Эльза Триоле - Анна-Мария

• Название: Анна-Мария
• Автор: Эльза Триоле
• Издательство: Гослитиздат
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1963

«Анна-Мария» — роман, вписанный в быль своего времени. Автор надеется донести до советского читателя и роман и быль, реальность романа и романтику были: нашу фантастическую действительность.

Герои этого романа и судьбы их — вымышленные. Не вымышлены атмосфера, ситуация, быт во Франции 1936–1946 годов и в оккупированной Германии 1945 года. Автор подчеркивает сплетение вымысла и были, дабы его не упрекнули в разнузданной фантазии.

Довоенный Париж, времена гражданской войны в Испании… Молниеносная «странная война», как ее тогда называли, и странное освобождение, где победители скоро стали походить на побежденных… Крепости, замки, потайные ходы, гаражи, сеновалы, набитые оружием, генералы-заговорщики, бродящие по стране «вооруженные призраки» — вся эта фантастика действительно существовала. И существует поныне: военные заговоры, убийства, террор… «Вооруженные призраки» нашего времени, дети и внуки тех, что мы знавали до и во время войны: все те же против все тех же… Ведь победы полной не бывает, как не бывает и победы раз навсегда. «Освобождение» надо охранять, дабы не приходилось его отвоевывать снова и снова.

---

Она возвращается в гостиницу с наступлением ночи. Улицы пустеют. Зажигаются редкие фонари, постепенно Парижу возвращают его огни, осторожно, как дают пищу изголодавшемуся человеку. Созвездие площади Согласия уже проступает явственнее и почти целиком, как звезды на безоблачном небе. Анна-Мария оборачивается: там, на левом берегу, ярко горит освещенный огнями вокзал Орсе. В уснувшем городе всю ночь не перестают подходить к вокзалу машины с военнопленными. Перед внушительным порталом, украшенным знаменами, еще толпится народ, будто Париж выслал сюда огромную делегацию.

Анна-Мария спала, убаюканная неумолчным рокотом самолетов, летевших на бреющем полете над самыми крышами Парижа: они привозят людей, все новых и новых людей, и высаживают их на французскую землю…

III

Найти жилье оказалось нелегко, почти невозможно. Но Анна-Мария располагала деньгами. В Париже с его черным рынком, рента, завещанная ей Женни, была не бог весть что, но Анна-Мария унаследовала и драгоценности Женни, драгоценности из Тысячи и Одной ночи, работы волшебника Жако. Она продала кольцо, которого ни разу не видела на руке Женни; Анна-Мария рассталась с ним без сожаления: оно было для нее только материальной ценностью. Она ушла от вокзальных шумов, ничем не похожих на шумы вокзала Орсе, и переехала в VI округ, в старый дом, одной стороной выходящий на набережную, а другой — на узкую улочку. Анна-Мария отнюдь не была провинциалкой, и уже через неделю после приезда поняла, что в этом раненом, всего лишенном Париже победно звенят деньги, вернее, не звенят, а шуршат, как сухие листья, что здесь можно продать и купить все, что угодно, если не скупиться и знать, где делают дела. Достать можно было все — квартиру, книги, драгоценности, ветчину, вино, ткани, сигареты, мыло, чулки… Париж, с нездоровым румянцем на щеках, шумел, кряхтел, мурлыкал, горланил, шушукался; люди возвращались из плена, из концлагерей, из изгнания; воздух был насыщен ужасом разоблачений, скелеты и трупы замученных лишали людей сна. Случалось, ночью на четвертый этаж, где жила Анна-Мария, доносился крик: «Караул! Воры!» Средневековье, пронизанное шумом джипов и площадной бранью.

Квартира, которую нашла Анна-Мария, была одной из тех, что до войны занимали американцы, проводившие все свое время между Монпарнасом и Монмартром, между чашкой кофе с молоком в кафе де Дом и шампанским в ночных кабачках. Помещение сдавалось с мебелью; американка, которой оно принадлежало, вероятно, возвратилась на родину, и за все годы войны никто не обратил внимания на эту брошенную квартиру, Анна-Мария могла бы провести здесь всю жизнь, никем не замеченная. Это был один из редких в Париже домов, где вы не сталкивались с консьержкой, ибо привратницкая выходила в сторону набережной, а подъезд — на улочку. Дверь подъезда на ночь не запиралась. Все квартиры на этой лестнице пустовали: их бывшие хозяева — американцы — уехали обратно в Америку.

В течение четырех лет эти стены хранили разнообразные свидетельства незадачливой любви американки к Парижу и к векам, предшествовавшим открытию Нового Света, и теперь то, что было закупорено тут, порядком отдавало затхлостью. Здесь еще царила мода на изделия из молочно-белого стекла, на подвенечные букеты под стеклянными колпаками, на заключенные в бутылку кораблики, на цветные вазы в форме руки, и одновременно страсть к массивным нормандским шкафам; деревенские столы, старинные ткани и статуи святых, снятые с папертей, загромождали маленькую гостиную… В кухне — кастрюли с вмятинами и посуда из желтого фаянса, хорошей работы, но выщербленная. Желтая и фисташковая краска на деревянных панелях в столовой, маленькой гостиной и спальне, из которых и состояла квартира, совсем облупилась.

Можно было подумать, что Анна-Мария кого-то ждет: она наводила чистоту в квартире, заказывала себе платья… Она не виделась еще ни с кем из знакомых, если не считать модного портного, к которому ее когда-то водила Женни. Пять лет, которые потрясли мир, оказались бессильными что-либо изменить в ателье, здесь все только обновилось, стало еще более щегольским… драпировки, ковры… и даже сам портной — Анна-Мария не сразу узнала его, так он раздобрел. В память Женни Боргез он пожелал лично заняться мадам Белланже.

