единственное мерило его нравственного, общественного и политического достоинства. Поэзия знает только себя, и ей нет никакого дела до всех других правд, которые могут существовать одновременно с нею, по отношению к избранному ею предмету.