— Как прискорбно, что Женни Боргез не довелось увидеть коллекцию моих последних моделей! — сказал он.

Услышь эти слова Женни, она бы смеялась до слез. Но без Женни это было не смешно.

Фильм «Жанна д’Арк» шел вторым экраном. Анна-Мария ходила его смотреть. Пророческий фильм, причина стольких несчастий в жизни Женни, сначала запрещенный цензурой, потом триумфально прошедший по экранам, теперь преспокойно шел в захудалых кинотеатрах. Фильм не устарел, и Женни была в нем молодой, восхитительной, живой…

Анна-Мария к чему-то готовилась, хотя никого не ждала. Продуктовые карточки она отдала консьержке, очень неряшливой, обремененной детьми женщине, ютившейся в тесной привратницкой, а сама Анна-Мария питалась в ресторанах или вовсе ничего не ела. Всем прочим, кроме хлеба — кофе, чаем, сахаром, — ее снабжала женщина, которую ей прислал портной. Явилась она под предлогом продажи белья.

— У меня есть белошвейка, — сказал портной, — которая освободит вас от всех забот; правда, берет она дороговато, но зато достает все, что угодно…

Анне-Марии было неприятно принимать у себя кого бы то ни было, ей казалось, что она тем самым снимет с окон и дверей этой чужой квартиры печати, ею же самой наложенные.

Вот почему, услышав дребезжание колокольчика (в квартире не было электрического звонка, американка, следуя моде былых времен, повесила у входной двери длинную, вышитую крестом ленту), Анна-Мария открыла не сразу, у нее замерло сердце. Что-то неведомое получит доступ в эту квартиру… Она очутится с глазу на глаз с чужим человеком. Колокольчик звякнул еще раз. Анна-Мария встала: что ждет ее там, за дверью? Непростительная с ее стороны опрометчивость!

Белошвейка оказалась милейшей особой. Сперва занялись бельем. Руки ее со знанием дела перебирали муслин, кружева и шелк. Помогая Анне-Марии надеть комбинацию, она присела на корточки, отчего приоткрылись ее колени и ляжки до розовых штанишек. Кожа, как у младенца. Лицо строгое и нежное, яркую белизну его особенно подчеркивали черные гладкие волосы. И глаза у нее то, что называется — красивые. Она громко восторгалась Анной-Марией — какие руки, ноги, какая грудь! Анне-Марии даже стало неловко, но, как известно, комплименты всегда попадают в цель. Затем занялись ветчиной, от которой Анна-Мария отказалась, и шоколадом — Анна-Мария оставила его себе целый килограмм, — взяла она также мыло, шелковые чулки и заказала чай и кофе. Цены на все были действительно бешеные, и Анна-Мария почувствовала стыд, словно ее уличили в каком-то тайном грехе. Белошвейка уложила белье в картонку, и Анна-Мария заперла за ней дверь двойным поворотом ключа. Затем живо обернулась: ей почудилось, будто в высоком зеркале, обрамленном вытертым зеленым плюшем, мелькнула чья-то, не ее, тень. Она подумала, что дальше так продолжаться не может, пора покончить с одиночеством.

IV

— Ваше настроение мне не нравится, — говорил Жако, он же полковник Вуарон, — хватит! Как это можно сидеть в промозглой квартире, бездельничать и отравлять себя воспоминаниями. Полно, полно, Аммами, когда-то вы были смелой женщиной…

Они сидели на узких деревенских лавках, за столом с желтыми тарелками, поставленными на плетеные салфеточки из рафии. Приятно было видеть дружеское лицо Жако, его крупную светловолосую голову, голубые глаза, так не вязавшиеся с грубоватым обликом этого грузного, слегка обрюзгшего человека, с его дубленой кожей и резкими морщинами. На Жако все сидело мешком; с последней встречи он еще располнел, американский френч собирался на груди складками. Никак нельзя было предположить, что Жако силен, как богатырь.

— Я была смелой, — сказала Анна-Мария, — когда это было просто. К тому же теперь я осталась совсем одна.

— Тогда выходите снова замуж.

— Чудесная мысль.

— А почему бы вам не выйти замуж? Что в этом особенного? Вы молоды, хороши собой…

— Мы с вами старые знакомые, Жако. Вам ли не знать, что я не молода…

Жако внимательно посмотрел на ее голову в венце туго заплетенных блестящих кос, на ясные, серьезные глаза. Да, верно, она на десять лет старше Женни Боргез, значит ей сейчас… нет, лучше не уточнять… пожалуй, она действительно не молода, но, несомненно, хороша собой. Прежде он об этом не думал. Когда-то он слишком любил Женни, чтобы замечать Анну-Марию. Потом думал о ней только как о верном человеке, которому можно поручить любое задание. Аммами не трусила, не жаловалась даже в больнице, куда ее перевезли от этих мерзавцев-фермеров, бросивших ее, когда, раненная в ногу, с начинающейся гангреной, она лежала на куче навоза… За тот бессмысленный ночной поход наказывать было некого, во всем был виноват Рауль, но он и самого себя подвел под пулю. Сейчас, спокойно сидя за обеденным столом против Анны-Марии, Жако заметил, что он никогда прежде не смотрел на нее. Или, может быть, она сильно изменилась? Да, пожалуй, изменилась.